ВРИО

Помощник мастера Николай Кузьменко выиграл по лотерее мотоцикл, Иж-72 с коляской; стоимость по номиналу — тысяча сто рублей новыми.

Другой бы на его месте как сделал: получил двухцилиндрового могучего красавца и в свободное от работы время катал бы на нем супругу и детей, ездил бы на выходные дни в село Песчанку, где у Николая жили богатые тесть и теща, отдыхал бы там со всем семейством на природе, полеживая после обеда под грушей или сливой, а вечером, нагруженный деревенскими дарами, по холодку возвращался бы в город.

Можно иначе: если сильно деньги нужны — взять деньгами, отдать их жене, сказав при этом: «Радуйся, жена, удача нас не обходит», а потом деньги с умом потратить или положить на книжку.

Ну и товарищей по работе при этом не забыть. А как же! Когда Ситников, мастер с обрубного, орден получил, он так сказал: «Считаю, дорогие товарищи, что это награда не только мне, но и всему нашему коллективу». И все цеховое начальство домой позвал, а остальных, кто сильно хотел, на другой день угостил в столовой. Все — довольны.

Николай Кузьменко так не сделал, и бог его за это наказал.

Он (Николай Кузьменко, а не бог) сделал как: тихо-тихо, будто и не свалилось на него такое счастье, тайком от всех получил в сберкассе одиннадцать сотенных бумажек — так он попросил, крупной валютой, — пришел домой абсолютно трезвый. И пока жена Ольга, тоже прибежав с работы, готовила на кухне обед, быстренько отделил от суммы одну бумажку, а остальные десять сунул в большой комнате за обои — было у него там потайное место: обои на стенке треснули, образовалась щель, и Николай прятал туда от жены заначку — три, пять рублей.

Потом Ольга подала на стол.

А как раз в тот день была еще и получка, и Николай вместо обычных семидесяти-восьмидесяти рублей торжественно положил перед Ольгой — сто восемьдесят.

Та так и села.

— Откуда, Коля?!

Николай зачерпнул ложкой борщ, попробовал, не очень ли горячий, откусил хлеба. Сказал просто:

— Да вот — на повышение пошел.

И чуть пожал плечами, такая, мол, вышла метаморфоза, не думал, не гадал, да и не соглашался, но — всем миром уговорили. Ольга во все глаза смотрела на мужа.

— Ой, Коля, правда? Лед тронулся, значит? Слава богу.

— Бог тут ни при чем, — сказал Николай важно. — Все от самого человека зависит, от этого вот места.

В одной руке у него была ложка, в другой — хлеб и нечем было показать жене, что все, конечно, от головы зависит, ну а та, ясно, не упустила случая спросить с умным видом, от какого же места у Николая все зависит… Вечно она так. •

Николай помолчал. Потом отложил оскорбленно ложку и постучал себя кулаком по лбу.

— Вот от этого, от этого! Теперь тебе ясно?

— Теперь ясно, — кивнула Ольга, — просто и доходчиво. Так кем же тебя все-таки назначили — директором завода?

Наступил самый ответственный момент: сказать, на какую должность его назначили, чтобы она поверила.

Николай был устроен так, что никогда ничего заранее не обдумывал (чтобы не терять времени), а говорил то, что приходило в голову в самый последний момент, и потом стоял на своем твердо, чего бы ему это ни стоило. Так, когда однажды зашел разговор о всяких нациях, какие есть на свете, об их хороших и плохих качествах, как это водится в иных глубокомысленных компаниях, и кто-то сказал, что не любит французов, а кто-то ему возразил: почему, мол, среди французов тоже есть хорошие люди, Николай возьми и брякни: «Конечно, есть! Я сам француз».

— Как это? — не поняли его.

— А так. У меня дед был француз.

— Но почему же тогда об этом никто не знает?

— А потому. Что ж, по-вашему, моя бабка должна была трепать об этом на каждом углу?..

