"ЛЕСНОЙ ЗАМОК" - читать интересную книгу автора (МЕЙЛЕР НОРМАН)

Книга девятая АЛОИС-МЛАДШИЙ

В Хафельде моего возвращения дожидалось довольно курьезное дело. Мне предстояло убедить Старика сжечь один из принадлежащих ему ульев. Пчелы искусали его так жестоко, что он слег и лицо у него самым чудовищным образом распухло. Часть укусов пришлась чуть ли не прямо в глаза.

При всем своем мастерстве и опыте Старик не мог понять, каким образом приключилось такое несчастье, когда он полез в один из лучших своих ульев. Ему надо было заменить пчелиную матку, которая выказывала безошибочные признаки смертельной усталости, как вдруг на него набросилась ее свита. Старику удалось подавить мятеж при помощи раскуренной сигары, которую он по чистой случайности держал во рту, но столь яростному нападению со стороны пчел он не подвергался уже долгие годы. И это пробудило во мне подозрения, граничащие с манией преследования (которая, впрочем, присуща мне имманентно, что, кстати, куда предпочтительнее, нежели неосмотрительность, а то и слепая беспечность). Мне пришлось прийти к выводу, что нападение было инспирировано Наглыми, а значит, весь улей подлежит уничтожению.

Получив во сне мой приказ, Старик замешкался с его выполнением. Прошла пара дней. Я вновь транслировал ему в сонный мозг ту же мысль, однако на сей раз достаточно однозначно, чтобы Старик понял, что имеет дело не со сновидением, а с прямым приказом, и смысл этого приказа привел его в глубокое отчаяние.

— Сделай это! — не раз и не два повторил я ему во сне. — Сделай себе во благо. Завтра воскресенье, и это нам на руку. Воскресная экзекуция имеет двойной эффект. Но не пользуйся серной бомбой, не то слишком многим удастся улететь. Лучше облей улей керосином. А потом сожги и сам ящик, и всех его обитателей.

Во сне он застонал.

— Я не смогу. Это «лангстротт». Он влетел мне в копеечку.

— Сожги его!

Старик послушался. Да и куда бы он делся?! На склоне дней он понял, что повязан нами по рукам и по ногам. Мы ведь могли изрядно испортить ему жизнь, нагнав ужаса, столь же реального, как какая-нибудь язва. Он то и дело думал о смерти — думал как о хищном звере, запертом в соседней комнате. Но все это не вызвало у меня ни малейшего снисхождения. Старых клиентов трудно не презирать: они такие жалкие. Разумеется, он поступил как велено. Способствовал его покорности и тот факт, что какою-то частью сознания он не мог не ненавидеть набросившихся на него пчел. Он был глубоко оскорблен как их хозяин и повелитель. Застарелые привычки плохо уживаются со свежим шоком.

Воскресным утром он положил улей наземь и поджег его. Глядя, как пламя охватывает пчелиный мегаполис, он почувствовал себя лучше. Об этом позаботился я. Он не мог не почувствовать себя лучше. Но вспотел он при этом, как загнанная лошадь. В конце концов, он ведь испытывал и страдание, потому что сожжение улья попирало его профессиональные инстинкты. Он ожидал, что ему станет жаль всех этих невинных малюток, обреченных погибнуть в общем пламени вместе с бесспорно виноватыми, но, к собственному изумлению, испытал сильный телесный восторг в области паха. Такого не случалось с ним уже долгие годы. Как это бывает со многими стариками, похоть ушла у него в мозг. И много воды утекло с тех пор, как его чресла окончательно прекратили реагировать на непристойные мысли чем-нибудь, кроме легкого бессильного шевеления.

Я должен упомянуть, что при акте сожжения присутствовал Ади. Ему тоже было доставлено во сне достаточно однозначное послание. Наутро он улизнул от Клары с Анжелой, как раз когда те засобирались в церковь. Клару это не больно-то расстроило. С Адольфом в церкви не оберешься хлопот. Если не заерзает на скамье, то найдет себе другое занятие — щипать сестру, а та, естественно, начнет щипаться в ответ. Исподтишка, понятно.

К тому же, оставшись наедине с Анжелой воскресным утром, Клара еще на пядь смогла бы сблизиться с падчерицей. Честно говоря, она сознательно не повела в церковь Эдмунда да и оставила дома крошку Паулу, чтобы не трепетать: а вдруг та в самый разгар службы потребует грудь? Нынешним утром Алоис объявил, что готов остаться дома с двумя младшими детьми. Клару изрядно удивило подобное великодушие. Может быть, он начал оттаивать? Но разве так бывает? На этот вопрос я — не ей, так вам, — вне всякого сомнения, еще отвечу. Но сначала опишу восторг, в который пришел Ади, наблюдая за пчелиным аутодафе. Язык у него дрожал, сердце ходило ходуном в груди, мальчик и сам не знал, смеяться ему или плакать. Однако интенсивный российский опыт изрядно утомил меня, и мне не хотелось без крайней надобности проникать в сложноорганизованное сознание шестилетнего ребенка. Мораль у меня была, как я уже отметил, на высоте, но напрягать ее до поры до времени не хотелось. По возвращении в Австрию мне даже начала нравиться сравнительная бесхитростность здешней жизни. Конечно, и в этом тихом омуте меня поджидали определенные открытия, но я не спешил делать их все сразу. Скажем, я следил за едва заметными переменами в самоощущении Алоиса, и этого мне до поры до времени вполне хватало.

Клара насчет него ошибалась: Алоис не оттаял, вернее, оттаял, но не совсем. Он сказал ей, что не прочь время от времени повозиться с малышами, но стоило Кларе выйти за порог, как ее муж уложил Паулу в колыбель и велел Эдмунду сидеть при ней неотлучно, следя за тем, чтобы маленькая не проснулась. Он понимал, что Адольф подыщет себе какое-нибудь занятие, а Алоис-младший оседлает Улана и умчится на противоположную сторону холма. На самом деле Алоису хотелось побыть одному. Он должен был хорошенько поразмыслить над неприятностью, приключившейся со Стариком. Надо сказать, она его приятно удивила. Пропала всегдашняя опаска: ему-то казалось, что если пчелы кого-нибудь и покусают, то его самого.

Весь май с наступлением теплой погоды Алоиса преследовал прежний страх: ему суждено лишиться своей пасеки. Он живо представлял себе, как, забравшись на дерево (так высоко, что страшно и глянуть вниз), пытается заставить обезумевший рой вернуться в улей. Печальный факт состоял и в том, что он изрядно отъелся за зиму и чувствовал себя столь же неуклюжим, как человек, взваливший на плечи чересчур туго набитый мешок.

Ничего удивительного в том, что в воскресенье ему захотелось расслабиться: убрать с лица всегдашнее волевое выражение, расстегнуть ремень, пустить ветры. На протяжении слишком многих недель зимой и даже весной он жил в ужасе перед тем, что потерпит фиаско при решении какой-нибудь важной задачи и тем самым нанесет изрядный урон собственной (безусловно, завышенной) самооценке. Конечно, когда-то подобный поворот событий представлялся маловероятным в силу его амбиций, но как раз амбиции-то (любовно взращенные им с детских пор, сантиметр за сантиметром, эпизод за эпизодом), чувствовал он, пошли на убыль. Куда подевалась его всегдашняя самоуверенность? Но в церковь он не пойдет — ни в это воскресенье, ни в любое другое. Не пойдет, пока он в силах решить этот вопрос на свой страх и риск. Но он уже не знал, надолго ли его хватит хотя бы в этом плане. Как раз сегодня он чуть было не составил Кларе компанию.

Сама мысль о походе в церковь была ему отвратительна. Сидеть среди прихожан, сидеть как ровня им, пока длится вся эта галиматья! Пойди на это, и раз и навсегда простишься с мыслью о том, что ты не такой, как другие, что ты ничуть не боишься того, что повергает их в такой трепет. Но амплуа пасечника превратило его в человека боязливого. Так, может быть, из самого основания его гордыни уже вынут краеугольный камень? В приметы он не верил, в дурные предзнаменования — тем более. Изрядное достижение для человека, ранние годы которого прошли в крестьянской среде!

Но только что, всего неделю назад, у него затряслись руки, когда он прочитал в газете о смерти некоего пасечника. Жестоко покусанный пчелами, тот так и не сумел оправиться.

Алоис впал в такую панику, что даже сподобился нанести визит к Старику. И произошло это, как раз когда тот, чудовищно покусанный, лежал в постели и чувствовал себя прескверно. Рассказывая о приключившемся с ним несчастье, Старик не удержался от слез. Это парадоксальным образом подбодрило Алоиса, заставило почувствовать себя сильнее — так реагирует младший брат, впервые увидев, как плачет старший.

Этот визит на несколько дней избавил Алоиса от собственных страхов. Он и сам не смог бы объяснить почему, но после неприятного инцидента со Стариком ощущение близящейся беды его оставило. А вот сейчас вернулось. Строго говоря, Алоис не чувствовал себя в полной безопасности с той поры, как в Хафельд приехал на каникулы Алоис-младший. Нельзя же быть таким идиотом, внушал себе Алоис-старший, чтобы бояться пчел из-за того, что не ладишь с сыном. Однако дело обстояло так, и только так! Человеческие существа настроены на безропотное послушание — это Алоис понял за годы работы на таможне. Ему вспомнилась женщина, запрятавшая контрабанду в складки черного кружевного белья. Красивая женщина! Изобличенная Алоисом, она оказалась достаточно отчаянной, чтобы позволить себе усмехнуться: «Вы так умны. Другие офицеры не решаются лезть в укромные местечки». «А всё потому, — ответил он ей, — что они в Бога верят. А вам сегодня просто не повезло».

Женщина рассмеялась. У Алоиса возникло искушение отпустить ее. Избавить от уплаты штрафа в обмен на иную услугу.

Но он не позволил себе такого. Серьезные правила нарушать нельзя.

Тем не менее само воспоминание об этом эпизоде заставило его задуматься о природе человеческого послушания. Давным-давно, когда Алоис еще испытывал удовольствие от езды верхом, время от времени ему попадалась лошадь настолько нервная, что поневоле становилось неспокойно и седоку. Что-то такое странное было в ее аллюре, словно вместо четырех ног она мчалась на всех пяти. И как подчинить себе такое животное, было совершенно не понятно.

Примерно так же обстояло дело и с Алоисом-младшим.

С другой стороны, Алоис, не исключено, с излишней суровостью судил о старшем сыне. Клара без конца твердила ему, что мальчик уже, слава Богу, не тот, каким его отправили на ферму к Иоганну Пёльцлю. Ее родители повлияли на него явно в лучшую сторону. Он сделался куда воспитаннее. Перестал глядеть волком на окружающих. Перед отъездом, утверждала Клара, он казался ей лицемером, хвалящим тебя в лицо и рассказывающим о тебе гадости за глаза. Доказательств у нее не было, но она не сомневалась в справедливости собственного суждения. А теперь в парне появилось что-то хорошее. Может быть. Потому что он по-прежнему слишком долго разъезжает верхом на Улане. Но, добавила Клара в разговоре с Алоисом, она готова с этим смириться. Пусть уж лучше скачет по холмам, чем заигрывает с собственной сестрицей.

— Да что ты понимаешь в таких вещах? — спросил Алоис.

— Ничего. Но в юности я кое на что насмотрелась. В некоторых семьях. Хотя распространяться на эту тему не стоит. — Голос не выдал Клару, которой хотелось сказать по этому поводу нечто большее. Разве что она чуть-чуть покраснела.

Человеческая способность отгораживаться глухой стеной от правды, которую не хочешь не только обсуждать, но и принимать к сведению, всегда вызывала у меня невольное восхищение. Не знаю, можно ли сравнить преодоление этого барьера со штурмом, допустим, Альпийского хребта, но, так или иначе, заслугу приходится приписать Болвану. Это Он наложил запрет на кровосмешение (ну не мы же?) и в качестве дополнительной меры защиты лишил инцестуариев памяти о содеянном.

