"К.А.Свасьян. Философии символических форм Э.Кассирера" - читать интересную книгу автора

одном слове: романтизм он квалифицирует как "антиполицейское"). С этой точки
зрения романтичны историография Гердера и лингвистическая философия
Гумбольдта, психология Каруса и весь комплекс научных работ Гете: по физике,
оптике, анатомии, физиологии, зоологии, ботанике, минералогии, метеорологии.
Не случайно, что именно с романтизмом связано возникновение наук а культуре,
то, что Кассирер называет "критикой культуры", и именно здесь расширение
кантонского критицизма оказалось преодолением кантианства и прорывом в мир
"идей", "абсолютного", "умопостигаемого", Все, против чего благоразумно
предостерегала "трансцендентальная диалектика" Канта, - поступок саисского
юноши, нисхождение к "Матерям", "буря и натиск", - стало плотью и кровью
романтизма: стыдом его зрячих пальцев и выпуклою радостью узнавания; да, и
чудовищными срывами его ("Eine lusterne Redoutenund Halb-Bordellwirtschaft,
die nach und nach noch schlimmer werden wird", с необычайною злобой
характеризует Гете некоторых романтиков в письме к Якоби), но не следует
забывать: срывы были срывами с высоты, т. е. было откуда падать. "Высокие
башни, - говорит Кант, - вокруг которых шумит ветер... не для меня".[19]
Достаточно сравнить с этим "сильным изречением Канта", как охарактеризовал
его Наторп, последнюю сцену ибсеновского "Строителя Сольнеса" или
упоительно-самоубийственный призыв автора "Веселой науки" строить города у
Везувия, чтобы сполна осознать и прочувствовать контраст ситуации.
Несомненно, что в становлении кассиреровской мысли, ставшей ареной
столкновения обоих полюсов, Канту удалось в значительной мере остудить
романтический радикализм - Кассирера никак нельзя назвать романтиком; он
слишком осторожен, осмотрителен и систематичен для этого. Но несомненно и
другое: побежденный романтизм оставил в нем достаточно глубокие следы, и
здание кантовского критицизма раздалось в "Философии символических форм"
рядом непоправимых трещин, продувающих "шумным ветром" запретных высот.
Четыре основополагающих принципа проникли сквозь эти трещины в
"неокантианство" Кассирера, четыре "ереси", легшие в основание его и
подтачивающие весь кантианский экстерьер. Это, во-первых, смещение акцента с
факта математического естествознания как единственного и незыблемого
ориентира наших знаний о мире. Здесь Кассирер изменяет не только Канту,
превратившему философию в философию только науки (и тем самым
спровоцировавшему властный рост будущего "сциентизма"), но и своему
"марбургскому" прошлому. Наука вовсе не единственна; наряду с наукой как
феноменом культуры существует целый ряд других феноменов, столь же
самостоятельных, независимых и правомерных: язык, миф, религия, искусство
определяют культуру не в меньшей степени, чем наука, и философии должно в
равной мере ориентироваться и на них, т. е. перестать быть "служанкой науки"
и стать "служанкой культуры". Во-вторых, это чисто романтическая идея
"органической формы", противопоставленная еще со времен Гердера
"рефлективной форме" рационализма. Фридрих Шлегель был первым, кто со всей
определенностью ввел это понятие в лингвистику (в сочинении 1808 года "Uber
die Sprache und Weisheit der Indier"). Язык, понятый как организм, - типично
романтическая концепция, открывшая новые перспективы в лингвистике и
существенно обусловившая становление современного языкознания, - Кассирер
специально предупреждает против понимания этой концепции как образной и
поэтическиметафорической (1.96). Понятие организма в философии романтизма
служит выражением не отдельных природных явлений, а всеобщего спекулятивного
принципа, духовного средоточия, стягивающего самые различные проблемы. Уже у