— А ну скажи тогда что-нибудь по-французски — предложили ему.

— Банжур, — сказал Николай.

И целую неделю после этого случая он изображал из себя тайного француза, вставляя как бы невзначай в свой разговор французские слова «мерси» и «бонжур», и так вошел в роль, что даже всерьез стал думать: «А черт его знает, может, я и в самом деле француз, нос вон какой длинный. Ведь если подумать трезво, никто точно не знает, к какой нации принадлежит».

— Так кем же тебя назначили? — спросила еще раз Ольга.

Николай быстренько пробежал в уме по всем ступенькам цеховой иерархической лестницы, остановился на последней, самой высокой. А что, была не была.

— Меня назначили исполнять должность начальника цеха, — сказал, глянув на Ольгу ясными-преясными глазами. — Временно, конечно.

И как ни в чем не бывало опять принялся за борщ.

Ольга знала своего мужа. Какое-то время, склонив голову набок и прищурив глаз, она смотрела на него сбоку, как опытная хозяйка, прицениваясь на базаре к гусю, смотрит, сколько же это в нем будет мяса, а сколько дурного жиру, который потом изойдет на чад. Николай спокойно ел, двигая ушами и худой шеей, аккуратно выплевывая на стол трубочки укропа, который терпеть не мог в борще — сколько раз говорил Ольге.

— Ты что, шутишь? — озадаченно спросила Ольга.

— Отнюдь, — сказал Николай, — что ты видишь в этом смешного?

— А то, что ты несешь: тебя — начальником цеха…

— А я, что, — пальцем деланный?

— Кто тебя знает…

— Вот, вот, это ты обо мне такого невысокого мнения, а другие считают как раз наоборот. И ценят. Ну что, что смотришь?

— Колька, убью, — пригрозила Ольга. — Если опять брешешь — вот этой рукой убью.

— Ну, что Колька, что Колька!! — повернул он к ней гневное, обиженное лицо. — Брешешь… А деньги тогда откуда — ты об этом подумала? Что, я убил кого, ограбил по-твоему? Быстрее милицию зови, давай, давай, что же ты смотришь?

Ольга махнула на него рукой и опять принялась считать деньги. Глянула сторублевку на свет.

— Что, настоящая? — ехидно подначил Николай. — А то, может, я фальшивомонетчик? Деньги рисую?

И Ольга, наконец, поверила. Ведь деньги и впрямь не нарисуешь, вот они, живые, где же Николай мог их взять.

— Ой, Коля! Неужели и правда тебя начальником цеха поставили? И кинулась обнимать мужа.

— А сколько ж ты теперь будешь получать?

Два года назад Николай Кузьменко окончил вечерний техникум, и ему предложили перейти из формовщиков пятого разряда работать поммастера, там же, на своем участке. «Потренируешься в руководстве, — сказал ему начальник цеха, — а через полгода дадим смену».

Николай, посовещавшись с Ольгой, согласился, должность не ахти какая и денег рублей на пятьдесят меньше, но все ж таки итээровская, а итээровцам можно подниматься по служебной лестнице наверх хоть до министра. (Правда, было неясно: министры — это ИТР или они идут совсем по другой сетке? «Там разберешься», — сказала на это Ольга.) И они стали ждать повышения. Даже с ребенком опять не спешили, хотя обоим уже перевалило за тридцать лет.