Вследствие чего мы вправе повести разговор об упущенной выгоде. Большинство мужчин и женщин не способно взглянуть неприятной правде в глаза. Поэтому едва ли не каждый обладает умением лгать себе самому — умением, которое нельзя не назвать богоданным. Так что я вполне верю в искренность Клары, когда она тревожилась насчет Алоиса-младшего и Анжелы, ни на мгновение не задумавшись о том, не доводится ли ей собственный муж не двоюродным дядей, а родным отцом.

Меня тоже тревожили перемены, происходящие с Алоисом-младшим. На первый взгляд, они были явно в лучшую сторону. Судя по его поведению, Алоиса можно было принять за располагающего к себе славного парня.

Бесы, оставленные мною в Австрии на время моего отсутствия, с удовольствием доложили, что им удалось снять копию с короткого письма, написанного Иоганном Пёльцлем и доставленного на ферму самим Алоисом-младшим. В письме юноше была дана отменная характеристика.

Однако аутентичность письма вызвала у меня серьезные сомнения. С одной стороны, мне достался не оригинал, а копия, снятая агентом. А это мешало мне пустить в ход один из своих талантов: я умею проникать человеку глубоко в душу при одном взгляде на написанный им собственноручно текст. Тут уж от меня не спрячешься! И малейшая фальшь сразу же выплывет наружу.

Как я уже не раз указывал, оставленные мною в Хафельде подручные не были подлинными мастерами своего дела. Поэтому они ограничились тем, что, изучив письмо старого Иоганна (оставленное Кларой в шкатулке для шитья), сняли с него копию. Будь они поискушеннее, догадались бы подделать письмо, заменить оригинал подделкой и доставить его мне.

В отсутствие почерковедческих характеристик мне пришлось довольствоваться голым текстом.

Конечно, я мог бы включить Шпиталь в план предрассветного рейда и таким образом проникнуть в мысли старого Иоганна, однако рассудил по-другому. Иоганн — старый упрямец, в душу которого без мыла не влезешь, а все, что мне надо узнать об Алоисе-младшем, можно заполучить прямо здесь, в Хафельде. Кстати говоря, мелкие бесы, оставленные мною тут, к моему вящему изумлению, добились определенных успехов. Даже будучи предоставлены самим себе, они в общем и целом справлялись с заранее сформулированными задачами. А одному из них я в самое ближайшее время собрался преподать несколько уроков инсталляции сновидений.

Не стану, однако же, описывать их детально. С тех пор минуло уже больше столетия, а бесы запоминаются (и вспоминаются) ничуть не лучше, чем некогда популярные, но безнадежно заурядные песни. Если мужчина или женщина находится в нерасторжимой связи с собственным телом, обеспечивая тем самым множество возможностей для проникновения в его (ее) душу, то мы, бесы, лишены выраженной индивидуальности, кроме как в тех случаях, когда, работая над тем или иным проектом, временно пребываем в мужском или женском теле. И тогда наша личность становится практически неотделимой от личности человека, образ которого мы принимаем. Но сама по себе личность для нас нечто вроде платья: мы всегда можем снять одно и надеть другое.

В царстве сновидений нам живется куда веселее. Здесь, если не жадничать, мы можем стать воистину кем угодно. Некоторые импровизации следует признать подлинными алмазами. И если бы историю человечества можно было трактовать как историю сновидений, Болвану было бы впору записаться в ученики к нашему Маэстро.

Но до этого, увы, далеко. И еще дальше было в 1896 году. Бог по-прежнему оставался Господом нашей части Вселенной. Люди, животные и растения сохраняли статус Его Творений. Природа, несовершенная сама по себе и время от времени тяготеющая к катастрофам (что, уместно напомнить, объясняется изначальной ущербностью Его проекта), находилась у Него под началом, с какими бы погрешностями ни осуществлял Он общее управление. Лишь ночь уже в значительной мере отошла к нам во власть.

Осознавая это, Маэстро предостерегал нас против чрезмерной самонадеянности. Конечно, мы насылаем кошмары, но особо гордиться этим не стоит. «Сновидения мимолетны, — твердил он нам. — Контроль над ходом событий осуществляется в дневное время».

Контроль над ходом событий? Маэстро, разумеется, не утрачивал интереса к семейству Гитлер, проживающему в Хафельде, но, когда я попытался понять почему, мне пришел в голову и другой вопрос: в какой мере позволяет понять истинный замысел Маэстро то внимание, с каким Он относится к Адольфу Гитлеру? Ведь наш шестилетний чудо-ребенок может оказаться лишь одним из сотни, если не из тысячи юных дарований, становление которых Маэстро отслеживает в смутной надежде на то, что хоть кто-нибудь из них сможет впоследствии помочь в реализации наших серьезных планов. А это означает, что в ближайшие годы важность поставленной передо мной задачи будет неоднократно меняться в диапазоне от приоритетной до третьестепенной.

Я не описал и не перечислил (да и не собираюсь) все виды тогдашней разнообразной деятельности, главным образом незначительной, в которую под моим руководством были вовлечены бесы на территории Верхней Австрии (а в эту провинцию входят наряду с прочим Вальдфиртель и город Линц). К настоящему времени все это потеряло малейшее значение.

История доказала, однако же, пророческую дальновидность Маэстро; и если я сознательно выбираю тот уровень понимания (вернее, непонимания), на который мне удалось выйти летом 1896 года, то не упускаю из виду и осознанной мною лишь задним числом значимости тогдашних хлопот; многие детали, в свое время казавшиеся не слишком важными, становятся в ретроспекции чрезвычайно поучительными.

Поэтому я подчеркну, что Алоис-младший обладал редкостной способностью нравиться окружающим. На какое-то время ему даже удалось ослабить тяжелую подозрительность родного отца, который, особенно будучи не в духе, умел обрушиться на того, кто попадется ему на дороге, с яростью внезапного шквала и сплошь и рядом пользовался этим умением у себя на таможне, обращая его против какого-нибудь подозрительного туриста. Но Алоис-младший обладал таким шармом — счастливое сочетание юности, здоровья, известного остроумия и ярко выраженной благожелательности, — что с ним отец не мог держать стойкий фронт психической непогоды дольше чем пару-тройку дней. К тому же Алоис-младший проявил некоторый интерес к пчелам. И сумел задать отцу немало вопросов, на которые тому было приятно ответить самым обстоятельным образом.

Прошло совсем немного времени, и Алоис-старший начал испытывать нечто вроде блаженства. И это он, которому так редко нравились собственные дети! А теперь они ему нравились. Один из них как минимум. Алоис принялся читать старшему сыну курс пчеловодства и вскорости пересказал все, что уже довелось выслушать Кларе, Анжеле и маленькому Ади, присовокупив к этому все свои монологи в тавернах Линца, не говоря уж о здешней, фишльхамской, пивной, где он успел прослыть экспертом и своего рода знаменитостью. Подросток схватывал все на лету, так что через какое-то время Алоису пришлось перейти к своего рода «курсу усовершенствования», основанному на знаниях, почерпнутых им самим из журналов по пчеловодству. В конце концов он даже преподнес сыну несколько творческих находок Старика, выдав их за свои собственные: это касалось, например, практически полного сходства между человеком и пчелой, тонкой настройки всего пчелиного сообщества, а также высокого предназначения, которое разделяют все обитательницы улья. Юноша жадно впитывал знания и рьяно работал на пасеке. Алоис уже грезил о том, как вдвоем с сыном преумножит число ульев до истинно товарных значений. Тогда уж и пойдут настоящие денежки.

Однажды ему так захотелось похвастать старшим сыном, что он взял его с собой в гости к Старику. Поступил он так не без колебаний; ему, понятно, не хотелось, чтобы старый пасечник затмил его в глазах Алоиса-младшего как главного эксперта по пчеловодству. С другой стороны, ему не терпелось похвастаться и перед сыном: такой ученый человек, как Старик, общается с ним совершенно на равных. На мальчика это должно было произвести впечатление.

Истина заключалась в том, что он перестал считаться с явным превосходством Старика как многоопытного специалиста по пчеловодству. В тот час, когда он застал «доктора» в постели и чуть ли не в слезах, с чувством собственной неполноценности было покончено раз и навсегда. К тому же вновь нашлось о чем посоветоваться со Стариком. В ульях Алоиса сейчас было полно меду. Он вычитал из справочника, как нужно забирать у пчел мед, однако полной уверенности не почувствовал. В былые дни, в Пассау и Линце, получалось это у него неважно. Мед, забранный им, почему-то имел привкус воска; кроме того, при всей своей экипировке Алоис всякий раз оказывался изрядно покусан.

Сейчас дело обстояло куда серьезней. Едва ли ему удастся продать свой мед, если тот не будет беспримесно чистым. Увидит покупатель в меду хоть одну дохлую муху, и пиши пропало!

Значит, надо было вновь обратиться к старому козлу за помощью и советом. Но на сей раз Алоис чувствовал себя куда уверенней и снисходительней. Он и сам удивился тому, что его сейчас ничуть не покоробила вонь. Конечно, Старик разбирается в пчелах лучше него, Алоиса, зато Алоис не из тех, кто разражается рыданиями просто потому, что у него ничего не получилось.

Поэтому-то он и взял с собой Алоиса-младшего, а Старик принял их довольно сердечно. Ему, если будет уместно так выразиться, осточертело одиночество. Процесс выздоровления затянулся и оказался весьма болезненным. Гордость пошатнулась под тяжестью не столько утрат, сколько несбывшихся надежд. Отшельники не часто предаются размышлениям о собственной участи, и эти размышления нагоняют на них тоску. Причем не важно, идет ли речь об отшельнике, опекаемом Наглыми, или о нашем клиенте, или, что, правда, встречается крайне редко, об отшельнике, сохраняющем относительную независимость (недолго ему оставаться независимым: одиночество делает его легкой добычей); в любом случае, мозги отшельнику необходимо прочищать минимум раз в году. В последнюю неделю перед визитом Алоиса мне пришлось поработать со Стариком. Он впал в уныние из-за того, что окончательно понял: ему уже не доведется стать общественно значимой фигурой; меж тем надежда на это питала долгие годы его тщеславие. У него не было жены, не было детей, не было реальных денег. И его преследовали воспоминания о мужчинах и женщинах, в разное время обошедшихся с ним одинаково несправедливо, причем никому из обидчиков он так и не смог отомстить. И, конечно, он был страшно разочарован тем, что так и не получил власти (и не удостоился отличий), на которую (и на которые) по своим способностям вправе был рассчитывать. Как это чаще всего и бывает, вслед за несчастным случаем наступила депрессия, усомнившись в своем умении обращаться с пчелами, он усомнился в самом себе.

Я счел для себя обязательным присутствовать при визите Алоиса, потому что мне нужно было взбодрить Старика. Мы умеем нагонять на клиента тоску и страх, но при необходимости можем и развеять их на часок-другой, можем даже заставить его почувствовать себя счастливым. Нам не хочется, чтобы наши клиенты умирали людьми сломленными и опустошенными. (Куда предпочтительнее, если они гибнут молодыми — и в ярости!) Большинство наших клиентов, достигнув преклонного возраста, просто перестают существовать из-за отсутствия у них души, если только их не воскрешает к новой жизни Болван, которому не нравится отказываться от своих творений, больших или маленьких, умных или глупых, отчего, в частности, в здешнем мире становится все больше и больше посредственностей.

Ситуация, разумеется, не столь однозначна, потому что и мы, в свою очередь, стараемся найти полезное применение даже самым выдохшимся и выработавшимся клиентам.

Следовательно, мне нужно было поднять Старику настроение. И мне удалось отвлечь его от самых горьких мыслей, едва парочка Алоисов — старший и младший — переступила через порог. Я даже заставил Старика вспомнить о том, что он в некотором смысле красавец мужчина. Сыграть на человеческом тщеславии для нас всегда бывает проще всего. Старик мгновенно проникся трепетным чувством к Алоису-младшему. Впервые за долгие годы ему захотелось заняться любовью с мальчиком.

