"О друзьях-товарищах" - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)

В тыл врага

Все началось очень обыденно и не предвещало ничего особенного: вызвали в наркомат, где в присутствии какого-то человека в гражданском подробно расспросили о боях, в которых я участвовал под Ленинградом, о том, как со своими матросами проскальзывал через фронт, что там видел и делал. Порасспросили и отпустили в экипаж, а уже ночью разбудили, обмундировали, выдали новейший белый полушубок и предложили обосноваться в кабине полуторки. Как помнится, ни слова мне не было сказано. Я же ни о чем не спрашивал, так как знал, что мое от меня не уйдет. Лишь дорогой узнал, что моя полуторка и еще четыре других с каким-то грузом идут к Москве. Обрадовался: вот и мне выпала честь защищать столицу!

Страха перед фронтом не было. Только нетерпение — скорей бы! — владело мной. Тогда мне почему-то казалось, будто я настолько ученый, что в третий раз меня не уловят ни пуля, ни вражеский осколок.

Ехали мы какими-то окольными путями, оставляя Москву слева. Куда ехали конкретно и зачем — мне не говорили.

Во время этого рейса я увидел и наши танки, вымазанные белилами и отстаивающиеся на опушках лесов, и многочисленные стволы артиллерии, продвигающейся к фронту, и солдат, идущих походными колоннами. И вовсе обрадовался, когда в одной из деревень замелькали черные матросские шапки, когда облапили меня два моих матроса, служившие со мной еще на подводных лодках, — старшина 2-й статьи Саша Копысов и рядовой Никита Кривохатько.

Не успели и парой слов перекинуться, как им было приказано сесть в кузов одной из машин, и наша маленькая колонна продолжила свой бег.

Когда уже стемнело, нас высадили в деревне, не назвав ее, а для ночлега определили в пустующую хату. В ней было холодно (даже иней серебрился по углам), но мы были довольны, что остались вместе и одни: ведь столько нужно было рассказать друг другу! И, расположившись по-хозяйски, мы проговорили до утра, до тех пор, пока за нами не пришли.

Теперь с нами беседовал какой-то армейский полковник. Он интересовался семейным положением каждого из нас и еще многим другим, что, по нашему мнению, не имело никакого отношения к войне. И вдруг спросил, глядя на меня:

— С парашютом вы когда-нибудь прыгали?

В середине тридцатых годов в Пермском городском саду имени Горького стояла парашютная вышка, с нее я прыгал один раз. Поэтому, не вдаваясь в подробности, ответил утвердительно.

Полковник, похоже, остался доволен и отпустил нас.

А ночью опять всех троих нас привели в знакомый дом, где уже был тот же полковник. Он и поставил перед нами задачу: проникнуть в квадрат номер такой-то, где в ночь на такое-то декабря взорвать железнодорожный мост, после чего возвратиться, прихватив с собой «языка», желательно — офицера из того же квадрата.

Задание было сформулировано четко, ясно. Лишь одно смущало меня: далековато тот мостик был от линии фронта, да и обстановки на самом фронте я не знал; разве можно в таких условиях переходить фронт?!

Полковник словно угадал мои мысли и сказал, что в нужный район нас доставят самолетом. И тут же спросил:

— Или вы боитесь с парашютом прыгать? Если так, то скажите…

Мне показалось, что в глазах его прятались лукавинки.

В последующие годы не встречал я того полковника, не слыхивал о нем, так как фамилию свою он произнес неразборчивой скороговоркой. Неизвестно мне и то, был ли он действительно армейским или другому какому ведомству принадлежал. Даже о деревне, в которой мы получили это задание, знаю только одно: она была северо-восточнее Яхромы.

Многого я не знал и не знаю о том полковнике, но в одном убежден: он был тонким психологом, он своим вопросом так умело задел наше самолюбие, что теперь мы были готовы прыгать даже и без парашютов.

Той же ночью мы погрузились в самолет, и он сразу, после короткого разбега, взмыл в воздух. На какой высоте и сколько времени летели — это знал летчик, а мы трое сидели и молчали, терпеливо ждали своего часа.

О чем я думал тогда? Кажется, только об одном: как бы не прозевать сигнал летчика и прыгнуть так, чтобы матросы не заметили страха, овладевшего мной.

От бывалых парашютистов, например, от Аркадия Даниловича Пучнина и других, с кем я позднее познакомился, мне довелось услышать, что ночные прыжки с парашютом требуют особой подготовки, что они сложны. Не могу судить об этом, ибо для меня и моих товарищей все произошло предельно просто: по сигналу одного из членов экипажа я бросился в распахнутый люк — и все тут. Может быть, и глаза зажмурил, когда прыгал. Но ведь прыгнул!

Подхватил меня парашют — сразу успокоился и в дальнейшем действовал обдуманно, как и наставлял полковник. Даже стропы на себя выбрал, чтобы опуститься поближе к лесу.

Приземлившись, мы закопали парашюты в снег и сразу же пошли в лесную чащу.