Но прошел год, пошел второй — Николай за это время три или четыре раза подменял уходивших в отпуск или на больничный мастеров, и вроде успешно, но те возвращались, и Николай снова опускался, так сказать, в первобытное состояние. Он терпеливо ждал, никому не жаловался, что его не повышают, но на собраниях и летучках нет-нет да и заглянет начальнику в глаза, в чем дело, мол, сам обещал через полгода смену, а теперь… Ведь у него диплом, а он ходит грязный, как рабочий. Но начальник глаза от Николая прятал — ему было нечего сказать. Рабочие — те говорили прямо: «Диплом, оно, конечно, хорошая штука, но, видать, к диплому еще и голова нужна». Это одни. А другие утверждали, что не столько голова нужна, сколько характер, а где он, мол, у Николая. Но, думается, правы были не те и не другие, говоря так о нем, а третьи, которые говорили, что не повышают Николая, известное дело, из-за его чрезмерной любви к справедливости — таких не повышают никогда. Так, скажем, если собирали в конце смены «по рублю» и вставал вопрос, кому бежать в лавку, то «тянуть спичку» подходили и к поммастера, и Николай без всяких разговоров тянул. Другой бы на его месте отказался: почему это он тянуть должен, он итээр, у него образование, но Николай так поступить не мог, все должно быть справедливо. Все дают рубль — и он дает, все тянут спичку — и он тянет. И как назло ему чаще всех и доставалась короткая спичка — бежать, значит. Николай бежал. Пусть видит коллектив его справедливость. А оно известно: раз для людей добро сделал, два — они и на шею сядут. Да еще смеяться будут за спиной: какой у нас начальник доступный. А так, чтобы раз и навсегда бросить и не бегать, Николай не мог — втянулся.

А тут еще Ольга пилить стала каждый день: что ж это ты у меня за такой дурак, что с дипломом дорогу себе пробить не можешь? Зачем было тогда учиться, лучшие годы терять, недоедали, недопивали, в кино лишний раз не ходили… И это хуже всего. Пилит, бывало, и пилит, и насмехается. Хоть из дому беги.

И вот…

Когда первый порыв радости прошел, Ольга отпустила Николая из объятий и отошла чуть-чуть в сторонку.

— Последний раз спрашиваю, — погрозила ему пальцем, — ты не пошутил?

Николай все так же честно глянул ей в глаза:

— Да ты понимаешь, что ты говоришь: разве такими вещами шутят? — И даже самому страшно стало — что же это он такое затеял, куда его несет. А вдруг все откроется?

Ольга тоже решила, что такими вещами не шутят, и спросила уже вполне деловито:

— А почему временно?

— Потому… — Николай пожал плечами. —Это зависит от того, как справляться буду, буду план давать — назначат постоянно, не буду… Это ж такое дело, сама понимаешь.

— А чего ж это ты план давать не будешь? Все дают, а ты не будешь? Ты что, вредитель?

— Я-то не вредитель, но у нас на заводе, как на той стройке: кирпич бар, раствор йок. Или наоборот. Стоим по полсмены. Вот и давай тут план. Понятно?

— Не очень. Но я из тебя этот план в случае чего — выдавлю, — энергично пригрозила Ольга. — Ты у меня в передовики выйдешь, в рекордсмены, тебя в Москве показывать будут. На сельскохозяйственной выставке.

— Ладно, план это дело тонкое, — вздохнул Николай. — Ты на своей почте сидишь и сиди. Твое дело теперь — деньги считать. Что, или опять мало?

И он снисходительно шлепнул жену ладонью пониже спины. И вот — чудо! Вот что и в самом деле значит удача: Ольга не замахнулась в ответ тряпкой, не рявкнула, как рявкала всегда, а даже покраснела смущенно. «Одерни! — подскочила к нему. — Одерни! А то ухажеров не будет».

— Я тебе дам ухажеров!

Николай тоже вместо привычной в последнее время обиды на жену за ее насмешки вдруг почувствовал нечто совсем иное — хорошее, теплое чувство шевельнулось в нем, как мышка хвостиком вильнула.