Поздоровавшись и осведомившись о здоровье старика, гости перешли к расспросам.

— Сбор меда? Ну конечно же! Я вам всё объясню.

Превосходно себя чувствуя и уже положив глаз на юношу, Старик изъявил радостную готовность описать искомую процедуру во всех подробностях.

— Да, — сказал он, внезапно обретя вторую молодость, — сбор меда является, строго говоря, искусством. Я рад, что вы пришли ко мне именно сегодня, потому что при всех способностях твоего отца, — Старик говорил, попеременно обращаясь то к обоим Алоисам, то только к младшему, — а он человек блестящего ума, этого у твоего отца не отнимешь, совершенно блестящего, любому пасечнику, даже самому одаренному, необходимо изучить то, что становится для него призванием. Сейчас, после долгой зимы и теплой весны, а именно весна дает нашим надеждам исполниться, личинки в наших сотах уже вот-вот выведутся. Это, я бы сказал, судьбоносный час для каждого истинного пчеловода. Пчелы в ульях уже разбились по бригадам: те, что старше, вылетают на сбор пыльцы и нектара, те, что младше, остаются в улье и выполняют здесь самые разнообразные обязанности; одной из которых, например, является следующая: они наполняют пустые соты медом, после чего запечатывают их тонким слоем воска. Это дело сложное, и оно требует от пчелы подлинной виртуозности. Мальчик мой, Алоис, это самое настоящее чудо. Эти пчелы так молоды, некоторым из них всего десять дней от роду, но они уже превратились в самых настоящих мастериц своего дела. Слой воска, которым запечатывают соты, не толще папиросной бумаги.

Алоис-старший, с трудом удержавшись от того, чтобы сказать: «Мне это уже известно», подмигнул сыну. Он заранее предупредил мальчика о том, что им обоим уготована роль слушателей: «Когда речь заходит о пчелах, Старик может говорить целыми абзацами. Даже целыми страницами. А от тебя ждут только одного: чтобы ты молча кивал. Мне наверняка известны девять десятых из того, что мы сегодня услышим. Но тут как на рыбалке: наберись терпения, и что-нибудь непременно выудишь».

— Итак, — продолжил Старик, — забор, если осуществить его ненадлежащим образом или в ненадлежащее время, может грубо попрать жизненный и трудовой уклад пчел. Таким образом, первый вопрос, встающий перед пасечником, формулируется так: «Когда?» — Он торжественно поднял руку, словно бы призывая слушателей затаить дыхание. — Поздним утром! Это, безусловно, самое лучшее время. В ульях тепло, но еще не слишком жарко. Рабочие пчелы находятся в сонном состоянии. Я зайду настолько далеко, что скажу: в этот час маленькие труженицы устраивают себе сиесту. В конце концов, это ведь… — старик ухмыльнулся, — итальянские пчелы!

Из вежливости Алоис-старший тоже улыбнулся. Его примеру последовал Алоис-младший.

— Что ж, — продолжил Старик, — мы сделали серьезный шаг в правильном направлении. И по этому случаю я собираюсь одолжить вам пустой улей.

— Чтобы у нас нашлось, куда пересадить пчел из медоносного? — спросил Алоис-младший.

— Именно так. Ты на редкость сообразительный юноша. И, как я погляжу, уже полностью сосредоточился на специфике неизбежно возникающей ситуации.

— Да, — вступил в разговор Алоис-старший, — он парень смышленый, но, позволю себе заметить, что, на мой взгляд, когда отделяешь пчел от меда, без разделительной доски не обойтись…

— Разумеется, — не дал ему договорить Старик. — И каков же будет наш первый шаг?

— Определить местонахождение пчелиной матки, — ответил Алоис-старший. — Этому вы меня уже научили. — Теперь он обратился к сыну: — Пчелы, знаешь ли, запаникуют, если им не будет известно, где находится их королева. Для того чтобы переместить их из одного ящика в другой, надо сначала пересадить пчелиную матку.

— Вот именно. Я уже показал твоему отцу, как определять местонахождение этой дамы. Тут наступает самое время пустить в ход королевскую клетку. — Старик достал из кармана сравнительно плоскую коробочку, похожую на колоду игральных карт. — Ну и охотничье стекло!

— Я знаю. Отец уже показывал мне это. Он даже разрешил мне сдуть одну из маток с охотничьего стекла в клетку!

— Это замечательная процедура, — сказал Старик. — Но примерно через год, когда ты уже продвинешься настолько далеко, как я рассчитываю, надобность в клетке отпадет. Ты сможешь пересаживать королеву просто пальцами.

— Да, — согласился Алоис-старший, — только спешить с этим не будем. — И он замахал руками, словно отбиваясь от наседающих на него пчел и вместе с тем напоминая Старику, каким несчастьем может обернуться столь безрассудная смелость.

— Не далее как вчера, — возразил на это Старик, — я пересадил трех пчелиных маток в три разных улья. Причем проделал это вручную. Конечно, я мог бы воспользоваться охотничьим стеклом. Не стану спорить с твоим отцом: такая процедура куда безопаснее. Но я сейчас как акробат, сорвавшийся с трапеции. У меня нет другого выбора, кроме как подвергнуть себя — verdammt![15] — этому риску вновь.

Строго говоря, Старик на этот раз прибег к помощи охотничьего стекла, но, будучи нашим давним клиентом, разумеется, умел лгать необычайно убедительно. Побудительным мотивом служило желание во что бы то ни стало вызвать восхищение у Алоиса-младшего. Но сначала нужно было нейтрализовать Алоиса-старшего.

— Твой отец, — обратился он к подростку, — как, впрочем, и всегда, ухватил самую суть дела. Как только мы удалили королеву, ее подданные устремятся по разделительной доске из медоносного улья в пустой, потому что пчелиную матку мы пересадили как раз туда. Они заспешат, они примутся отталкивать друг дружку, потому что каждой из них захочется как можно скорее воссоединиться с госпожой. — Он поощрительно улыбнулся Алоису-младшему. — Ах, где моя юность?! Приударить бы вновь за какой-нибудь красоткой! В былые времена мне, поверь, удержу не было! А тебе? Может ли что-то удержать тебя от подобной охоты?

— Может, — ответил Алоис-младший. — И не что-то, а кто-то. Мой отец!

И все трое рассмеялись.

— Отца нужно слушаться.

— Я так и делаю. — Алоис-младший поощрительно улыбнулся Старику, словно бы заранее предвкушая мгновение, когда их взаимная приязнь перерастет в нечто большее. Но пока между ними не начали проскакивать искры, подчеркнуто озабоченно добавил: — Однако вы смутили меня. А что, все эти пчелы — самочки?

— В сугубо техническом смысле, — уточнил Старик. — Но, поскольку они не являются пчелиными матками, их репродуктивные органы недоразвиты. Поэтому они и ведут себя скорее по-мужски. Например, становятся стражниками и охраняют все входы в улей. Или воинами. Но большинство пчел законопослушно, целеустремленно и трудолюбиво. И в этом можно усмотреть выраженное женское начало. Они живут во благо всего роя. Но когда речь идет о поклонении королеве, все пчелы превращаются в истинных кавалеров.

— Все это очень интересно, — встрял в разговор Алоис-старший, — но мне все еще хочется забрать мед из улья.

— В таком случае, — ответил Старик, — я снабжу вас надлежащим ключом.

— Правильный выбор времени, — напомнил Алоис-старший. — Вы нам уже сказали.

— Да, это первое и главное условие. Но тут есть секрет. Как определить, какое время правильное, а какое — нет? Вам надлежит дождаться, пока из улья не донесется блаженный шум. Именно так — блаженный! Когда соты полны, когда пчелы знают, что собранный ими мед хорош, они опять превращаются в самочек. И ведут себя соответствующим образом. Они поют друг дружке. И вы должны научиться распознавать этот звук. Они поют от радости. Тем же самым утром, когда вы услышите такой хор, готовьтесь к тому, чтобы переправить всех этих пчел через разделительную доску в пустую камеру, в которую предварительно переместите их королеву. И тут уж весь мед — ваш, если так уместно выразиться. Но давайте выйдем во двор, я вам кое-что покажу. В одном из моих ульев пчелы уже завели эту оду радости.

Я проследовал за ними, чтобы тоже выслушать оду радости. Не знаю, прибег ли бы я сам к подобным метафорам, описывая это странное и, несомненно, громкое гудение. В другом масштабе звучания так гудят станки с электрическим приводом на большом заводе; человеческий слух с удовольствием и страхом внемлет тому, как одна форма энергии превращается в другую, что здесь, что там. Усилия перетекают в усилия. Представим себе целый ряд станков с включенными на холостом ходу электромоторами. «Как славно мы поработали, — бормочут они, — как славно мы поработали!»

Последнее наставление Старика заключалось в том, что надставу с медом надо как можно скорее убрать в наглухо закрытый ящик.

— И открывать его потом только в помещении. В закрытом со всех сторон помещении. Настоятельно обращаю на это твое внимание, — сказал он Алоису-младшему. — Ты ведь, наверное, еще не знаешь, что натура этих дивных творений имеет две стороны: абсолютная преданность королеве и всепоглощающий вкус к меду. Где они его найдут, там на него и набросятся. Это касается всех пчел, независимо от породы. Так что ни в коем случае нельзя привлекать внимание пчел к открытому меду. А значит, нельзя извлекать его на свежем воздухе. Я повторяю: только в помещении, причем в наглухо запертом помещении!

Следуя этой инструкции, Клара не без труда законопатила все оконные и дверные щели на кухне. Пустила в ход все тряпки, какие только смогла найти. По такому случаю она надела белую блузку и белый передник, и точно так же поступила Анжела. Алоис-старший даже отказался от всегдашней сигары, что в семье Гитлер и само по себе стало событием. А всё потому, что Старик предостерег его: «Сигарный дым успокаивает пчел. Но когда дело доходит до меда, берегитесь! Они не допустят, чтобы их драгоценный мед пропах табаком».

Лютера, понятное дело, выгнали из помещения. Точно так же обошлись с Адольфом, Эдмундом и Паулой, хотя это и обернулось для Клары необходимостью то и дело наведываться в детскую, для чего приходилось каждый раз убирать гору тряпья, сваленного у входа, а затем водружать ее на прежнее место. Алоис-младший ворчал, что она слишком уж перестраховывается, и так, мол, ясно, что ни одна пчела в дом не залетит и залететь не сможет.

В остальном же все шло хорошо. Извлекая одну за другой над-ставы из улья, Алоис-старший держался с уверенностью хирурга, делающего рутинную операцию. Он срезал восковые колпачки с медоносных ячеек при помощи инструмента, только для этого и предназначенного. Поскольку в «лангстротте» насчитывалось десять рамок и в каждой рамке — по две тысячи ячеек, а ячейка сама по себе была размером с младенческий ноготок, вскрывать ячейки по одной явно не имело смысла. На это ушла бы неделя.

Поэтому Алоис срезал ножом целые пласты воска в два с половиной сантиметра шириной и восемь — десять длиной. На его взгляд, это и впрямь походило на работу хирурга: удаляешь кожу, но так, чтобы ни в коем случае не повредить подкожный слой, не говоря уж о внутренних органах. Такая работенка начала ему мало-помалу нравиться. Из меня получился бы отличный хирург, подумал он. Углом глаза он посматривал на сына: восхищает ли и Алоиса-младшего мастерство, проявляемое старшим при выполнении сложной процедуры.

От мысли о том, что из него мог бы получиться хирург, способный оперировать на живом человеческом теле, у Алоиса приятно потеплело в паху. Женщина однажды сказала ему, что изо всех любовников ей понравились всего двое: некий хирург и он сам, Алоис. Тогда он купился на эту лесть — еще бы! Да и никакая это не лесть: он не боится человеческого тела, и хирург не боится тоже, они, как две женщины в стихах у Киплинга (чего он, понятно, не знал), «под кожей своей равны»!

