"Александр Михайлович Терехов. Дурачок ("Огонек" N 47, 1989)" - читать интересную книгу автора

отсутствием реакции.
Потом наклонился и крикнул в ухо:
- Подъё-ом! Журналист, подъем! Давай поднимайся! Я глаз не открывал. Он
сел на меня и стал подпрыгивать. "Сколько угодно",-подумал я.
Служил он на полгода больше меня, и ему полагалось так поступать, а мне
полагалось подчиниться. Но мой поезд сильно затормозил-я демонстрировал
полное презрение к "шнурку".
- А может, ты умер? - хихикнул он и просунул свою ладонь к моему лицу.
Шлепнул по щеке.
Легко так шлепнул. Обычно. Обычно так и бьют. В грудь или ладонью по
щеке. Чтоб не оставалось синяков. Это точно-не остается.
Но он шлепнул меня слегка, играясь, что ли.
Мне надоел скрип поезда. Я хотел послушать лес и птиц, хоть ненадолго.
Сел в кровати. Шурик, улыбаясь в темноте, стоял рядом.
Я аккуратно протер глаза, отвернул одеяло, выпростал ноги, нащупал ими
тапки, заправил рубашку в кальсоны, встал, схватил Шаповалова за ворот и
рывком притянул к себе. Я сжимал его горло, встряхивал худое тщедушное
тело, видел сразу затрясшиеся щеки и повлажневшие, вытаращенные глаза,
спокойно сознавая, что, пожалуй, не понимаю, что делаю и зачем.
Он изумленно и зло вскрикнул: "Ты что, журналист?" - и уцепился своими
клешнями за мои руки, слабо пытаясь их разжать. "Ты что-о?"-хрипел он и
дергал головой, не догадываясь ударить меня.
Я выпустил его, стряхнул с ног тапочки и сел, выдохнув тяжелый бешеный
воздух из легких.
- Псих... А все-таки поднялся... Все-таки я тебе подъем
сделал...-нервно гнусавил он.
"Значит, не ударит. Все, значит..." - скучно понял я и лег, накрывшись
с головой.
Шаповалов тоже стал укладываться, нервно смеясь и гнусавя. Когда лег,
помолчал и сказал, заложив руки за голову:
- Журналист, напиши книгу обо мне. А?
- А? - еще раз квакнул он.- Я понимаю, я тебя мучаю... Я криво
усмехнулся:
видимо, Шаповалов не знал, как могут мучить люди друг друга, а его
потуги были смешны и мелки. И сам он уже вызывал брезгливую жалость.
- Книги пишут о людях, которые представляют интерес для всех,-
выговорил я правильную фразу.
- А моя жизнь тоже всем интересна. Жизнь обыкновенного, простого
человека.
- Твоя жизнь не интересна никому.-Я подсластил пилюлю.- Как и
большинства других. О тебе в лучшем случае будут помнить твои внуки, а
правнуки уже забудут.
Через сто лет уже никто не вспомнит. И никогда не вспомнит. Планета
через миллиарды лет погибнет... И ни о ком никто не вспомнит-пыль будет от
всего... И кому какое дело до тебя-соринки.-Мне хотелось, чтобы его мелкая
душонка замерла перед холодом вечности.
Как замерла моя.
- Соринка... Моя жизнь... Что ты знаешь, журналист, о моей
жизни?-сказал он книжно и надуто, подумал, что еще добавить, дернул
кадыком и повернулся спиной.