Весь вечер Ольга, словно ее подменили, напевала и убирала в комнатах — в большой и на кухне, вытирала всюду пыль, подметала, подсчитывая вслух, сколько же они вдвоем теперь получать будут. Николай и в аванс решил добавлять сотню, итого в месяц его заработок увеличивался (как бы) на двести рублей чистыми. Продержится полгода, а там видно будет, или его правда повысят, или —черт с ней, с карьерой! — он опять вернется на формовку. (Так иногда, бывает, выходят замуж, чтобы через два месяца разойтись и на всю жизнь успокоиться: и мы, мол, знаем, что такое семейная жизнь.) И вот Ольга прикидывала, сколько же это при такой зарплате скопить за год можно, получалось — сумасшедшие деньги. А что на них купить, много думать не надо: холодильник, стиральную машину, новую софу, стенку, одежду. С ума сойти можно!

Николай сидел нога на ногу в низеньком плетеном кресле, читал, развернув газету, передовую статью в «Правде» и курил прямо в комнате, а не выходил на кухню или на лестницу — Ольга разрешила.

Спать легли рано.

И началась для Николая какая-то феерическая, полная небывалых впечатлений жизнь, жизнь, в которой он ходил теперь на работу в шляпе с дырочками, в шелковой рубахе и имея в кармане не полтинник на обед, как раньше, а рубль, два или даже больше. Это зависело от обстоятельств: если он, скажем, говорил Ольге, что на завод приезжает иностранная делегация, и он ее вместе с директором должен встречать и все такое, Ольга, немного поворчав, давала три рубля; если приезжали свои — перенимать у Николая опыт, тогда — рубль, в дополнение к обеденной сумме, мотивируя это тем, что свои, если захотят, и сами скинутся.

Николай с умом чередовал приезд тех или иных делегаций.

Иногда, правда, Ольга бунтовала: «А почему это ты так часто выпивать стал? Раньше так не было. А теперь каждый день». Николай возражал: почему каждый день? И не каждый, вон, в среду… И вообще, может она понять своим умом или не может, что у него совсем другая жизнь пошла, что если выходит человек на вышестоящую орбиту, то у него все меняется: и интересы, и взгляды на жизнь, и привычки, и друзья. Кровь даже меняется, если она хочет знать. Почему он до повышения пил меньше? Да потому. Раньше, если он не выпьет с Матюшенко или с Витей Бричкой, то и черт с ними, только семье польза, а ты попробуй не выпей с директором завода или еще с кем из нового окружения — скажут: кого же это мы приняли в свою братию? Чем он дышит? Может, он того? Что — того? А черт его знает, от непьющего всего ждать можно. Попробуй не выпить.

Приходить домой Николай стал не в шесть часов, как раньше, а эдак часов в девять-десять, как и положено приходить домой начальству. И главное, никто его за это не ругал, не спрашивал, где был и с кем, не махал перед носом веником, а наоборот, ставя перед ним подогретый обед — первое, второе и третье, Ольга смотрела на него даже с сочувствием. «Опять что-нибудь случилось на работе?» — спрашивала, на что Николай устало вздыхал — опять. И объяснял подробно: какой-то там барабан полетел в обрубке, не вышло на работу двадцать человек — пошли футбол смотреть, гады, а он бегал, понимаешь, затыкал дырки… Словом, тяжела ты, доля руководителя.

Дышать при этом старался в сторону и быстренько заедал борщом. Но Ольга таки улавливала запах.

— А выпил опять зачем? — смирно спрашивала, даже как бы жалея, а не так как раньше: гав-гав!

Николай, принимаясь за второе, объяснял:

— Зачем… А как ты думаешь, напряжение снимать надо или не надо, после такой работы? Разряжать нервные клетки?

— Что-то ты часто разряжаешь.

— Часто не часто… — Николай отодвигал в сторону тарелку, смачно икал и обнимал жену за талию. — Сама ведь хотела, чтобы муж был начальник. А у начальства жизнь такая, командный состав. Некоторые и дома не ночуют. — И щекотал ее игриво: — Атю-тю-тю-тю!

Она била его по рукам.

— Куда лезешь? Совсем обнаглел, начальство. Я тебе не поночую.

