"Александр Васильевич Стрыгин. Расплата (Роман) " - читать интересную книгу автора

канаве рассказывал - все со смеху попадали.
...Зимой Юшкину саманку заметало от канавы вровень с крышей. Дверь
Юшкиной избы, похожую на лаз в конуру, по утрам откапывали соседи, за что
он притворно ругал их: "Вить как тихо, тепло было в избе! Бог позаботился
об рабе об своем, ухетал келью его, детишков спрятал от буйных ветров,
нет, на тебе, пришли добрые соседушки, выкурили бедного Юшку из избы".
Свежими коровяками обмазывал Юшка старое решето, обливал раза два
водой и скликал свою детвору: "Онька, Проська, Ванька, Панька! Хватай кто
что успеет! На ледянку!"
Панька - старший после Маши - выпрашивал у матери разбитые валенки и
первым выскакивал во двор. Авдотья уже начинала было натягивать на ноги
старые опорки, но рядом молча шмыгал носом Ванюшка... Обмотав его ноги
онучами, она отдавала ему последнюю обужку, а сама лезла на печь
успокаивать малышей.
Первый след делал Панька. Взобравшись по сугробу до трубы, он
складывал ладони рупором и кричал в черное отверстие: "Маманька, я
поехал!"
Маша отдавала свои войлочные боты сестренке, а сама сидела у печки,
сучила пряжу, обливаясь слезами.
Росла она тихая, робкая, хотя ни отец, ни мать даже не крикнули на
нее ни разу. Нужда, унижения, отцова беспомощность, которую он
старательно заслонял прибаутками и насмешками над собой, - все это гнуло
Машину голову к земле. А ведь хотелось, очень хотелось взглянуть в глаза
людям, в глаза молодому парню... Но она ни разу не осмелилась прийти на
канаву в своем рванье. Так и замуж вышла, ни с кем не погуляв, никого не
полюбив. Даже лица своего в зеркале не видела. В колодце да вечером в
темном окошке только и могла себя разглядеть.
Случилось это в тринадцатом году, на масленицу, нежданно-негаданно
для Юшкиной семьи. Как-то Захар Ревякин зашел расплатиться за подмогу -
Маша несколько дней стряпала и доила вместо больной Терентьевны.
Высыпав медяки в Юшкину растопыренную, как грабли, руку, Захар, к
несказанному удивлению Авдотьи, перекрестился и присел на лавку. Вынул
кожаный кисет и, посмотрев на Машу, потчующую ребятишек блинами,
кашлянул.
Авдотья, разомлевшая у печки, так и замерла с чапельником в руках,
почуяло сердце недоброе. Никогда Захар не задерживался у них. Постоит,
потопчется в дверях - и здоровы были! А то ведь сел, крутит цигарку.
- Закури, Юхим, крепенького.
- Да ты что, не знаешь? Я не курю!
- За канпанию...
- Какая же я тебе канпания? Я батрачу - чужой хлеб трачу, а у тя
хлеба ларь, ты сам се царь. На своих-то хлебах, знамо, курить можно, а
тут хошь - кури, хошь - ревом реви... Работы - до субботы, а еды - до
середы.
Захар улыбнулся одними глазами.
- А ты курить зачни, може, и ларь заимеешь...
Авдотья кинулась к печи - блин сгорел! Позвала Машу:
- Попеки, дочка, я гостя угощу. А вы, цыплята, кши на полати! Уж ты,
Захарушка, прости, что сразу к столу не позвала. Думала, погребуешь...
Садись, гостем будешь.