"Виктор Петрович Тельпугов. Парашютисты " - читать интересную книгу автора

- Ты, чертяка, весь мир потряс! Весь мир и старшину нашего Брагу Ивана
Федоровича, - подвел итог поздравлениям Кузя. - Надо бы выпить по этому
случаю, да вот беда - нет ни чарки, ни горилки, - подлаживаясь под
украинский говорок Браги, продолжал Кузя. - Ну, так и быть, получай
пол-литра из моего энзе. [16]
Под дружеский хохот всей роты Кузя достал из тумбочки флакон тройного
одеколона, вылил содержимое в алюминиевую кружку, разбавил водой из бачка и
с торжествующим видом, шлепая босыми ногами, подошел к Слободкину.
- Пей, Слобода, мировой коньяк "десантино". Пей, но не напивайся, один
глоток, остальное - по кругу.
Слободкин отхлебнул, закашлялся, передал кружку соседу по койке.
- Экономь, братцы, горючее! - покрикивал Кузя.
Шутки шутками, а немало глотков оказалось в той кружке. Добралась она и
до дневального, когда тот уже приготовился крикнуть: "Подъем!"
- Символически, - успокаивал дневального Кузя, - сами понимаем: на
посту нельзя.
Дневальный увертывался от ребят, хотя по всему было видно - и ему
страсть как охота разделить всеобщее торжество.
Когда уже вся рота, дурачась, пела "Шумел камыш...", в казарму вошел
Поборцев. Но он не рассердился при виде такого зрелища. Подсел на край койки
Слободкина и сказал:
- Поздравляю. Примите и мой подарок: через две недели в субботу
увольняетесь в город на целые сутки. Довольны?
- Спасибо, - совсем не по уставу ответил Слободкин.
Давно у Слободкина не было такого праздника, как сегодня. Весь день он
писал письма и балагурил с приятелями. Напишет письмецо - и к друзьям в
курилку. Покурит, почистит и без того до блеска надраенные сапоги, поговорит
о том о
сем - и снова к столу.
- Ты как Наполеон у нас, - смеялись ребята, - тот, говорят, по сто
писем в день строчил.
Слободкина этим удивить было трудно, он и в обычные-то дни писал в
каждую свободную минуту, а сегодня у него был особый резон переплюнуть
любого Наполеона. Да и адресов много: матери в Москву, другу на Дальний
Восток, другому другу в Ленинград, а главное - той, кому посвящены все его
мысли и дела, имени которой не знал пока никто в роте. На конвертах он
старательно выводил: "И.С. Скачко". Но писарь, через которого шла вся
корреспонденция роты, уже догадался, что "И" это вовсе не "Иван" и не
"Илья".
Слободкин сидел в красном уголке первой роты и писал: "Добрый день,
Иночка! Я был трусом. Слышишь? Самым настоящим. И мне не стыдно сегодня в
этом признаться, А вчера я все-таки прыгнул. Сам, без всяких толкачей.
Командир доволен, В следующую субботу дает увольнительную на целые сутки!
Представляешь? Я так рад, что не могу сообразить сейчас, [17] много ли
времени до нашей субботы. Сколько часов? Сколько тысяч минут? Скорей бы,
скорей летели дни, часы, минуты! А потом - целые сутки вместе! Ты знаешь,
Инка, я сейчас такой храбрый, что, кажется, расцеловал бы тебя при всем
честном народе. Чур, это между нами: командир узнает - отберет
увольнительную..."
Слободкин перечитывал письмо, разрывал на мелкие клочки, принимался за