— Ну, я еще так вопрос не ставлю, я говорю: некоторые.

Николай сладко потягивался и с чувством хорошо исполненного перед семьей и государством долга шел на тахту отдыхать, пока еще так, одетый, минуту-две смотрел не мигая в телевизор и без всякого перехода начинал храпеть.

Жизнь? Жизнь. Одно было скверно: временами Ольгу ни с того ни с сего начинали одолевать сомнения, а сумеет ли Николай выполнить годовой план? Сам, дурак, сказал ей, что если план будет — оставят начальником, а не будет — снимут. Вот она и волновалась, подробно расспрашивая обо всем. Николай сначала наугад называл ей цифры, кто сколько тонн сделал, но она его быстро поймала — все записывала в специальную книжечку, — пришлось ему всерьез изучать работу цеха: кто сколько чего делает, сколько уходит сырья за смену, за день, за месяц. Сам даже во вкус вошел. Придет, бывало, домой и еще с порога кричит Ольге:

— Представляешь, опять этот Грищенко на работу пришел — в дупель! Семь тонн недодали из-за него. Вызываю в кабинет, говорю: что ж ты делаешь, гад? Людей подводишь, коллектив, нам же теперь не дадут прогрессивку!

— Как не дадут? — высовывается из кухни Ольга.

— Это я ему говорю, Грищенко, — морщится Николай. — Ты свое получишь… Слушай дальше. Я ему говорю: сколько ж такое безобразие терпеть можно! Я тебя уволю. Вот при всех говорю: уволю!

— А он?

— А он, ясное дело, говорит, пошел ты…

— Как это пошел — ты, начальник цеха? Вот еще новости. Так прямо и сказал?

Николай спохватывался:

— Ну, вслух он этого не сказал, но наверняка так подумал. Что я его, не знаю.

— А сказал что?

— Сказал: извините, Николай Северьянович, больше это не повторится. Говорю это вам как начальнику цеха. Был бы другой кто на вашем месте, говорит, назло бы пил, а вас мне подводить стыдно, потому как вы человек хоть и строгий, но справедливый. Отзывчивый, демократичный… Такого начальника у нас давно не было.

— Кто это, Грищенко так говорит? — Ольга опять выглядывает с кухни. — Да ты что, трахнулся? Он и слов столько не знает.

Николай, чтобы замять промашку, принимался кричать:

— Ну что ты ко мне пристала? Что пристала? Так сказал, не так сказал… Что я, все запоминать должен? Я не магнитофон. И так голова пухнет.

— Да ты же сам начал!

— Начал, начал! Могу я хоть дома иметь отдых! Я не железный. Работаешь, работаешь, черт возьми, а тебе вместо благодарности — под нос дулю! Что я перед тобой, отчитываться должен! Я не мальчик!

Случалось, Николай даже бросал на пол что-нибудь небьющееся, ботинок или шляпу — пусть жена видит, как у него нервы сдают и что с человеком от переутомления бывает. С этой же целью стал носить в кармане валидол, мол, и сердце вот пошаливать стало. Слышал он от умных людей, что это наивернейшее средство: начнет жена пилить, а ты раз под язык таблетку и «ой-ой, заболело». Какой же ведьмой надо быть, чтобы и после этого продолжать мучить человека.

Ольга и в самом деле стала бояться за мужа. По ночам Николай кричал: «Уволю! Всех уволю! Я не посмотрю, что профсоюз против! Я в гробу видел!» И страшно скрипел зубами. Или совсем наоборот кричал: «Уволюсь! Завтра же уволюсь! Ищите себе другого дурака! Я за такие деньги тянуть ярмо не буду!»

