"Уильям Мейкпис Теккерей. История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти" - читать интересную книгу автора

похвалялся направо и налево. Как я успел убедиться, в нашем мире совсем не
лишнее, когда вас уважают, и ежели сам не станешь выставлять себя, уж будьте
уверены, среди ваших знакомых не найдется ни одного, кто бы снял с вас эту
заботу и поведал бы миру о ваших достоинствах.
Так что, возвратясь в контору после поездки домой и занявши свое место
напротив запыленного окна, глядящего на Берчин-лейн, и раскрыв бухгалтерский
журнал, я вскорости поведал всей честной компании, что хотя моя тетушка не
снабдила меня изрядной суммой, как я надеялся, а я, не скрою, уже пообещал
дюжине своих товарищей, что, ежели стану обладателем обещанных богатств,
устрою для них пикник на реке, - я поведал, повторяю, что хоть тетушка и не
дала мне денег, зато подарила великолепнейший бриллиант, которому цена по
меньшей мере тридцать гиней, и что как-нибудь на днях я надену его, идучи в
должность, и каждый сможет им полюбоваться.
- Что ж, поглядим, поглядим! - сказал Абеднего, чей папаша торговал на
Хэнуэй-стрит дешевыми драгоценностями и галунами, и я пообещал, что он
увидит бриллиант, как только будет готова новая оправа. Так как мои
карманные деньги тоже кончились (я заплатил за дорогу домой и обратно, пять
шиллингов дал дома нашей служанке, десять шиллингов - тетушкиной служанке и
лакею, двадцать пять шиллингов, как я уже говорил, проиграл в вист и
пятнадцать шиллингов шесть пенсов отдал за серебряные ножнички для милых
пальчиков некоей особы), Раунд-хэнд, человек весьма доброжелательный,
пригласил меня пообедать и к тому же выдал мне вперед месячное жалованье -
семь фунтов один шиллинг восемь пенсов. У него дома, на Мидлтон-сквер, в
Пентонвилле, за обедом, состоящим из телячьего филе, копченой свиной
грудинки и портвейна, я убедился собственными глазами в том, о чем уже
раньше говорил, - как плохо с ним обходится его жена. Бедняга! Мы, младшие
служащие, воображали, будто это бог весть какое счастье - занимать одному
целую конторку и каждый месяц получать пятьдесят фунтов, но теперь мне
сдается, что мы с Хоскинсом, разыгрывая дуэты на флейте у себя в комнатке на
третьем этаже на Солсбери-сквер, чувствовали себя куда, непринужденнее
нашего старшего конторщика, и согласия и ладу у нас тоже было побольше, хотя
музыканты мы были никудышные.
Однажды мы с Гасом Хоскинсом испросили у Раунд-хэнда разрешение уйти из
конторы в три часа пополудни, сославшись на весьма важное дело в Вест-Энде.
Он знал, что речь идет о знаменитом бриллианте Хоггарти, и отпустил нас; и
вот мы отправились. Когда мы подошли к Сент-Мартинс-лейн, Гас купил сигару,
чтобы придать себе, как говорится, благородный вид, и попыхивал ею всю
дорогу, пока мы шли по узким улочкам, ведущим на Ковентри-стрит, где, как
всем известно, помещается лавка мистера Полониуса.
Двери стояли настежь, к ним то и дело подъезжали кареты, в которых
восседали нарядные дамы. Гас держал руки в карманах - панталоны в те времена
носили очень широкие, в глубоких складках, с небольшими прорезами для сапог
или башмаков (франты носили башмаки, а мы, служащие в Сити, живущие на
восемьдесят фунтов в год, довольствовались старомодными сапогами); держа
руки в карманах панталон, Гас оттягивал их как мог шире на бедрах, попыхивал
сигарой, постукивал подбитыми железом каблуками, и при том, что бакенбарды у
него были не по возрасту густые и пышные, выглядел он весьма внушительно и
всякий принимал его за личность незаурядную.
Однако же в лавку он не зашел, а стоял на улице и разглядывал
выставленные в витрине золотые кубки и чайники. Я вошел в лавку; несколько