"Игорь Тарасевич. Мы должны говорить друг с другом (маленькая повесть)" - читать интересную книгу автора

удивительную невесомость в печени. Несколько лет назад фронтовой товарищ
прислал ему из Ленинграда гэдээровское лекарство - ярко-красные таблетки
были запаяны в пружинящую пластмассовую пластину, глядели парадно,
празднично, эк насобачились немцы - тогда, после двухнедельного приема
снадобья, у Никулина вдруг пропала изжога, а печень совсем не чувствовалась,
словно на ее месте образовалась пустота, яма - ставшая привычной боль
исчезла, и организм торжествовал, словно не отягощенный памятью. Однако,
увы, таблетки скоро кончились, и новая волна боли упала на Никулина, как
шкаф. Выхлебав целых две -подлец усатый, змей-искуситель! - кружки пива,
Никулин ожидал приступа, но вместо этого почувствовал желание взлететь к
синему небу. Печень не болела.
Быстро переваливаясь и утирая на ходу платочком легкий пот на затылке,
Иван Андреевич пришел домой и поставил чайник, запел свое "Шаланды, полные
кефали..." - из Бернеса. Кинофильм "Два бойца" был одним из любимых - в
сорок четвертом году младший сержант Никулин воевал на юге, в степи,
освобождал "жемчужину у моря".
Выпив горячей жидкости - пил он почти что кипяток, девяносто девять
градусов по Цельсию, у непривычного человека глотка бы сгорела - и с
удовольствием погладив нагревшееся изнутри брюхо, Никулин решил заняться
ойкуменским - детально разработать план занятий, словарь и правила языка,
которые он пока лишь наметил в танцевальной аудитории экспромтом.
Пыхтел он часа четыре, очнулся к вечеру, когда сам уже довольно сносно
мог говорить по-ойкуменски, не путался и по-молодому вызубрил все приставки
- сзади и спереди, - которые делали язык подвижным, изменяющимся, а значит -
живым.
- Ойкуменский язык - легкий для запоминания, будем разговаривать, -
довольно сказал себе Никулин, откинувшись, - Им овладеть может каждый, -
громко произнес он в пространство и ощутил первый, разведочный удар по
печени. За первым ударом последовал второй, поосновательней, за ним -
третий. Согнувшись, Никулин вылез из-за стола, кряхтя, проковылял к аптечке,
глотнул, не разбирая, сразу горсть таблеток - какие попались. Он хотел
крикнуть соседей, но вспомнил, что соседей, кажется, дома не было -
склонялась к закату пятница, завтра - суббота, и соседи, как всегда,
общались природой - лето на носу. Печень уже не схватывала, не била под
вздох, а равномерно тянула, вкручивая в себя внутренности. думая о том, как
бы добраться до воды - запить таблетки, - Никулин сел, собираясь с силами
прямо на соседское туристическое снаряжение, лежащее у стены, на палатку
какую-то, что ли; он дышал тяжело, как загнанный держался рукой за бок,
постанывал в полутьме сквозь зубы. Вечерело. Подняв голову, Иван Андреевич
увидел над собой полочку с глянцевым черным телефоном - аппарат поставили
два года назад, - поднял руку, дотянулся, начал крутить диск и понял, что
номера "Скорой" вспомнить не может. Забыл два-сорок семь? два-сорок?
четыре-двадцать семь? Что-то в этом роде. Забыл!
Тогда он набрал два-двенадцать, межгород.
- Межгород, - мечтательно сказал в трубке молодой женский голос.
- Дайте Москву, по срочному, - задыхаясь проговорил Никулин и назвал
номер общежития сына, который он помнил назубок, xoтя не звонил по нему ни
разу. Телефон, писал сын, был там единственный, стоял у коменданта,
студентов не подзывали - звонить в крайнем случае.
- Ждите, набираю, - многозначительно произнесла телефонистка, словно