«Что это он? — пугалась Ольга. — Совсем не плохие деньги. Тронулся, что ли, от умственной перегрузки?» И жалела Николая: «Бедный мой, зачем же увольняться, от добра добра не ищут, только-только жить начали…»

А жить начали и в самом деле хорошо. Ольга купила себе новое пальто с норкой, а Николаю уже упомянутую шляпу с дырочками и перчатки. Записались в очередь на холодильник. Ольга высказала мысль, что надо сразу и на машину записаться, это ничего, что пока денег нет, будут: к тому времени, когда очередь дойдет, Николай черт знает кем станет, может, директором завода. Не думает же он останавливаться на достигнутом? Николай не думал, но от очереди на машину жену отговорил, рассудив так, что если он станет директором завода, машину покупать ни к чему: директору полагается казенная машина, с шофером, а это даже лучше своей — деньги целы и езжай куда хочешь.

— Так это ж тебе можно будет куда хочешь, — возражала Ольга, — а если мне по своим делам съездить надо, тогда как?

— А тебе кто запретит — шофер? Да как же он запретит жене директора завода? Или ты жизни не знаешь?

И Ольга охотно согласилась на казенную машину. Составили подробный список вещей, какие предполагалось купить в ближайшие два-три года — чего там только не было! (Главное, не подвела бы легкая промышленность, группа Б, призванная обеспечить товары согласно росту духовных и материальных потребностей. Ложились спать и, прежде чем кинуться в объятия друг друга, этот список во всех деталях обсуждали. Действовал он на них, как чудодейственный любовный эликсир. Вообще, жить стали дружно. И только один раз за три месяца, прошедшие со дня восхождения Николая на командный пост, произошла между ними серьезная размолвка.

Случилось это так. Брат Ольги Федор, военный музыкант, пригласил их как-то к себе на именины. Николай с Ольгой пошли. Всего гостей человек двадцать было, в основном, товарищей Федора по оркестру — молодых и пожилых сверхсрочников со своими половинами. Когда уселись за стол и кто-то уже поднял перед собой полную стопку, сказав при этом привычное: «Ну, значит, за здоровье именинника», и все тоже дружно потянулись к Федору со своими стопками, рюмками, фужерами, Николай вдруг встал и громко постучал вилкой по графину.

— Э нет, так нельзя, — сказал он, — некультурно, у человека день рождения, нужен тост, подобающий моменту.

— Вот ты сам и скажи тост, — добродушно предложил ему Федор. — У тебя ведь высшее образование.

Николай стал объяснять, что у него не высшее, а средне-техническое образование, хотя разница тут и небольшая: диплом почти точь-в-точь такой же, в твердой обложке книжечка; есть синие книжечки, а есть голубые, у него, например, голубая…

Но тут гости стали проявлять нетерпение — сколько можно держать на весу полные рюмки! — и Николай опять постучал вилкой по графину.

— Прошу внимания, товарищи.

— Дайте же сказать человеку, — обратился к гостям Федор. — Говори, говори, Коля, свой тост.

Николай откашлялся.

— Дорогие товарищи, — начал он, — позвольте мне… — Он обвел взглядом застолье. — Позвольте мне от имени собравшихся, так сказать…

Он опять прокашлялся и внезапно — умолк. Рюмку перед собой держит, смотрит на нее, нахмурив лоб, а что говорить дальше — ну хоть убей, не знает. Вроде ему память отшибло.

— Заело, — сказал кто-то тихо. И тут уже все не выдержали:

— Ну товарищи… Все ведь ясно, поехали. Будь здоров, Федя!

— В другой раз свою речь скажешь, — кивнул Федор Николаю. — Выпей, оно помогает. И сначала порепетируй немного.

Выпили и принялись уничтожать закуску. Потом еще раза три выпили. Стало весело. Заиграла музыка, и кто-то уже потащил в другую комнату хозяйку — танцевать, — но Федор не дал, сказав при этом: «Знаю я эти танцы». Потом тот, который хотел танцевать и у которого ничего не вышло, извинялся, прикладывая к груди руку: «Ты меня не так понял, Федя», а его собственная жена, выскочив из-за спины Федора, отвесила мужу звонкую оплеуху. Поднялся небольшой шум. Но потом все опять уселись за стол, выпили и принялись по очереди рассказывать анекдоты. Когда очередь дошла до Ольги, она стала рассказывать про то, как людоеды поймали однажды трех человек разных национальностей: американца, англичанина и китайца.