Район, где мы оказались, был очень удобен для нас: довольно-таки большой лесной массив, и в нем местами такой густой ельник, что мы еле продирались сквозь него. В таком ельнике днем мы и поспали часа два или три, зарывшись в сугроб. Хотя тогдашнее наше состояние сном, конечно, не назовешь, но этот кратковременный отдых был нужен нам прежде всего для того, чтобы окончательно прийти в себя после перелета и прыжка с парашютом; нам было нужно как можно скорее «почувствовать землю», как говорили десантники старшего лейтенанта Белоцерковского.

После короткого отдыха, уточнив направление по карте и азимуту, двинулись к мосту, который нам предстояло взорвать. Шли бодро, ходко и максимально бесшумно, хотя кругом был только лес, утопающий в снегу.

Получая задание, я предполагал, что взрывать нам придется настоящий мост, а в жизни он оказался однопролетным и даже без арки; таких мосточков на любой железнодорожной магистрали предостаточно. Только одно и тешило самолюбие: этот охранялся часовым, который топтался у восточного конца моста; а сзади него метрах в ста виднелся бункер, где размещался караул: И еще: бункер имел две амбразуры, из которых торчали стволы крупнокалиберных пулеметов.

Четыре с половиной часа мы пролежали в снегу. Наблюдали. Установили, что часовые меняются точно через час, и отползли поглубже в лес, чтобы отогреться, поесть и составить план работы на ночь.

Настолько промерзли за часы наблюдения, что пришлось согреваться даже спиртом, хотя первоначально я намеревался сберечь его «на потом».

Посоветовавшись, решили ночью (едва стемнеет) по льду переползти речку, снять часового и лишь после этого заложить взрывчатку под ферму моста; нам с Сашей предстояло снять часового и взорвать мост, а Никите — следить за бункером и, если оттуда выскочат фашисты, сдерживать их огнем своего автомата до тех пор, пока мы не отзовем его свистком или пока мост не будет взорван.

Конечно, очень заманчиво было Никиту с его медвежьей силой пустить на часового, но тогда уже в ходе операции нам пришлось бы перестраиваться, перегруппировываться; в подрывном деле Никита был значительно хуже подготовлен, чем мы, и ему после снятия часового пришлось бы спешно бежать к бункеру.

Почему мы решили действовать не глубокой ночью, а сразу, едва стемнеет? Рассчитывали на то, что в это время часовой еще не так бдителен.

Отвлекаясь от главного, скажу, что Саша Копысов и Никита Кривохатько — это были два таких моих помощника, что их с радостью взял бы к себе любой командир разведки или диверсионной группы. Оба были дисциплинированны, находчивы в бою и сильны физически. Особенно — Никита. Я сам видел, как однажды он на ладони вытянутой руки держал двухпудовую гирю.

Но лично мне больше всего нравилась их настоящая дружба, проверенная тремя годами совместной службы на подводной лодке.

Самым трудным оказалось переползти речку: лед был торосистый, цеплялся за маскировочные халаты, рвал рукавицы. Да и часовой очень часто выпускал в небо белые ракеты. Ну и приходилось то и дело замирать на льду, иной раз — в самой противоестественной позе.

А вот часового снять оказалось полегче, чем любого из тех, с которыми мы имели дело под Ленинградом: и физически он был послабее, и автомат, согревая руки в рукавах шинели, держал под мышкой. И вообще — не искал врага, а коротал время своего дежурства, мечтая о теплом караульном помещении.

Хотя мосточек был и маловат, мы с Сашей заложили взрывчатку не только на обоих берегах, но и на середине фермы. Свистнули Никите: дескать, отходи, у нас все готово. Потом подожгли бикфордов шнур и метнулись к лыжам, чтобы сразу же после взрыва задать стрекача.

Мы с Сашей были уже на месте сбора, успели не раз ругнуть Никиту, которого почему-то все еще не было. Невольно подумалось: а не случилось ли с ним чего?

Хотя Никита не такой человек, чтобы его без пальбы взяли…

И лишь когда мостик взлетел на воздух, нам стал понятен замысел нашего товарища: Никита, оказывается, резонно решил, что, услышав взрыв, вражеские солдаты обязательно выскочат из бункера, ну и остался на своей позиции — метрах в пяти и прямо против двери бункера. В эту дверь, как только она распахнулась, он и метнул связку из трех гранат.

Убежали мы от места взрыва на сравнительно безопасное расстояние, как могли замаскировали свои следы — я попытался объявить Никите выговор и не смог: такая обида появилась на его обычно добродушном лице, что у меня язык словно окостенел.

Итак, мост уже взорван, часть задания выполнена. Вроде бы все получилось — лучше не надо, а вот радости особой, полного удовлетворения мы не испытывали. И только потому, что уж очень маленьким оказался мост. Трудно ли вместо него времянку соорудить?

Не знали мы тогда, что в эту ночь несколько подобных мосточков взлетело на воздух, что все эти взрывы были своеобразными первыми аккордами наступления Советской Армии. И еще дней пять мы не знали даже того, что под Москвой уже началось наше наступление, мы просто переживали, волновались, даже злились на себя за то, что болтаемся здесь, во вражеском тылу, когда на востоке ярится артиллерия.