Какое-то время спустя, вполне удовлетворенный собой, он передал инструмент Алоису-младшему, который, сразу же запихав себе в рот полоску-другую воска, достаточно быстро с делом освоился. И вскоре работа захватила и его. Алоис-старший обрадовался этому, однако ощутил и определенное разочарование, только усилившееся после того, как его сын воскликнул:

— Здорово! Как будто глазурь с пирога соскребаешь!

— Следи за ячейками, — наказал Алоис-старший. — И не попорти мне их зубами!

К этому времени в кухню уже разрешили войти Адольфу, и сейчас Алоис-младший, повернувшись к младшему брату, недвусмысленно указал на инструмент, словно бы подначивая: а теперь давай ты!

Клара усекла — и пресекла — это мгновенно.

— С какой стати ты суешь маленькому брату в рот свой поганый воск? Он может задохнуться!

— Нет, что ты, — возразил Алоис-младший. — Это честное предложение. В этом воске осталась самая малость меда. — Он кивнул. — Ади не такой идиот, чтобы заглатывать. Он его просто пососет.

Клара презрительно посмотрела на пасынка, а тот, демонстративно подвигав челюстями, извлек изо рта разжеванный воск, предъявил его ей и снова кивнул. Клара, поджав губы, отвернулась.

Но вот они перешли к решению более сложной задачи: теперь предстояло заняться тем же срезанием тонкого слоя воска, только с противоположной стороны рамки. В улье она стоит вертикально, и доступ к ячейкам открыт с обеих сторон в равной мере, а здесь оборотная сторона оказалась нижней. Повозиться пришлось изрядно. Мед сочился из надставы и сверху, и, в основном, снизу. Кларе пришлось прийти на помощь своим мужчинам. И тут же выяснилось, что у нее самые проворные и ловкие пальцы во всей компании.

Работа заняла несколько часов. После того как все соты вскрыли, к ним надо было приладить медогонку, причем поворачивать приводную рукоятку доверили Анжеле. Девочка трепетно следовала сердитым наставлениям отца: «Да-да, так, только давай помедленнее… Да, вот сейчас хорошо… Взгляни сюда! Мед начинает выступать из сот. А теперь снова медленнее. Не крути ручку со всей силы! Погоди немного. Помедленнее, Анжела, помедленнее!» Можно было подумать, что он, сидя на облучке фургона, разговаривает с лошадьми.

Занятие требовало определенных усилий. Чем медленнее проворачивала ручку Анжела, тем больше времени уходило на то, чтобы выдавить мед в ведерко медогонки. Но если вертеть ручку быстрее, в мед попадет слишком много воска.

Девочка быстро устала, и ее подменил Алоис-младший. Теперь работали молча, в кухне царила полная тишина, и было слышно, как капли меда скатываются по внутренним стенкам ведерка.

При помощи краника на самом дне медогонки мед подавали в тазик. Клара вооружилась двумя ситами — крупным и частым. Но призвала всю родню к терпению. Совершенно необходимо, объявила она, подождать еще часок, пока они с Анжелой не отфильтруют продукт сквозь марлю. Более того, она преисполнилась решимости не дать пропасть и воску. Пчелиный воск, сказала она, чрезвычайно ценен. Из него получаются самые лучшие свечи. Так ей объяснил у себя в лавке господин Ростенмайер. Алоис презрительно хмыкнул. «Такое я и сам мог тебе объяснить», — сказал он.

Главным нетерпеливцем оказался Ади. Ему хотелось меду, причем немедленно. Но даже мать осталась безучастна к его мольбам.

— Наберись терпения, — сказала она. — Меду нужно осесть.

— Он уже готов! Я хочу его попробовать!

— Нет. В нем еще полно пенок.

— Мне все равно.

— Тебе нельзя. Мед с пенками невкусный.

— Вкусный!

— Нет, дружок, невкусный, и у тебя от него будут газики.

Клара понятия не имела, так это на самом деле или нет, но ей было безразлично. Похоже на правду — и ладно. А кроме того, Ади полезно малость подождать. Пусть вырабатывает терпение, это чрезвычайно важная и полезная черта характера.

Слезы навернулись мальчику на глаза. Чего и следовало ожидать. Стоило ему не получить того, что хочется, и он тут же принимался хныкать.

— Подумай о меде, — сказала она сыну. — Чего только не довелось ему претерпеть. Это же целая история! Сначала он мирно жил да поживал, и пчелы были его подружками. Но вот они куда-то пропали, и что же приключилось с ним далее? Мы его трясли, мы его соскребали. Потом мы его сцеживали. А сейчас мед и сам не знает, где находится. Пусть немного осядет. А мы подождем. И завтра устроим себе настоящее пиршество.

Однако на следующий день никакого пиршества устроить не удалось. На поверхность меда выступили пенки и кусочки воска. Клара старательно удалила их и настояла на том, чтобы пирушку отложили на неопределенное время.

Клара почему-то решила, что мед нужно каждый день взбалтывать. Стоило ей выйти на кухню, она принималась перемешивать его по десять минут (и более), после чего требовала, чтобы Анжела или Алоис-младший вопреки их отчаянным протестам подменяли ее за этим занятием.

Всей семьей, говорила она, нужно трудиться, чтобы их общий мед не затвердел. Она запомнила это с детства. Бывают ситуации, думала она, в которых жена оказывается дальновиднее мужа. А почему бы и нет? Бог припасает разные дары для каждого.

В конце концов Клара объявила, что мед готов, а значит, можно устраивать пиршество. Алоис-старший хотел пригласить Старика, но Клара категорически воспротивилась. «Это семейный праздник», — сказала она.

Так что они, взяв по ложке, встали в кружок — все, кроме маленькой Паулы, которую Клара держала на руках и кормила с указательного пальца. Остальные облизывали ложки. Всем сразу же захотелось еще. Клара испекла кекс, нарезала на куски и предложила обмакивать их в мед, но и Алоис-старший, и Алоис-младший, и Анжела, и Ади предпочли орудовать ложками, подъедая с них, облизывая и вновь окуная в мед.

Выглядело это так, будто они опьянели. Причем все сразу. Каждый по-своему, члены семьи Гитлер испытывали сейчас полное блаженство. Алоису-старшему мед почему-то напомнил настоящий французский коньяк, который он и пробовал-то всего три раза в жизни. Да, этот мед оказался просто волшебным. Алоис вспомнил о Фанни, чего не позволял себе уже долгие годы. Какие штучки она выделывала! Что за блядища — одна на тыщу! Правда, она за это поплатилась. Кончила она плохо. Умерла молодой. Но разве нельзя сказать, что она умерла из-за безумной любви к нему? Мысль о столь сладостном самопожертвовании, воспоминания о восторгах, о том, как они с Фанни обманывали Анну Глассль, —-все это вдруг перемешалось и стало отдавать на вкус медом, да, он как будто и впрямь напился.

А Клара, не уставая благодарить Господа за Его щедрость, вспомнила об одном парне, с которым когда-то давным-давно гуляла в родном Шпитале, за год или за два до того, как туда приехал Алоис, Дядюшка, которому суждено было стать единственным мужчиной в ее жизни. А тот парень — каким он был красавчиком! Однажды они хорошо подержались за руки, хотя и не целовались, чего не было, того не было. Но, должно быть, сегодняшний мед исподтишка прокрался к ней прямо в сердце, потому что она вспомнила — и вспомнила с удовольствием, — как была счастлива, когда они держались за руки (а руки у него были здоровенные, самые настоящие лапищи), куда счастливее, чем когда-либо с Алоисом. Но такова жизнь. Относиться к ней следует с опаской. Нельзя вкушать мед каждый день. Она заставила себя отложить ложку в сторону и взяться за кекс.

Алоис-младший думал о Старике. О том, как тот на него смотрел. Бараньими глазами. Старик выглядел так, словно готов раскрыть рот, облизать губы и сделать то, что кое-какие мальчики младше Алоиса уже, бывало, делали ему в Шпитале. Разок-другой. А потом и гораздо чаще. Мед не лжет. И ему это нравится. Он пробовал подбить на это девчонку, но та отказалась.

Сейчас он вспомнил о том, как его самого принуждали к этому парни постарше. Один даже заломил ему руку. А когда Алоис заорал: нет, не буду, со всей силы заехал ему в живот. Но у Алоиса хватило ума блевануть. И это отпугнуло парня. Так что теперь, наверное, стоит попробовать со Стариком. А уж потом заняться той самой девчонкой. Покатать ее на Улане. Без седла.

Анжела уплыла куда-то далеко. Так вкусно ей не было еще никогда. И так сладко. Ей чудилось, будто в ее теле поселился какой-то другой человек, это было ей в диковинку, но необычайно приятно. Но разве это нормально, когда что-нибудь нравится тебе так сильно?

Если у кого-нибудь возникнет вопрос, каким образом бесу вроде меня удалось проникнуть в души целой семье (при том что моим клиентом был только маленький Адольф), я отвечу, что все дело в меде. Среди бесовских способностей есть и такая: мы умеем пропитывать собою то или иное вещество, не больше и не меньше. Пуская в ход это умение, мы на недолгий период можем войти в сознание мужчины, женщины или ребенка. Эту деликатную связь наряду с нами инстинктивно чувствуют порой и люди. Так что Клара не зря месила мед в течение нескольких дней, перед тем как его попробовать. Я подозреваю, что таким образом она воздвигала перед нами дополнительную преграду.

На Эдмунда и Паулу я времени, можно сказать, не тратил. Чуть ли не сразу же после начала пиршества малыш сначала подавился, а потом обкакался, тогда как у крошки начались желудочные колики. Но все же не совсем сразу. А в первые минуты и тот и другая улыбались, демонстрируя такое блаженство, что, глядя на них, старшие не смогли удержаться от смеха.

Интереснее всех вел себя Ади. Как я и предположил заранее, мед произвел на него совершенно сокрушительное впечатление. Примерно в такое же состояние мог бы прийти Алоис-младший, хлебни он шнапсу на пустой желудок. Ади бросился целовать мокрым ртом Клару и Анжелу, получая явное удовольствие от визга, с которым они принялись стирать с губ следы его поцелуев. Особенно сильно запаниковала Клара. К тому же вечно вытирать рот давно вошло у нее в привычку. Теперь же, поняв, что мальчик заметил, какое она испытывает отвращение, и на глаза его уже навернулись слезы, а смех звучит все более и более истерически, она сама прижала его к груди и поцеловала со всей мышечной суровостью честно исполняемого материнского долга, тогда как Адольф, не понимая, поощряют его или наказывают еще большим презрением, потянулся к Анжеле и ткнул ее в голову испачканным в меду пальцем.

Анжела в ответ прикрикнула на него, причем с ненавистью. Малолетний негодяй вывел ее из состояния блаженной дремы. Но не успела она хорошенько огрызнуться, как внимание Ади уже переключилось на Алоиса-младшего, который, однако, окоротил брата грозным взглядом.

Оставался Эдмунд. Ади шлепком размазал по голове у Эдмунда столько меда, что двухлетний малыш от испуга обкакался еще раз, после чего Адольф, указав на него пальцем, презрительно заявил:

— Знаешь, мама, когда мне было два года, я уже просился. А этот Эдмунд, он такой засранец!

Тем самым Адольф предоставил Анжеле возможность взять быстрый реванш. Старшая сестра тут же доложила мачехе, что, собственно говоря, произошло, причем расписала это так красочно, что Клара тут же обрушилась на Ади со словами, каких никогда не употребляла раньше, по крайней мере применительно к нему:

— Какой позор. Как ты этого не понимаешь? Нельзя обижать маленьких. Как ты можешь быть такой гадиной? Бог тебя за это накажет. И нас всех тоже. — Произносила она все это с неподдельным ужасом. Ей не хотелось омрачать семейное пиршество, но у нее не оставалось другого выбора. Она обязана была сказать это — ради всей семьи, ради Анжелы, ради малыша Эдмунда, и впрямь обкакавшегося. — И за что? За что, спрашивается? Эдмунд тебя так любит.