Николай заволновался. И вдруг опять встал. Вид у него был серьезный.

— Прекрати! — сказал он Ольге.

Та растерялась:

— Что — прекрати?

— Это самое, будто не понимаешь.

— Да что с тобой?

— Прекрати, я говорю!

— В самом деле, что с тобой, Коля? — хрустя огурцом, вмешался со своего места Федор. — Ты успокойся: нашего ж не поймали, сказано — американца, англичанина и китайца. А наш убежал, не дался. Наш — самый умный. Рассказывай дальше, Ольга.

— Рассказывай, рассказывай! — загалдели гости.

— Тогда я уйду, — сказал Николай. И, как солдат на параде, гордо задрал голову.

— Скатертью дорога, — махнул рукой Федор. — Наденут корове шляпу…

— Бывают же такие люди, — вздохнул еще кто-то.

Николай, мстительно поджав губы, молча выбрался из-за стола и, глядя перед собой преданными, как у школяра, глазами, вышел из комнаты.

Ольга догнала его уже на улице; слегка оробев, пошла рядом, стараясь попасть с ним в ногу. Николай шел, заложив руки за спину и как-то странно, вовсе не сердито, а печально молчал. Ольга всерьез перепугалась.

— Ну что ты. Коля? Что я такого сказала? Ты же сам мне этот анекдот рассказывал, помнишь? Месяца два назад. И вдруг — прекрати…

— Помню, — кивнул Николай. — Так кто я был тогда, и кто сейчас.

— Да какая же разница?

— Не скажи. Разница есть. — И Николай вздохнул. — Понимаешь, сам не знаю, что со мной происходят. Ведь я, честное слово, ничего этого говорить не хотел — само вырвалось! Почему — убей не знаю. Как будто поселился во мне с тех пор, как получил должность, совсем другой человек. И человек этот из благодарности или чтобы оправдать доверие хочет быть таким правильным, таким правильным — как перед богом, который все видит и все слышит, и если ты что-нибудь не так скажешь или даже подумаешь, или посмеешься над тем, над чем люди .смеются, то тебя тут же и с должности снимут и никогда ее больше не дадут. Понимаешь, вроде мне уже того нельзя, что всем простым людям можно. Не то что говорить, но даже и слушать. Так что ты при мне не говори такие вещи. А то мне неудобно.

— Ясно. А может, ты и среди меня воспитательную работу вести должен? Чтобы я была тебя достойна?

— Я серьезно! — обиделся Николай.

— Я тоже серьезно, — сказала Ольга. — Пить надо меньше, вот и будешь правильный. Ну, а выступать зачем полез:

«Дорогие товарищи»…

— Я ж говорю: сам не знаю. Но думаю, это оттого, что если я теперь начальник, то и выступать везде должен, как же иначе. Ты видела когда-нибудь начальника, чтобы не выступал? Мы — как артисты.

— Хуже, — сказала Ольга. — Те хоть слова на память учат.

Кончилась вся эта история внезапно и совсем не так, как предполагал ее закончить Николай Кузьменко. Он думал как: естественным путем подойдут к концу деньги, из которых он жене дотацию давал, он напоследок хорошо выпьет, придет домой и скажет: «Меня не утвердили». Кто? Где? Да где-то там в верхах, где утверждают кадры. А почему — он не знает, его дело телячье. Какой им еще начальник нужен — непонятно. Разве он не старался? Не жил планом день и. ночь? Не гробил свое здоровье? Не, это самое, понимаешь, не наживал инфарктов? Тут можно будет еще выпить — Ольга поймет. Кстати, на второй или на третий день после его назначения она купила бутылку коньяка — выдержанного, высшего качества, — поставила в сервант и сказала: когда его утвердят в должности, тогда они и* выпьют. Вот этот коньяк и можно будет прибрать, с горя. С горя все можно.

