"Татьяна Львовна Сухотина-Толстая. Дневник " - читать интересную книгу автора

долго: гости уехали в 12.30.
Нам Арсеньев прислал три десятка персиков и два букета. У big Маши был
флюс, и только нынче прорвался.
Папа так расхулил портрет тети Тани, что у меня и руки отнялись, и тетя
Таня говорит, что ей и позировать охота отошла. А я сидеть и писать у нее
ужасно люблю. Сидим мы, пишем и разговариваем о детях, об их воспитании, о
женском вопросе, на котором теперь тетенька помешалась, о живописи, о
художниках. А мимо нас на балкон проносят то Васю, то Саню,- у них там
ванночка; потом дядя Саша приходит за ключом, за папиросами. Он сидит в
спальне и переводит Паскаля, и всегда тогда норовит прийти, когда у нас
слышится Васино агуканье. И тетя Таня начинает "тащить" с ним. Почти каждый
день бывает какое-нибудь угощение: то тетя Таня из шкафа тащит пряник, то
велит квасу принести, когда жарко; иногда принесут земляники или малины,-
вообще жуировка!
Варя вчера мне свою карточку подарила. Нынче вечером в первый раз
открыли почтовый ящик; новостей было много, но особенно "жгучих" не было11.
Нынче утром мама ко мне пришла и говорит, что она, про меня дурной сон
видела и пришла посмотреть, жива ли я, а я только что из постели вылезла.
Она видела во сне, что я выхожу замуж за какого-то белокурого, курносого, с
серым цветом лица господина, и будто мы ехали к венцу по крышам, на самом
краю. Когда я стояла у венца, на мне был венок из роз, и это мама
беспокоило, и она думает: "Неужели Таня не знает, что надо надеть "fleurs
d'orange"?" {цветы померанцевого дерева (франц.).} Потом будто я что-то жую
и хохочу неудержимо, как когда я сделаю или скажу какую-нибудь глупость и
хочу ее заглушить смехом, а в толпе вдруг происходит волнение и все шепчут:
"Не может проглотить! Не может проглотить!" Тогда я беру это что-то такое
изо рта и кладу big Маше в рот, а она здесь же стоит, мрачная, с подвязанной
щекой, и она это разжевывает и проглатывает. Когда мама мне рассказала этот
сон, то мне стало страшно, потому что я знаю, что это значит к моей смерти.
Я не скажу, чтобы я в это верила, но все же как-то неприятно, и я поняла
нынче, как я боюсь смерти и как я к ней не приготовлена. Если я умру, то,
во-первых, я у всех без исключения прошу простить меня, а особенно мама,
которой от меня горя было больше всех. Я редко об этом думаю, но когда
думаю, то мне делается совестно за то, что я жила и никому пользы от меня не
было, приятного тоже мало, а неприятного много. Это не от воспитанья я такая
вышла. Другая бы больше исполняла то, что папа говорит, но мне все это так
трудно, и хотя я всегда согласна с тем, что папа говорит, и иногда я даже
все это хочу исполнить и с восторгом думаю, как было бы хорошо, и вдруг
какие-нибудь бантики и платья разрушают все. Меня замечательно воспитали
хорошо, т. е. свободы давали как раз сколько нужно и укрощали тоже в меру.
Теперь мне совсем предоставлено воспитываться самой, и я часто стараюсь себя
сделать лучше. Но у меня ужасно мало силы воли, и так часто я, помня, что
это гадко, делаю разные ошибки. Больше всего меня мучает, что я на Дуняшу
сержусь, но с некоторых пор это стало реже, а именно с тех пор, как я стала
стараться представить себя на ее месте. Такая простая вещь мне никогда
раньше в голову не приходила. Как это гадко и противно, что за мной, бог
знает за что, за семнадцатилетней девчонкой, должна ходить 35-летняя женщина
и исполнять все мои капризы за то, что ей платят деньги, на которые я даже
никакого права не имею. Так вот, если я умру, обо мне не жалейте: мне жить
было так хорошо, что лучше я себе представить не могу. Хороните меня, как вы