На этот раз ей по-настоящему захотелось довести Ади до слез. Но, увы, слезы навернулись на глаза у нее самой. Адольф (не исключено, из-за меда) чувствовал себя в свои шесть с половиной лет такой важной персоной, как никогда раньше. Материнские упреки не огорчили его, а всего-навсего разозлили. Он с яростью посмотрел на ябеду Анжелу. Я никогда не прощу ей этого, подумал он. Никогда! И еще увижу, как она горит в аду. Мальчик злился и вместе с тем был горд собой. Как-никак, ему удалось довести до слез родную мать. Ну и пусть поплачет разок. Не все же мне плакать. Ей это послужит хорошим уроком.

Сейчас мне придется описать половой акт между Алоисом-младшим и Стариком. Я проделаю это не без отвращения. Поймите правильно, в таких вопросах у меня отсутствуют малейшие предрассудки. Бесам полагается проявлять интерес к соитиям в любой форме: самозабвенным, мимолетным, извращенным, да хоть, как говорят в Америке, среднесемейным: «Я залез на нее, и поехало». Разумеется, куда любопытнее для нас все, что не входит в реестрик благопристойного; рутина, она и есть рутина. Хотя, в любом случае, первому совокуплению той или иной пары мы уделяем особое внимание, называя его первачком. Ставки тут высоки. Редкий первачок обходится без присутствия Маэстро, да и Б-на тоже. Ебля — если воспользоваться грубым, но чрезвычайно выразительным и повсеместно распространенным словцом, в котором столько мясного, скоромного, а в иных случаях и жирного, — представляет интерес для обеих сторон вечного конфликта. Многое может случиться в мгновения случки, причем случиться стремительно! Человек моментально избавляется от прежних привычек, которыми, подобно мешкам с песком, укреплены траншеи, затрудняющие доступ в его душу.

Ничего удивительного поэтому, что мы свободны от предрассудков и неизменно заинтригованы инициальным сношением. Ослабит оно наши позиции или, напротив, упрочит их?

И тем не менее происходившее на сей раз вызвало у меня брезгливость. Старик, сделав несколько комплиментов и произнеся пару-тройку банальностей, призванных замаскировать исключительное удовольствие (и моментальный страх: а что, если ничего не получится?) при виде Алоиса-младшего, появившегося у него на пороге, достаточно быстро сообразил (не зря же его специфический любовный опыт насчитывал несколько десятилетий), что подросток прибыл к нему именно и только за тем, что Старик и сам мечтал предложить ему — мечтал с тех самых пор, как впервые его увидел.

— Как я рад тому, что ты пришел, — повторил он несколько раз в первые минуты визита, и Алоис в конце концов соизволил ответить:

— Да, вот он я.

Алоис привязал Улана метрах в пятнадцати от входа в лачугу, но Старику было слышно, как конь бьет хвостом по крупу, отгоняя слепней. Не теряя более ни секунды на разговоры, он подошел к Алоису, опустился перед ним на колени и положил руки ему на бедра. В ответ на что Алоис тут же подался вперед, расстегнул ширинку и вставил уже налившийся кровью член в изголодавшиеся за долгие годы простоя старческие уста.

После чего и наступили те несколько секунд, в течение которых я испытал отвращение. Будучи свободен от предрассудков, я, однако же, не лишен вкуса, а Старик повел себя, на мой взгляд, просто пошло. Он захлебнулся — сначала собственной слюной, потом спермой Алоиса (а это был могучий разряд), — захаркал и, как дитя, описался. Это был, так сказать, компенсированный оргазм, лучшее мочеиспускание за много мучительных месяцев. И тут же Старик накинулся на Алоиса, осыпая его поцелуями и бормоча нежные слова, повторять которые я здесь не намерен. «Сладкий мой, друг сердечный» — вот, пожалуй, и все, что уместно привести на пробу, причем даже эти слова прозвучали предельно абсурдно, потому что Алоиса (хоть он и не был моим клиентом) отличало полное бессердечие. И дружить он не мог ни с кем, кроме самого себя. Подобно многим юношам, он сразу же после однополого акта проникся отвращением к партнеру и постарался отвязаться от него как можно быстрее.

«Как можно быстрее» означало в данном случае добрый десяток минут. Ну не битый же час возиться со Стариком, поцелуи которого оседали на коже, как случайно налипшая на нее паутина? С другой стороны, будучи парнем практического склада, Алоис не решился сбежать сломя голову, чтобы не обидеть Старика и не исключить тем самым возможности повторного визита. Потому что как знать? Если в ближайшую пару дней он не уломает ту самую девчонку, о которой вечно думает, можно будет наведаться и к старому пидору. Алоис-младший был словно нарочно рожден для того, чтобы стать нашим клиентом: уже в четырнадцать лет он относился к сексу с абсолютным цинизмом. Скоро он научится подчинять себе людей своими приапическими возможностями и способностями. А мы такое только приветствуем. Огромное большинство наших клиентов не может похвастать ни габаритами, ни фактурой. Никогда не знаешь, встанет у такого или нет, а если и встанет, то не выпалит ли его жалкий пистоль уже через минуту-другую. Это создает для нас определенные проблемы, хотя мы, разумеется, умеем превращать полную или частичную импотенцию в достаточно эффективное (в некотором роде) средство воздействия. Скажем, Адольф был полуимпотентом в отрочестве, в юности, на войне и в начале своей политической карьеры.

С Алоисом же дело обстояло прямо наоборот. Любвеобильный, как его отец, он интересовался женщинами — и интересовался бы только ими, не будь они, на его взгляд, живыми ловушками. Девочки, подобно взрослым женщинам, думали в первую очередь о семье. А вот мальчики, напротив, были тут как тут, и с их помощью всегда можно было разрядиться. К тому же приятно командовать мальчиком. А командовать взрослым мужчиной еще приятнее.

Да, Алоис мог бы стать для нас идеальным клиентом. Мы бы расширили его возможности, и без того существенные. Он мог бы пригодиться нам при решении самых разных проблем. Однако я получил инструкцию не трогать его. Маэстро интересовал только Адольф. И я его понял. Работа с двумя членами одной и той же семьи, как правило, малоэффективна, особенно если у них совершенно разный склад характера. Бес, курирующий обоих, легко может оказаться вовлеченным в конфликт интересов. А два беса, курирующие двух клиентов под общим кровом, — и того хуже; тут уж не обойтись без взаимного подсиживания.

Так что Алоиса-младшего я не трогал. Прошло совсем немного времени, и ему удалось уломать Грету Марию Шмидт, рослую и крепкую деваху, которую он катал на своем Улане. Покатались они, и почти сразу же Алоису-младшему достался практически тот же самый набор отмычек к интимным частям Греты Марии, каким пользовался его отец с Фанни, пока та еще оставалась девственницей. Пользуясь одним из полюбившихся мне в Америке вульгаризмов (а вынужден признаться, что нравятся они мне чрезвычайно), скажу, что Алоис познал Грету Марию «от заднего прохода до приятного аппетита». Причем Алоис отнюдь не стремился лишить ее девственности, в чем и заключалась бы, по его мнению, живая ловушка. Более того, девица ему даже не нравилась. Была, пожалуй, чересчур грубовата. Поэтому он вновь и вновь отправлялся к Старику. Отвратительный смрад, стоявший в лачуге, не лишал эти свидания соблазнительной новизны. Теперь, когда отношения устоялись, Старик работал языком и губами с истинной виртуозностью, только бы потрафить Алоису, юному своему любовнику; но, разумеется, едва кончив, юноша старался даже не глядеть на него. Всхлипы и взгло-ты Старика вызывали у Алоиса ничуть не меньшее отвращение, чем у меня. Горькая правда заключалась в том, что язык Старика так и норовил, уклоняясь от прямых обязанностей, проникнуть юноше в задний проход. Ягодицы того, вечно расставленные, как храмовые ворота, открывали дорогу в святая святых. Алоис терпел это до самых последних мгновений, затем резко разворачивался и кончал Старику в разинутый рот. После чего застывал, как статуя, охваченный и брезгливостью, и недоумением: как может его отец относиться к старому ублюдку чуть ли не с благоговением? «Какой у него богатый язык!» — восхищался Алоис-старший.

А ведь Старик из кожи вон лез, лишь бы угодить Алоису-младшему. Так с какой стати сын должен уважать отца? С его жуткой и постоянной нервозностью из-за пчел? И вечной беготней к Старику за советами? Только что вся семья устроила пиршество с собственным медом, а отец уже только и думает о том, как бы половчее извлечь мед из двух оставшихся ульев.

Несчастье не заставило себя долго ждать. Меня это не удивило. Алоис-младший ухитрился оставить один из драгоценных ульев непокрытым на самом солнцепеке. Без малейшей на то причины. Отвращение, питаемое им к отцу, было столь сильным, что он даже не осознал, что делает.

Алоис-старший подошел к улью, потрогал раскаленные доски, ужаснулся было, но тут же понял, что с пчелами еще ничего особо страшного не случилось. Он подоспел вовремя. И сразу же перенес улей в тенек.

— Где у тебя голова, идиот ты этакий? — заорал он на старшего сына.

Парню показалось, будто его ударили, — так гулко и грозно прозвучал отцовский голос. Подростки, когда на них внезапно обрушивается невиданное доселе наказание, сплошь и рядом ударяются в панику. Не только потому, что они безмозглы, вздорны и самонадеянны, но и в силу так называемого переходного возраста. Услышав отцовский крик, Алоис моментально перестал быть четырнадцатилетним мальчиком. До этих пор он ясно осознавал, что ему четырнадцать, и психологический возраст, как ему казалось, целиком и полностью совпадал с биологическим. Хотя на самом деле, как это часто бывает, он обладал умом и расчетливостью двадцатилетнего, оставаясь во многих других отношениях на уровне восьмилетнего ребенка. Который может исключительно по собственной дурости сделать какую-нибудь пакость и тут же на ней попасться. Как сам он только что попался на том, что оставил улей на солнцепеке. Алоис-младший почувствовал, что вот-вот расплачется.

И он взмолился. К собственному стыду, буквально взмолился:

— Папа! Дорогой, обожаемый папа! Ты рассказал мне столько интересных вещей. Интересных, полезных, поучительных, и всё мне было в новинку. — Он хлопнул себя по лбу. — Голова у меня здесь, но, пожалуй, в ней столько не помещается. Я допустил ошибку. Сейчас мне это понятно. А тогда мне казалось, что я поступаю правильно, оставляя улей на солнце. На пару минут, всего на пару минут. Мне захотелось, чтобы пчелам в нем стало тепло. Прошлой ночью было так холодно, и они, бедняжки, наверное, замерзли. Весна — и вдруг такой холод. Но, я надеюсь, не произошло ничего непоправимого. — Он слышал звук собственного голоса, непростительно детский, непростительно звонкий, без капли мужества! — Прости меня, папа. Это было чудовищной глупостью. Я просто не нахожу слов.

Он понимал, что этого недостаточно. Алоис-старший нависал над ним чернее тучи, и в глубинах этой тучи молниями сверкали страшные подозрения.

— Подумай-ка вот о чем, Алоис, — нарочито спокойным голосом начал отец. — Все эти пчелы, все эти наши пчелы живут строго по правилам. — Он уставился на сына, и тот не смог выдержать его взгляда. — Они не терпят в своей среде ленивых и слабых. Или слишком самонадеянных, чтобы выполнять возложенные на них обязанности.

