"Абрам Терц. Голос из хора" - читать интересную книгу автора

если вопрос стоит, что я должен драться.

Очередь за обедом - как полка с книгами. И вдруг среди равномерно
потрепанных томов какая-нибудь лядащая повесть...

Не успеваю читать книги, но думаю о них непрестанно, с удивлением и
благодарностью. И не перестаю удивляться способности книги вбирать и
выдавать по заказу большой видимый мир. В детстве книга была похожа на
раздвижную ширму. Из-под серой, неприглядной обертки лезет на тебя ворох
зверей и растений. Закрыл - и все исчезло. В книге есть что-то от
шапки-невидимки, от скатерти-самобранки. Это свойство понимали старые
каллиграфы, чувствительные к потребно-сти слова расцвести в образ,
превратиться в кудрявое дерево, увешанное игрушками. Из пророс-шего текста -
на красной тропе выскакивали рыкающие буквы, и как медленно, с какими
прекрасными паузами прочитывалась книга. Искусство каллиграфов
невосстановимо. Но мы можем помочь извечному стремлению книги к сокровенной
компактности и сжать ее словесную массу так, чтобы она пружинила и трепетала
под взглядом читателя, и он, затая дыхание, видел бы, как на страницу -
из-под черных, горелых пней типографского леса - выбегают зеленые листики и
смазливые мордочки красных лисенят.

Письмами в тюрьме меня огорчил Чехов и порадовал А. К. Толстой. Чехов
огорчил потому, что при всем его уме, тонкости, обаянии он в письмах, в
общем, топорен, и создается впечатление, что ему вообще скучно жилось и он
заполнял пустоту деловыми заботами и натужливым гимнази-ческим юмором. Даже
Западная Европа в его письмах из-за границы предстает лишенной чего бы то ни
было, заслуживающего внимания. Может быть, это объяснялось тем, что Чехов,
как больши-нство его современников, был чужд изобразительному искусству и
понимал культуру главным образом как просвещение. Он был " литератором" с
ног до головы и зевал, глядя на никчемные соборы, музеи, и, как гимназиста,
его тянуло в Африку, в Америку, хотя с тамошней экзотикой ему, как
художнику, нечего было делать. Чего стоила его поездка на Цейлон, такая же
нелепая, как выходки Шарлотты и Епиходова, как фамилия Чимша-Гималайский у
какого-то из его персона-жей! Когда б он хоть в этих забавах находил вкус! А
то жалко и обидно до слез, когда обнаружи-ваешь, что даже писательство
заставляло его смертельно скучать: " Мне опротивело писать, и я не знаю, что
делать. Я охотно бы занялся медициной, взял бы какое-нибудь место, но уже не
хватает физической гибкости. Когда я теперь пишу, или думаю о том, что нужно
писать, то у меня такое отвращение, как будто я ем щи, из которых вынули
таракана, - простите за сравнение" (25 июля 1898 г.). Конечно, не
обязательно писателю быть интересным в письмах. Но жить ему все-таки
полагается интересно. А Чехов воспринимал литературу преимущественно как
умственный труд и мечтал о праздности как о празднике, не видя ничего
феерического в своей невзрачной профессии, и это страшно...

Книги похожи на окна, когда вечером зажигают огонь и он теплится в
воздухе, поблескивая золотыми картинками стекол, занавесок, обоев и
какого-то невидимого снаружи, запрятанного в сумрак уюта, составляющего
тайну его обитателей. Особенно когда на улице холодно или снег (лучше
всего - если снег) - кажется: там, в этажах, под сенью расписных абажуров