"Тициано Терцани. Еще один круг на карусели " - читать интересную книгу автора

прежние времена даже не задумался бы: "Я знаю, что умру, но не знаю - когда,
и это меня убивает". Я услышал и улыбнулся - еще одна версия знаменитой
остроумной фразы Вуди Аллена: "Моя смерть? Она меня не тревожит. Просто не
хотелось бы при этом присутствовать".
Другой интересной стороной моего нынешнего состояния стало новое
отношение ко времени. Раньше я, очарованный прошлым с его надежностью, и в
смятении от ненадежности будущего, где было слишком много вариантов развития
событий, воспринимал настоящее как материал, которым я смогу насладиться
потом, когда оно станет прошлым. Поэтому настоящее часто ускользало от меня.
Теперь все изменилось. Я наслаждался настоящим, час за часом, день за днем,
ничего не ожидая от будущего, не строя планов.
Если я уставал, то спал, читал, просто смотрел в окно. Я
довольствовался существованием в своем маленьком мирке, будто все,
происходящее вне этих четырех стен, не имело вкуса, запаха и вообще
значения. Я читал "Нью-Йорк тайме" с такой же отрешенностью, с какой бы ее
мог читать муравей или, к примеру, пчела. Мир, о котором рассказывалось в
газете, был от меня бесконечно далек.
В каждой стране у меня складывалась особая привычка читать газеты. В
Китае я начинал с передовицы, так как главные новости излагались именно там.
В Японии, где я пристрастился играть на бирже, в первую очередь читал
экономические колонки. В Нью-Йорке я поймал себя на том, что с интересом
просматриваю рубрики, которых в европейских газетах больше нет: страницы с
некрологами, статьями, в которых общество ежедневно подсчитывало число
людей, памятных своими добрыми или дурными делами и покинувших этот мир. Это
был способ понять, что разница между моими пятьюдесятью девятью годами и
возрастом умерших "после тяжелой продолжительной болезни", "от инфаркта" или
"в битве с раковой опухолью" была не такой уж и значительной. Иногда ее
вовсе не было, этой разницы.
У меня вызывало любопытство то упорство, с которым смерть каждого
человека неизменно связывалась в газетах с какой-то особой причиной. Ни о
ком не написали просто: "Он умер, потому что родился".
Даже в самые утомительные дни - десятый после "бомбардировки" стал
именно таким - я делал все, чтобы соблюдать распорядок, который установил в
знак того, что не сдаюсь. Есть больные, которые перестают чистить зубы и
причесываться, будто все это потеряло смысл и недостойно усилий или же их
тело - носитель всех болезней - не заслуживает больше любви и вызывает лишь
презрение и ненависть. Я не хотел уподобляться им. Поэтому: сперва прогулка
по Сен-трал Парку, полчаса медитации под деревом, немного гимнастики,
завтрак, укол в живот. Потом пешая прогулка и чем дальше, тем лучше, вплоть
до пятидесяти кварталов: туда и обратно быстрым шагом, пока чуть не падал.
Было трудно, но раз запасного тела у меня не было, то лучшее, что я мог
сделать, - поддерживать в форме то, что имелось.
Бывали дни, когда вернувшись домой, я чувствовал себя настолько
усталым, что даже не мог сесть за компьютер, чтобы отправить Анджеле
ежедневное письмо - при том, что это была одна из моих наиболее важных
связей с миром. Да что там, единственная оставшаяся. Решение провести этот
период одному, вдали от семьи, от тех, кто приносил бы радость, но с кем
пришлось бы постоянно считаться, я принял инстинктивно, и это было разумное
решение. Теперь мне не нужно было тревожиться о тех, кто, в свою очередь,
беспокоился обо мне, и я мог сконцентрировать силы и внимание на положении,