"Игорь Тарасевич. Мы должны говорить друг с другом (маленькая повесть)" - читать интересную книгу автора

вода..." - ну и так далее, вплоть до представления главного действующего
лица. Понятно, что современная литература - это совсем другое, что она так
же далеко ушла от принципа "физиологического очерка", как электронные часы
от часов с кукушкой.
Повесть Игоря Тарасевича - это проза как раз в том возрасте, когда она
занимается прямым своим делом, именно анатомированием жизни, некоторым
образом биопсией, которая опирается не на жизненный опыт и не на так
называемую писательскую наблюдательность, а на особый склад художественного
ума. К огорчению бесчисленной братии самодеятельных литераторов, нужно
заметить, что такой склад ума встречается редко чрезвычайно, как сиамские
близнецы.
Итак, "Мы должны говорить друг с другом" есть повесть решительно
современная в технологическом, так сказать, смысле этого прилагательного, и
вот ее основные признаки: фантасмагорическая фабула, которую сочинитель
умудрился сделать обиходной, как талоны на сахар, такая геометрия прозы,
когда все линии до одной сходятся в точке замысла, собственно наличие самого
замысла, настолько истинная организация материала, что, как говорится, в
центре повествования находится именно неприкаянная душа российского
человека, некая тайна, обусловленная особенностями души, и еще то
фундаментальное обстоятельство, что эта повесть написана именно как повесть,
а не как пространный рассказ, фрагмент романа, этюд с натуры - иными
словами, сочинителю дано то редкое чувство жанра, которое и отличает
писателя от роковым образом начитавшегося молодца. Особой похвалы
заслуживает интрига: одинокий провинциальный интеллигент, выдумавший язык,
чтобы и себя потешить, и вдохнуть какую-то жизнь в среду обывателей,
костенеющих в безобразном советском быте, - это как будто ново.
Теперь за упокой. Фигурально выражаясь, Игорь Тарасевич ловко вскрыл
полость жизни, поковырялся во внутренностях и на этом остановился в
недоумении, что к чему. Может быть, ему не хватило проницательности и
фантазии, может быть, он чистосердечно посчитал дело сделанным, может быть,
лукаво свалил все на потаенную многозначительность, однако, как бы там ни
было, в результате вышло нечто не додуманное до логической глубины, не
закольцованное до степени откровения, то есть - опять же фигурально
выражаясь - Тарасевич пары штыков до клада не докопал. Конечно, не
исключено, что это такая художественная манера, вроде той, к которой
прибегают иные кинематографисты, с фальшивой философичностью обрывающие
ленту на полуслове и тем самым повергающие наших бабушек в негодование и
тоску, но все-таки сдается, что сочинителю просто-напросто дыхания не
хватило. Поэтому художественная вещь, которую легко свести к следующей
формуле - одинокий провинциальный интеллигент, выдумавший язык, чтобы и себя
потешить, и вдохнуть какую-то жизнь в среду обывателей, костенеющих в
безобразном нашем быте, - это в то же время разочаровывает, ибо прелестные
эти слагаемые не складываются в ожидаемую, даже, кажется, изначально
предрешенную сумму, которую невозможно ни понять толком, ни изъяснить; можно
только сказать, что она вызывает чувствительную реакцию в человеке - вдруг
как-то всего тебя прошибет, похолодеет спина, и глаза надолго упрутся в
стену. Одним словом, это повесть свежая, изящная, умная, но не глубокая,
чем-то навевающая сравнение с утварью фабрикации Фаберже, которая годится
для интерьеров, но сакрального значения не имеет.
Это дурацкая затея, дописывать вещь за ее родителя, но идея Тарасевича