Потом заметили, что по дорогам, которые попадали в поле нашего зрения, движется множество самых различных машин. Заметили и то, что в их движении не было стройности, они будто не шли к намеченной цели, а судорожно дергались. Словно тот, кто командовал ими, сам не знал того, что нужно было делать.

Эта неразбериха на дорогах, эти пробки, то там, то тут возникавшие, подсказали нам разгадку артиллерийской канонады, гремевшей на востоке: наши наступают!

Вот тогда мы и позволили себе единственное отклонение от задания: взорвали немецкий грузовик со снарядами, забуксовавший в сугробе.

На одной из дорог взяли и «языка» — гауптмана: короткой очередью Саша Копысов срезал шофера машины, она, конечно, сразу же сунулась в кювет, а тут мы с Никитой и распахнули ее дверцы.

Гауптман оказался очень сговорчивым: сам руки поднял и даже сказал, что у него в портфеле с бумагами лежит второй пистолет.

Взяли «языка» — осталось только благополучно перейти с ним фронт, а тут счастье отвернулось от нас: фашисты повалили такой массой, что дня два нам пришлось отсиживаться в лесной чащобе.

Холодно и голодно было, нетерпение распирало, но высидели, дождались, когда артиллерия стала звучать только западнее нас.

Но лишь вышли на дорогу (по ней продвигались наши войска), на нас наскочил какой-то солдат и восторженно заорал:

— А ну, стой, гады! Как пальну!

Попробовал объяснить ему, что мы свои, возвращаемся с задания, но он не слушал меня, одно долдонил:

— Как пальну!

А тут налетели на нас и его товарищи — такие же возбужденные наступлением. Налетели — мигом отобрали у нас все оружие вплоть до ножей. Правда, когда я сказал им, куда и кому надо сообщить о нашем появлении, они вроде бы подобрели, но глаз с нас не спускали.

Так, полуарестантами, мы и просидели в солдатской землянке почти сутки, пока не пришел благоприятный для нас ответ. Пришел ответ — вот тут-то мы впервые и познали тяжкое бремя славы! Не меньше полной роты перезнакомилось с нами!

И каждый из наших новых знакомых норовил нам подарить что-то. Вот и оказалось у нас, когда мы сели в полуторку, 24 зажигалки, 17 ножей-самоделок, более 30 наборных мундштуков и даже 12 пакетов горохового концентрата.

Встреча со знакомым полковником то ли нарочно, то ли нечаянно произошла в какой-то деревушке, где мы остановились у колодца, чтобы долить воды в радиатор. Полковник тепло поблагодарил нас и за взрыв моста, и за «языка», сказал, что о нашей добротной работе будет соответствующим образом доложено кому следует, и пожелал нам на дальнейшее ни пуха ни пера.

Послать его к черту, как принято в подобных случаях, я постеснялся.

И вот снова Ульяновск, снова флотский экипаж, который тогда размещался (если память не изменяет) в здании педагогического училища. Снова встретился со Степаном Корецким и Борисом Ракитиным. Те внимательно осмотрели меня с ног до головы, в глаза заглянули, но ни о чем не спрашивали: знали, если можно, сам расскажу. И я рассказал суть задания, не вдаваясь в подробности.

И опять потянулись бесконечно длинные дни ожидания, опять я вынужден был разгадывать прежнюю загадку; куда и кем пошлют? Эти дни, когда я ждал назначения, для меня были особенно тяжелы, даже мучительны еще и потому, что я уже опять вкусил радость победы над врагом, опять поверил в свои силы, сноровку и удачу. А это, как мне кажется, очень важно для любого воина.

Трудно было ждать, но что оставалось делать нам, лейтенантам, если рядом с нами и более высокие чины скучали? Единственная радость — вечером в свободное от занятий время спуститься на первый этаж, где размещались матросы, найти там Сашу с Никитой и с ними накуриться до одурения; благо солдатской махорки у нас было — завались.

Однако перед самым Новым годом начальство вспомнило обо мне, вручило приказ, которым я назначался в Волжскую военную флотилию. Ознакомившись с этим приказом, я восторга не испытывал: мне, подводнику, и вдруг коптить небо в речной флотилии?!

Но я прекрасно знал, что с начальством нельзя спорить, что оно всегда оказывается правым, и вот мы, четыре лейтенанта — Михаил Докукин, Василий Загинайло, Николай Собанин и я, — получив сухой паек на сутки или около того (в мирное время именно столько нужно было на переезд от Ульяновска до Сталинграда), закинули за спину свои вещевые мешки и бодро зашагали на вокзал. Успешно пробились и в вагон, даже все четверо устроились на верхних полках (здесь, конечно, было душновато, зато никто не пытался наступить тебе на голову). Точно по расписанию поезд отошел от перрона и какое-то время бодро стучал колесами, чтобы на долгие часы застрять у первого же семафора. А мы лежали на своих полках и наивно думали, что он скоро тронется и побежит нормально, как и полагается пассажирскому поезду, имеющему свое точное расписание.