Он взял сына за подбородок. И практически заставил его взглянуть себе в глаза. Сдавил ему подбородок со всей силы двумя пальцами — большим и указательным — как щипцами. Однако боль помогла подростку прийти в себя. Старик уважает его, Алоиса-младшего, куда больше, чем этого человека, Алоиса-старшего, который сейчас сдавил ему железными пальцами подбородок. Эта насмешливая мысль, придя в голову, отразилась и на лице. К тому времени, как приступ взаимной ярости миновал, Алоису-старшему едва не отказала всегдашняя самоуверенность. Тогда как Алоис-младший, напротив, теперь дерзко смотрел ему прямо в глаза.

Если этот инцидент и оскорбил отцовские чувства, то стал лишь первым звеном в цепи испытаний. Пришло время выслушать Клару. Она получила письмо от матери, которое развеяло робкие надежды, зародившиеся у нее по получении письма отца. Читая материнскую весточку, Клара удивлялась тому, что совсем недавно чуть было не поверила, будто Алоис-младший и впрямь способен измениться в лучшую сторону.

Разумеется, само по себе написание письма было для старой Иоганны сущей пыткой. Клара понимала это. Едва ей исполнилось девять, как на нее возложили обязанность вести семейную переписку, тогда, как и теперь, весьма скудную. Но на этот раз — словно бы затем, чтобы подчеркнуть важность послания, — старая Иоганна исписала целую страницу, с муками проехав по ней, как по ухабистой дороге. Поначалу она скрупулезно перечислила все достоинства Алоиса-младшего. Он толковый парень, очень толковый, на сей счет она с кем угодно поспорить готова. И красавчик, этого у него тоже не отнимешь. Мальчик даже напомнил старухе его отца, Клариного мужа и дядю, в те годы, когда сам Алоис был молод — и уже такой красивый, такой хороший, такой серьезный. Сколько воды утекло с тех пор.

«Вот что я тебе скажу, Клара, — написала она дальше, — мне страшно. Кого это мы тебе возвращаем? Алоис — чудовище. Он настоящее чудовище, Клара, а мы его тебе возвращаем. Но ведь иначе никак. Иоганну пришлось нанять работника, дурака и пьяницу. Мы отдаем долю этому пьянице. Вот на что нам пришлось пойти, потому как мы отослали тебе Алоиса. Но, Клара, этот никчемный пьяница все равно лучше Алоиса. Мы его хотя бы не боимся».

Клара полезла в корзинку для шитья и извлекла оттуда письмо Иоганна Пёльцля. Алоис-младший вручил его ей в день своего приезда. Она пошарила на верхней полке в буфете в поисках более раннего отцовского послания, которое когда-то завернула в тряпицу. Это была поздравительная открытка на рождение Эдмунда. И, едва начав сличать почерк, она поняла: рука разная. Каракули деда Алоис подделал довольно похоже, но тем не менее это была подделка.

Клара ничего не сказала мужу. До тех пор пока не закончили ужинать. И только ночью, в постели, когда он сам начал жаловаться на Алоиса-младшего…

— Не дождаться мне от него хорошей работы. Талдычу ему, а он все мимо ушей пропускает. И, глядь, уже умчался на лошади. Мне не хочется беспокоиться по пустякам, но не получается. Он может во что-нибудь вляпаться. Водится с девками на той стороне холма. Отчасти я сам виноват: решил не сажать в этом году картошку, вот для него и не осталось на ферме настоящей работы.

Да, тут-то Клара и поведала Алоису о материнском письме. А он, выслушав ее, просто кивнул. И вроде бы решил этим кивком ограничиться.

— Ты ведь с ним объяснишься? — спросила она.

— Я подумаю. Мне нужно время на размышления. Следующий шаг может иметь самые серьезные последствия.

Клара была в ярости. Ей не спалось. Как будто в постели ни с того ни с сего завелись клопы! Если Алоис не решается поговорить как следует с сыном, то ей придется сделать это самой. Но сумеет ли она, будучи этому дурню не матерью, а всего лишь мачехой?

На следующий вечер, незадолго до ужина, Алоис-младший повел себя так, словно ему каким-то образом стало известно о существовании вчерашнего письма. Иначе мне трудно объяснить, с какой стати ему вздумалось раскокать куриное яйцо о голову Адольфа.

На самом же деле причина была проста. Днем Грета Мария позволила ему разглядеть свою подлинную сущность и оказалась тупой коровой. Поэтому Алоису захотелось чего-то другого. Чего-то новенького. Решив дать Грете Марии от ворот поворот, он сосредоточил внимание на Анжеле. Его сестра хлопотала над курами-несушками и сама несколько походила на наседку: каждое заляпанное пометом невзрачное яйцо она укладывала в корзинку с такой осторожностью, словно оно было из чистого золота. Вот он и вынул яйцо у нее из корзинки. Просто чтобы послушать, как она завизжит. Но когда она и впрямь завизжала, ему захотелось разбить яйцо ей об голову. Только он этого не сделал. Как-никак она доводилась ему родной сестрой, никого ближе нее у него не было. Поэтому он положил яйцо на прежнее место. Хотя это и потребовало от него колоссальных душевных усилий. А тут еще маленький Ади — путается под ногами, и пахнет от него, как от гиены. Часом раньше, вернувшись с конной прогулки, Алоис застал Ади на конюшне — мальчик катался по полу и орал как сумасшедший. А старшему единокровному брату было паршиво и без этого. Он сгреб Адольфа, силком поставил на ноги.

— И прекрати орать!

— А ты попробуй меня заставить! — возразил маленький Ади. Алоис-младший понимал, что Ади непременно наябедничает матери. Он всегда ей ябедничал. У него была мать, а у самого Алоиса не было. С этим необходимо считаться. У них в семье это стало чем-то вроде негласного уговора.

А вот сейчас, ближе к вечеру, Анжела занималась курами и не обращала на него никакого внимания, тогда как маленький Ади, напротив, смотрел на брата с откровенной издевкой. И чувствовал себя в полной безопасности благодаря молчаливому соглашению. «А ты попробуй меня заставить!»

Алоис взял яйцо из корзинки у Анжелы, разбил его о голову маленького Ади и неторопливо втер этому последнему в волосы бело-желтую жижу вместе с осколками скорлупы.

Адольф завопил. Выглядело все так, словно он не столько напросился, сколько сознательно спровоцировал старшего брата на безобразную выходку. Вырвавшись из рук Алоиса, он тут же полез пальцами себе в волосы, испачкал их в яичной массе и моментально размазал ее себе по рубашке. Поскольку образовавшееся пятно показалось Адольфу слишком маленьким, он сам полез в корзинку к Анжеле — она только ойкнула, — достал еще одно яйцо, разбил его себе об голову и вылил жижу на рубашку, не прекращая при этом вопить, словно его режут. А затем помчался к матери, крича на бегу так, словно и впрямь стряслось самое настоящее несчастье.

Клара выбежала на эти крики из дому навстречу сыну и схватила его за руку — гневную тираду она начала еще раньше. Ей захотелось немедленно выложить Алоису-младшему всю правду о вчерашнем письме, но от волнения Клара говорила слишком сумбурно. Она сообщила пасынку, что его вечная ложь хуже той грязищи, которую разводят свиньи в свинарнике. «У них есть оправдание. Они свиньи. А у тебя нет. Ты скотина. Ты свинья. Ты засранец».

Она сама не могла поверить тому, что употребляет такие грубые выражения. И удивилась, обнаружив, что парень, выслушивая их, захныкал. Вопреки всему он до этой минуты даже не подозревал о том, как сильно ему хочется полюбить ее, и вместе с тем о том, как сильно и глубоко она его ненавидит. Да, втайне ему казалось, что он ей на самом деле нравится, нравится куда сильнее, чем его отец. И вот он оказался «засранцем». Для него это стало страшным ударом по самолюбию. Невыносимым ударом. Он перестал всхлипывать так же внезапно, как за минуту перед тем начал. Он сделал над собой усилие. Перестал всхлипывать, сухо кивнул и широким шагом пошел прочь. Он еще не знал, куда пойдет и когда дойдет хоть куда-нибудь, но понимал, что ни за что больше не останется в Хафельде. Здесь ему не место. Уже не место. Надо попрощаться со всеми здешними — и прежде всего с Уланом. Или свести коня и умчаться на нем прямо сейчас?

Нет, конечно же, это было бы уже чересчур. Но все равно он не уйдет, не отмстив, иначе никогда не сможет себя уважать. Необходимо отмстить — так или этак. И как можно скорее.

За ужином все вели себя тихо, даже крошка Паула, которую Клара держала у себя на груди. У Алоиса-старшего были свои заботы. Сегодня его изрядно покусали пчелы — ничего серьезного, понятно, но всё же куда сильнее, чем в прошлые дни, когда дело ограничивалось одним-двумя укусами. Да хоть и тремя. Нынче вечером он не только сам был неразговорчив, но и не замечал, что другие тоже помалкивают.

Ему хотелось поскорее улечься в постель. В последнее время Клара научилась обрабатывать пчелиные укусы, и это доставляло ему удовольствие. Она такая ловкая. И такая заботливая. Она никогда не выдергивает пчелиное жало из ранки с ненужной грубостью. Так что ночами ему не приходится страдать от застрявших под кожей колючек. А ведь если жала не выдернешь или выдернешь неумело, ощущение такое, будто тебе в тело воткнули иголку. Ранка едва заметна, но это самая настоящая рана; она может нарывать. Иногда даже кажется, будто она болит нарочно — болит и болит, не переставая. А вот Клара умеет не только выдернуть жало, но и приятно помассировать место укуса.

Так что теперь, отходя в постель, он заранее предвкушал процесс исцеления. Однако нынешней ночью дело до этого дошло не сразу. Сначала Кларе приспичило рассказать ему о сегодняшней выходке пасынка: белок, желток, скорлупа… Он слушал ее вполуха.

— Почему, однако, ты всегда принимаешь сторону Ади?

— О чем ты говоришь? Скажи лучше, что нам делать с Ало-исом-младшим?

— Нет, послушай-ка меня. Нам надо проявлять объективность. По меньшей мере, стараться ее проявлять. Надо не выказывать предпочтения ни тому мальчику, ни другому, и всё само собой успокоится. В этом-то и секрет.

Воцарилось молчание. На смену ему пришло молчание еще более глубокое.

— Что ж, попробую, — в конце концов сказала Клара.

Инстинктивно ей хотелось согласиться с мужем. Если она этого не сделает, пропасть, разделяющая их, станет еще шире. Но как ей было поверить в то, что Алоис прав? Его старший сын вел себя точь-в-точь как Фанни. Только раз в десять хуже, чем она. Может быть, сыну передалось материнское проклятие?

С грехом пополам они прожили под общим кровом еще пару-другую дней. Стоял конец июня, и Алоис-младший трудился на ферме достаточно прилежно — достаточно для того, чтобы ему не запретили прогулок верхом на Улане. Выполнял все указания, старательно чистил ульи, знал, когда и куда передвинуть рамки. Он даже научился определять местонахождение пчелиной матки и помещать ее в королевскую клетку, не прибегая к стеклянной трубке. Подобно Старику, он справлялся одними пальцами.