Ольга, конечно, поплачет, поплачет и успокоится. И так хорошо: тысячу с лишним он ей дал? Дал. Но может, не это и главное, а главное то, что полгода с такими надеждами жила женщина, птицей на взлете себя чувствовала, а этого не купишь ни за какие деньги. Так что, пусть скажет ему вдвойне спасибо.

И все бы получилось точно так. Но — однажды пришел в гости Матюшенко… Черт, видно, его принес: с Николаем они не дружили, работали на разных участках да и жили в разных концах города. Так, иногда случалось кидать рубли в одну шапку. А тут приперся. У свояка лодку красил и по пути домой вспомнил, что Николай рядом живет, дай, думает, зайду, может, еще стакан вина выпью. И все бы обошлось, они бы договорились, но на беду Николай как раз в тот вечер встречал или провожал очень представительную делегацию профсоюзов Уругвая, а если по правде сказать, они с Витей Бричкой сидели до самого закрытия у Нельки на базаре, а потом еще в общежитие зашли к своим хлопцам. Когда Николай, уже под хорошим газом, вошел в свою квартиру и увидел неожиданно Ивана Матюшенко и свою Ольгу, сидевших за столом, он ничего такого не подумал, нет, скорее, это напомнило ему детство, когда к ним домой, случалось, приходил жаловаться на Николая старый-престарый учитель математики Степан Кузьмич. Грозно стуча палкой в земляной пол хаты, он говорил матери, каким толмаком может вырасти ее сын, если к нему вовремя не приложить руки, а Николай ждал своей участи в сенях или на печке — смотря какое было время года. Потом его звали, и когда он входил, выражение лица у матери было такое же, каким оно было сейчас у Ольги.

Николай перевел взгляд на гостя и понял, что пропал: тот пожал плечами, как бы говоря: «Откуда же я знал, что оно так выйдет, надо было предупредить и тогда я, понятно, гнул бы твою версию. А так…» И он развел руками.

Ольга, ни слова не сказав, быстро прошла на кухню.

Тогда Николай, продолжая стоять столбом посреди комнаты, сказал Матюшенке мертвым голосом:

— Ты — уходи. Мы сами разберемся.

— Она ж тебя убьет.

— Это не твое дело.

— Ну как же не мое? Все-таки товарищи по работе. На венок потом тебе собирай… Слушай, а где ты столько денег взял? И главное, молчит, чертяка, хоть бы поставил сто грамм.

— Уйди! — страшно закричал Николай, и Матюшенко, подхватив со стола свою кепку, пулей вылетел из квартиры.

Потом что… Потом Николай встал перед Ольгой на колени и все ей чистосердечно рассказал. Вытащил из тайника оставшиеся шестьсот рублей. Это и спасло его от верной смерти. Вернулся в формовщики и стал опять неплохо зарабатывать, не как начальник цеха, но все-таки. А на шестьсот рублей, которые он отдал Ольге, она выкупила холодильник, когда подошла очередь, купила гэдээровский полированный сервант, а из одежды: плащ болонью, шерстяную кофту и джерсовое платье — это себе, а Николаю, после некоторых колебаний, — новый костюм за семьдесят пять рублей, очень приличный — все-таки выигравший лотерейный билет купил он.

И еще десять рублей Николай вымолил у Ольге, чтобы умаслить Матюшенку — чтобы тот поменьше об этой истории болтал. Целых два дня после этого они, как закадычные друзья или родные братья, ходили в обнимку на работе и после работы, сидели у Нельки на базаре, в столовой мясокомбината. И Матюшенко твердо обещал Николаю молчать.