"Константин Иванович Тарасов. Единственный свидетель - бог" - читать интересную книгу автора

Жолтак. В глубоком недоумении я наблюдал, как он, сбросив пару досок рядом
с трухлявой скамейкой, устремил взор на нишу, в которой стоит символ
святого духа, и начал креститься. Слабая душа, подумалось мне, призываешь
господа в наблюдатели мелкой своей работы. Потом минут десять я сидел,
пусто уставясь в окно, тоскливо слушая стук его топора.
Но в одиннадцать часов, было ровно одиннадцать часов, мое настроение
вновь резко переменилось, ибо пришел Луцевич. Я надел сутану и поспешил в
сакристию, где уселся в столетнее дубовое кресло, тяжелое, отполированное
до зеркальной гладкости одеждами моих предшественников. Луцевич
импровизировал мажорную мелодию. Я забылся, душа моя витала под сводами
костела, подобно тому, как дух святой витал над бесконечными круговоротами
вод, средь прозрачного сияния сотворенного света.
Он играл недолго, четверть часа, и когда угасло звучание труб, я вышел
на алтарь. Блестел вымытый паней Анелей пол. Сама она стояла у иконы Панны
Небесной. Каждый день, закончив уборку, пани Анеля молится у этой иконы за
своих деток-ангелов. Я проследил взглядом, как она поднялась с колен,
прошла к выходу, перекрестилась в сенях и вышла из костела. И вдруг я
увидел этого человека. Он стоял у колонны и смотрел вверх, на плафон.
Расписанный итальянским мастером плафон, чудо живописи с непомеркшими за
два столетья красками.
Любопытный, подумал я.
Я направился к художнику и, проходя мимо пришельца, встретился с ним
взглядом. В серых его глазах не было и тени любопытства; только неприязнь,
настороженность, озлобление увиделись мне в них. И тут меня укололо
предчувствие, что он принесет мне какие-то неприятности. Приезжий
инспектор, подумал я, посланный обществом охраны памятников или
уполномоченным по культам. Проверяет, почему мы реставрируем росписи, не
испросив разрешения.
Органист вновь заиграл, но я уже не мог слушать орган и побрел домой.
Нет, еще в притворе я встретил Белова. Он улыбнулся, как мне показалось,
иронически и сказал: "Добрый день, Адам Михайлович". Мне подумалось, что
Белов и приезжий человек взаимно связаны, что у них свидание, что они
составят обвинительный акт, подрывающий мое спокойствие.
Я вошел в дом, было двадцать минут двенадцатого. Настроение мое
металось от апатии к страхам. Сейчас я сознаю, что так проявляло себя
предчувствие и паническое мое состояние соответствовало надвигающейся беде.
Но тогда у меня не промелькнуло даже мгновенного сомнения - вот что
удивительно! - что мои страхи несоразмерны обстоятельствам. Я уставился в
страницу, но буквы прыгали, ломались, уплывали за обрез, в окно, и я вслед
их незримому потоку поглядывал на двери костела, ожидая, когда инспектор и
Белов выйдут вон. Это ожидание поглотило меня, и все, что находилось перед
глазами - ограда, воротца, стволы кленов, работающий Жолтак, - подернулось
поволокой, потеряло очертания, объем, стало двухмерным, как нарисованный на
картоне пейзаж. Я заметил, что из костела вышел художник, потом ушел Белов,
а может быть, это ушел органист или Буйницкий - все они стали похожи - тени
людей, темные силуэты. Входил в костел и выходил из костела некто в
сапогах. А инспектор оставался внутри.
Потом на последнем дыхании приплелась старая пани Ивашкевич. Она
стояла перед входом, многократно крестясь, но в костел не входила. Я понял,
что она не имеет сил отворить тяжелые двери и просит господа оказать ей