Теперь вечерами, за ужином, молчание Алоиса-младшего было просто-напросто гнетущим. Никто не общался с ним в эти дни, даже отец, которому, однако же, невольно было жаль парня. Какую-то часть сыновней натуры Алоис понимал, может быть, даже чересчур хорошо. Скача верхом на Улане, мальчик казался самому себе ничуть не хуже какого-нибудь гусарского офицера на улицах императорской Вены. Но Алоис-старший слишком хорошо понимал и другое. Это сейчас у парня на первом месте конь, а скоро на смену коню придут девки. Отец осознавал это с такой отчетливостью, как будто избыточные соки юности бродили сейчас в нем самом. Все эти великолепные открытия! Нет ничего лучше того мгновения, когда женщина, впуская тебя, раздвигает ноги. Особенно в первый раз! И, если глаз у тебя наметан, ты узнаёшь о ней вдвое больше, чем можно прочитать на лице. Алоис-старший мог бы в этом поклясться. Вагина!… Кто бы ни создал ее именно такой, какова она есть, он наверняка был знатоком своего дела. (Верь Алоис в Творца Всего Сущего, он бы, пожалуй, по этому случаю восславил и Его.) Какое счастливое сочетание слизистых оболочек и чистой плоти, какие изумительные — пусть и миниатюрные — крепостные сооружения, все эти арки, пещеры и потайные ловушки! Алоис ни в коем случае не был философом и соответственно не умел рассуждать о Становлении (как о стадии самораскрытия Бытия), но все равно мог бы кое-что подсказать самому Хайдеггеру. Становление — это тот самый миг, когда женщина, впуская тебя, раздвигает ноги. Нет, не философом он был, а поэтом. А почему бы и нет? Это были возвышенные поэтические мечтания.

Давайте закончим вот на чем: если бы Алоису вздумалось потолковать со старшим сыном, у него нашлось бы что сказать, и немало. Но говорить на такие темы он не хотел ни в какую. Будучи стражем государственной границы, строго говоря, полицейским, он не доверял никому — в том числе и собственным сыновьям. Хорошему полицейскому необходимо быть настороже, как будто в руках у него хрупкая склянка со смертельно опасной кислотою. Настороженность уменьшает риск, на который ему приходится идти. Поделиться сокровенными мыслями с ближним означает, как минимум, спровоцировать его на их разглашение.

И все же если бы он поговорил с Алоисом-младшим, то без обиняков выложил бы ему: нет ничего лучше, нежели молодость и интерес к особам противоположного пола; он, отец, если уж на то пошло, имеет что порассказать на данную тему; «однако, сын мой, я должен тебя предостеречь: девицы и молодые дамочки чрезвычайно опасны. Бывает, они сущие ангелы; пусть и не каждая из них, но попадаются иногда и такие; однако ты должен быть готов иметь дело не только с ними. Даже у этих ангелов есть отцы, у них бывают братья. Порой, откуда ни возьмись, объявляется даже дядюшка. Однажды меня чуть было не избил как раз дядюшка. Я был крупным парнем, но он оказался еще крупнее. Пришлось мне перед ним поюлить, прежде чем он от меня отстал. Ну а взять тебя самого. Совершенно ясно, Алоис, что ты можешь навесить лапшу на уши кому угодно, но такая способность пошла бы тебе впрок в городе, а еще лучше — в большом городе. А здесь — в Хафельде и Фишльхаме — люди смотрят на вещи иначе».

Такую лекцию он мог бы прочитать сыну. Если бы, конечно, они испытывали друг к другу доверие. И от этого Алоису стало грустно. Причем, должен отметить, он сам и был в этом виноват. Что стоило ему укрепить свой родительский авторитет подобной проповеДыо?

Однако на разумно-циничный совет сыну (основанный на личном опыте) он так и не расщедрился. А ведь у него буквально язык чесался сказать: «Пользуй любую бабу, сынок, какая тебе даст, но не забывай о цене, которую, возможно, придется заплатить. Особенно в сельской местности. Послушай-ка, Алоис, деревенщина работать головой не обучена. Жопа у нее крепкая, но какою жизнью живут все эти люди, из года в год одною и тою же! Им скучно. Они устали от собственной скуки. И от нечего делать припоминают нанесенные им обиды. Так что, еще раз говорю тебе: берегись! Смотри не доведи девчонку до беды. Потому что, неровен час, придется доказывать, что не ты ее обрюхатил! А такое далеко не всегда докажешь».

Лежа в постели, Алоис обливался потом. Личная драма сына под его мысленным взглядом перерастала в трагедию. Вот какие слова он теперь беззвучно адресовал Алоису-младшему: «Никогда не сбрасывай со счетов отца девки, с которой валяешься на соломе. Не зли понапрасну мужика-тугодума. Пройдет десять лет, и он, выяснив, где ты живешь, снесет тебе голову из двустволки. Я за свою жизнь таких историй вдоволь понаслушался».

Поскольку бесы умеют отличать человеческий самообман от подлинных движущих мотивов, я вскоре понял, что за всеми этими не произносимыми вслух отеческими наставлениями на самом деле скрывается страх за самого себя: Алоис-старший трепетал так, словно речь зашла о его собственной шкуре.

Где-то месяц назад в местной пивной прозвучали слова, которыми Алоис поначалу пренебрег, как ничего не значащими. Ему рассказали о человеке, живущем в нескольких километрах от Фишльхама, в противоположной от Хафельда стороне. По свидетельству двух очевидцев, этот человек знал Алоиса и высказывался о нем без малейшей симпатии. Оба свидетеля настойчиво втолковывали собутыльнику:

— Он тебя знает, это уж как пить дать! И ты ему не нравишься. — И оба, твердя это, посмеивались.

— Уверяю вас, — со всем набранным в округе авторитетом возразил Алоис, — я его знать не знаю. А если и знал когда-то, забыл. Его имя для меня пустой звук.

И впрямь дело обстояло именно так — по крайней мере, до одной бессонной ночи в июне. Алоис поднялся из супружеской постели, выглянул в окно, полюбовался залитыми лунным светом огородами и подумал о том, как возблагодарила бы его эта земля, не изнури он ее посадкой раннего картофеля, тянущего из нее последние соки. Тут он поглядел на полную луну — и это была промашка, потому что луна напомнила ему (а значит, заставила вспомнить) лицо того самого человека, который отзывался об Алоисе Гитлере с крайним неодобрением.

Господи! Это же контрабандист, которого он однажды взял с поличным в Линце. Да, теперь он вспомнил. Этот идиот пытался провезти в Германию трубочку опиума. Алоис вспомнил, с какой ненавистью смотрел на него пойманный за руку преступник. Смотрел так вызывающе, что у Алоиса возникло желание ударить его, хотя подобный поступок был бы, разумеется, ниже его достоинства. На службе он никого не бил — уже долгие годы никого.

Так, может быть, полная луна — это волшебное зеркало, воскрешающее воспоминания? Вся тогдашняя сценка разыгралась сейчас перед его мысленным взором с поразительной четкостью. Нет, он не ударил парня, но позволил себе посмеяться над ним.

«Сердишься на меня? — спросил Алоис. — Сердись на себя. Это же надо быть таким идиотом. Спрятать стеклянную трубочку с опиумом в копченый окорок! Да я бы тебя поймал и в тот день, когда впервые, восемнадцатилетним парнем, вышел на службу!»

А если вспомнить хорошенько, то разве контрабандист не взглянул на него с ненавистью только после того, как Алоис принялся над ним издеваться? Потому что вообще-то контрабандисты не злятся на таможенников, когда их поймаешь; это входит в неписаные правила, по которым играют и те и другие. Вот только издеваться над ними не надо. Разве не сам Алоис многажды наставлял молодых офицеров: «Разозли плохого парня, и он никогда не простит тебя»?

Всю ночь Алоис протрясся от страха. Тот контрабандист сел в тюрьму на год. А сейчас он вышел на волю! Так толком и не выспавшись, Алоис к утру понял, что не ведать ему отныне ни сна, ни покоя, пока не обзаведется он новым псом — молодым, свирепым и сильным. На старого Лютера надежды уже никакой: воет себе на луну, не обращая внимания на то, что происходит на земле. Алоису нужен пес, способный перегрызть горло любому, кто подкрадется огородами, пылая жаждой отмщения.

Получилось так, что искомый пес сразу же нашелся. Знакомый фермер продавал полугодовалого кобеля, немецкую овчарку.

«Он лучший во всем помете, вот почему я держал и кормил его все эти месяцы. А жрать он здоров. Вы готовы работать сверхурочно? Потому что вам придется кормить эту зверюгу, а сытой она не бывает. Иначе бы я не продавал ее за такие гроши. Меня он уже, считайте, разорил, теперь ваша очередь. Я тогда посмеюсь, а вы заплачете».

Нормальный мужской разговор за пивком. Алоис решил купить пса.

Пес оказался что надо, Алоис понял это сразу. Он вообще отлично разбирался в собаках. Он глядел прямо в глаза разъяренному псу, и глядел не без симпатии, поэтому тот, как правило, ему подчинялся. Кроме того, Алоис умел с собаками разговаривать. Когда на него принимался рычать чужой пес, Алоис говорил: «Дружок, а почему бы нам не побеседовать по-мужски, красавец ты этакий. Давай-ка, милый, с тобой подружимся!» После чего бесстрашно протягивал руку и брал пса за подбородок. И его ни разу не наказали за такую наглость. Изредка — примерно в одном случае из ста — пес был настолько зол, что мог и впрямь укусить, но Алоис, чувствуя это заранее, делал ему «козу» двумя пальцами, поднося их прямо к глазам, и на животное это воздействовало парализующе.

Так что Алоису приглянулся этот полугодовалый переросток, носящий королевскую кличку Фридрих. Пес обещал стать по-настоящему злым. Больше того, он был явно из тех, что признают только одного хозяина. Пусть дети привыкают. Пусть Клара ворчит. Пусть Алоис-младший не лезет куда не надо. Кормить Фридриха будет лишь сам Алоис. И даст ему другую кличку. Потому что, как Алоису доводилось слышать, у прусского короля Фридриха Великого вместо фаворитки имелся фаворит. А значит, был он далеко не таким Великим, как принято думать. Не говоря уж о том, что Фридрих был немцем. Так что чтить его нечего, да и не за что. А своего пса Алоис назовет Спартанцем. Пусть вырастет настоящим воином. И бывший контрабандист ни за что не сунется на ферму под покровом ночи, ни за что не решится, потому что здесь теперь будут сразу два пса. Лютера можно подманить шматом мяса и усыпить тряпкой, смоченной хлороформом, но Спартанец тебе спуску не даст.

Какое удовольствие испытал Алоис на обратном пути! Он чуть ли не сразу спустил пса с поводка, принялся бросать палки, чтобы тот приносил их новому повелителю, обучил командам «Стоп!» и «Сидеть!» — Спартанец схватывал всё на лету; наверняка его уже кое-чему обучили. В любом случае, пес был загляденье. Алоис пришел в такое прекрасное настроение, что чуть было не начал возиться с ним, одернув себя лишь в самый последний миг: время для шутливой борьбы со Спартанцем еще не пришло. Но все равно замечательно. Мгновенно достигнутое взаимопонимание между псом и хозяином ничем не уступает мимолетным любовным радостям, подумал Алоис.

Животное лыбилось не переставая; его всезнающий и вездесущий язык вываливался то из одного угла рта, то из другого, пока вдали не показалась ферма. И тут же Спартанец стремительно, чересчур стремительно понял, что там, прямо возле дома, его поджидает подлежащая устранению проблема.

Ну, разумеется, это был Лютер. Алоис от досады чуть по лбу себя не хлопнул: что за непростительную слепоту он проявил, не подумав заранее о том, понравятся ли друг дружке кобели при первой встрече!

Они и не понравились. Поначалу оба пса пришли в ужас. Каждый испугался другого, и обоим стало из-за этого невероятно стыдно. Оскалив зубы, они принялись выщелкивать блох, причем даже тех, до которых явно не могли дотянуться; они зарычали сначала на пчел, а потом и на бабочек; они стали бегать кругами, один в стороне от другого, помечая мочой свою территорию.

Лютер, пусть и старик, был крупнее Спартанца, причем значительно крупнее. Однако он допустил ошибку: пропаниковав слишком долго, он дал щенку почуять, что тот может взять верх.

Неизбежная схватка произошла через два часа после первой встречи. Вся семья Гитлер выскочила во двор, когда два пса, сцепившись, покатились по земле; челюсти у обоих были грозными, как акулий зев, морды и бока залиты кровью.

Алоис, очутившийся в этот миг дальше всех, прибыл к месту схватки последним. И первым (и единственным) бросился разнимать дерущихся псов. Он не боялся ни Лютера, ни Спартанца; он был слишком зол для этого. Как осмелились они начать совместную жизнь с такого безобразия? Еще час назад он велел Лютеру заткнуться и сидеть на месте. Непослушания он не потерпит.

Алоис заорал на псов и, повинуясь все тому же яростному импульсу, растащил их голыми руками. Но и одного звука его голоса хватило бы. Псы повалились наземь в паре метров друг от дружки — полуоглушенные, запыхавшиеся, с разодранными носами и окровавленной шерстью на горле. Спартанец вывалил язык, словно это помогло бы ему продышаться. Лютер оказался не столько изранен, сколько посрамлен. Тяжесть прожитых лет взорвалась болью во внутренних органах. Он уставился на Алоиса с такой обидой и скорбью, что тот без труда расшифровал безмолвное послание: «Все эти годы я заботился о тебе и о безопасности всего семейства, и вот ты орешь на меня с таким презрением, как будто я ровня этому жалкому малолетку, которого ты только что к нам привел». Алоис чуть.было не подошел погладить и приласкать его, но это означало бы крах надежд на то, чтобы превратить Спартанца в безупречного сторожевого пса.

Когда раны у обоих псов зажили, Лютер не подходил к миске до тех пор, пока не наестся Спартанец. Положение дел не изменилось даже после того, как Клара стала подчеркнуто накладывать им корм в две разные миски. Спартанец подметал подчистую обе. Но это едва ли имело какое-либо значение, потому что Лютер потерял аппетит.

Алоис уже понял, каким должен быть следующий шаг. От Лютера надо было избавиться. Добрый старый Лютер теперь, скорее всего, радостно бросится лизать руку первому же ночному татю.

Во второй раз Ади услышал, как его отец в ярости ревет. Впервые произошло это, когда Алоис-младший оставил улей на солнцепеке, а во второй — когда Алоису-старшему понадобилось разнять дерущихся псов.

И какое могущество послышалось ему в отцовском голосе. Какое владение ситуацией! Отец бросился на бешено сцепившихся, захлебывающихся слюною и кровью зверей и растащил их. Какое бесстрашие! Ади понял, что полюбил отца. Теперь, гуляя в одиночку по лесу (что само по себе требует определенного мужества), Ади заставлял себя не бояться оглушительной тишины безмолвных деревьев, становящейся бесконечной в глубине чащи. Дрожа от страха и сдерживая его лишь с трудом, Ади и сам учился орать — учился именно здесь. Он кричал на деревья до тех пор, пока не начинало болеть горло.

Я любовался мальчиком. Я начинал понимать, почему Маэстро относится к нему со столь исключительным вниманием. А если случалось так, что легкое дуновение ветерка срывало с веток два-три листочка, Ади воспринимал это как личный успех, обеспеченный мощью его голоса. И это в безветренный, думал он, день!

Однажды Ади чуть было не столкнулся в лесу с отцом, но я успел увлечь мальчика в сторону. Мне не хотелось, чтобы они встретились при таких обстоятельствах. Алоис, конечно же, посмеялся бы над Адольфом из-за того, что тот кричит на деревья, а мальчик тайком прокрался бы за отцом и, значит, стал бы свидетелем расправы над Лютером. Я решил избежать этого. Маэстро не понравилось бы, окажи испытанный в результате шок негативное воздействие на Ади. Потому что мы, а вовсе не привходящие обстоятельства формируем собственную клиентуру.

В этот день Алоис-старший вышел на трудную прогулку, а для Лютера она была еще труднее. Одна из его задних лап пострадала в схватке со Спартанцем. Он прихрамывал, а пройдя несколько сотен метров, принялся отчаянно хромать.

Мне кажется, Лютер сознавал, что его ожидает. Маэстро легко читает мысли, которыми люди обмениваются с животными, а вот наши усилия в соответствующем направлении не поощряет. По крайней мере, в среде тех бесов, с которыми мне доводилось работать. Поэтому я подчас испытываю мучительный интерес к подвластным Ему областям, регионам, участкам, орбитам, сферам, зонам и оккультным анклавам знания. В особенности к оккультным анклавам. Как бес я знаю об этом не больше, чем мне положено, то есть не больше, чем может потребоваться по работе. Проклятия, заклинания и колдовские чары, которые согласно преданиям являются непременной атрибутикой любого бесовства, на самом деле сугубо инструментальны, и выдаются нам эти инструменты только по мере надобности.

Так что, улавливая мысли, которыми обменивались Алоис и его пес, я занимался отнюдь не рутинной практикой. Тем не менее мне без труда удалось установить, что Лютеру известно: его конец близок, тогда как Алоис, вольно или невольно, размышлял единственно над тем, каким образом умертвить своего безмолвного «собеседника».

Начать с того, что ему не хотелось пускать в ход огнестрельное оружие. Хотя оно у него было: ружье и пистолет. Но с ружьем много возни (да и грохота), а пистолет его не устраивал в принципе. Смерть от пистолетной пули для старого пса означала бы бесчестье. Пистолеты предназначены для стрельбы по злоумышленникам. Хладнокровное убийство или вынужденная самооборона, значения не имеет, обезличенный пистолетный выстрел — это расправа.

Позвольте заметить, я был ничуть не удивлен тем, что читаю мысли Алоиса с такой легкостью. Я уже давно понял, как устроен и как функционирует его мозг, и научился соединять его мысли друг с дружкой так же лихо и ловко, как ребенок собирает очередной пазл. Он не был моим клиентом, что правда, то правда, но знал я его лучше, чем многих своих клиентов.

Мне кажется, во исполнение полученного мною задания по малолетнему Адольфу Гитлеру я развил в себе целый ряд дополнительных способностей (или же мне их даровали). Что касается самого Ади, тут все как раз более или менее понятно, но по возвращении из России я научился входить в сознание к его отцу иматери так же непринужденно, как если бы они были покорными моей воле клиентами.

Мысли Алоиса в этот день и час и впрямь оказались весьма любопытными. Он решил, что единственным способом экзекуции, достойным его преданного пса, должен стать удар ножом прямо в сердце. Яд он забраковал сразу: предательский способ умерщвления (хуже, чем выстрел из пистолета или двустволки) и, не исключено, обрекающий жертву на многочасовые муки. Алоис не знал, есть ли у человека душа (да и наплевать ему было на это), но насчет собак у него не оставалось ни малейших сомнений. У собак есть душа, и ее следует уважать. Непозволительно напугать ее выстрелом, разносящим череп и мозг; нет, только точный удар ножом, сильный и хирургически чистый; сильный, как само сердце пса в тот миг, когда душа отделяется от тела.

Алоис неотрывно думал об этом, шагая по лесу и вновь и вновь замедляя шаг, чтобы от него не отстал еле ковыляющий старый пес; и вот наконец Лютер сел, отказываясь идти дальше, и внимательным долгим взглядом посмотрел хозяину в глаза. Я мог бы поклясться, что, умей пес говорить, он сказал бы: «Я знаю, что ты собираешься меня убить, не зря же я всю жизнь боялся тебя. И по-прежнему боюсь, но все равно больше не сделаю ни шага. Разве ты не видишь, что я теряю последнее достоинство, по мере того как ты заводишь меня все дальше и дальше в чащу? Я не могу не опорожнять на ходу кишечник и не хочу перебирать ногами, испачканными в дерьме, вот я и остановился, вот я и сел, а ты, если хочешь, можешь взвалить меня на плечи и потащить дальше».

Алоис с шумом высморкался. Он видел, что пес больше не стронется с места. Но они еще не дошли туда, где он заранее вознамерился осуществить задуманное. Метрах в восьмистах дальше имелся овраг, куда он собирался столкнуть мертвое тело, чтобы затем присыпать его землей и листьями, положить поверх листьев ветви и накрыть всю могилу каким-нибудь сухим хворостом. При необходимости он собирался привалить хворост еще и камнями.

Таков был план Алоиса. Он продумал его во всех деталях. Ему нравилось устройство такого захоронения: так будет куда лучше, чем просто закопать тело в землю, как будто его пес — клубень семенного картофеля! — но сейчас он понимал, что Лютер дальше не пойдет. И он, Алоис, к изрядному собственному сожалению, уже не настолько силен, чтобы протащить его на себе эти треклятые восемьсот метров. Следовательно, все должно произойти прямо здесь. А потом ему предстоит вернуться домой, взять лопату и тачку и вырыть могилу там, где они сейчас находятся. Что ж, это тоже красивое и вполне подходящее место: лужайка, окруженная деревьями и кустарником; здесь значит здесь. Бедный Лютер.

Так что Алоис опрокинул сидящего пса на спину, приласкал его, заглянул ему в глаза, помутневшие в эти последние мгновения столь же однозначно и безнадежно, как у человека, видящею, что у него прямо из живота вываливаются кишки; да и вся его морда стала похожа на грустное, бесконечно грустное человеческое лицо; и Алоис расстегнул чехол охотничьего ножа, достал внушительное оружие, приставил острием в арку меж ребрами на животе у Лютера и засадил по самую рукоять. Морда пса скривилась, он сильно захрипел, и Алоис отреагировал на этот хрип весьма болезненно. Потому что хрип оказался слишком похож на человеческий.

Морда пса в считанные мгновения прошла через целую череду страдальческих гримас. И наконец приняла окончательное выражение — то самое, в котором пребудет до тех пор, пока труп не начнет разлагаться. Лютер выглядел сейчас молодым и сильным псом, даже всегдашнее достоинство к нему каким-то неизъяснимым образом вернулось; как будто он на самом деле всегда был куда красивее, чем считали люди, и мог бы стать бесстрашным и непобедимым бойцом — не сейчас, а в былые дни, если бы от него такое потребовалось, да, вид у него сейчас был бойцовский; он принял образ поверженного воина.

Алоис решил, что все прошло даже лучше, чем он надеялся. Собственная деловая хватка пришлась ему по вкусу; он сделал правильный выбор; но тем не менее быстрая смена гримас околевающего пса изрядно озадачила его и даже в каком-то смысле устрашила.

Алоису оставалось прожить еще шесть с половиной- лет, но в этот день в лесу он, очутившись на развилке, ступил на смертную дорожку. Впоследствии он не раз задумывался о том, в плюс ему следует поставить или в минус тот факт, что он предпочел избавиться от Лютера собственноручно да и закопал его тоже сам.

Пока они с Лютером гуляли по лесу, пес прилег наземь отдохнуть и мирно издох. Вот что сказал Алоис жене и детям. Клара единственная из всех заподозрила, что на самом деле произошло нечто иное. Потому что тою же ночью, часиков через шесть после смерти пса, Алоис самозабвенно овладел ею. Давно уже она не получала такого удовольствия.

Когда Алоис отправился в чащу с лопатой и тачкой похоронить пса, его изрядно покусали лесные насекомые. Кларе пришлось повозиться, смачивая слюной укушенные места и выбирая жала из ранок. К тому времени как она с этим управилась, и муж, и жена созрели для немедленного соития. И хотя Кларе было не с чем сравнивать, она подумала, что вряд ли еще хоть один мужик в том же возрасте (Алоису оставался всего годок до шестидесяти) сумел бы в такой мере ублажить женушку. Ее муж, ее Дядюшка Алоис, был мужчиной что надо!

Так с тех пор и пошло. Несколько ночей подряд Алоис переживал то, что следовало бы назвать напыщенным словом «метаморфоза». Он любил жену. Такое в браке бывает — и по необходимости часто. То есть часто возникает подобная необходимость. Потому что мужья и жены, проводя вместе много времени, поневоле делают друг дружке всяческие пакости. Порой только ради этого они и сочетаются браком. Как объясняет Маэстро, человеку нужен кто-нибудь под рукой, чтобы было кого ударить под настроение.

Однако даже самым катастрофическим бракам присуща своеобразная магия. Яростные обвинения, с которыми хочется обрушиться на весь мир (но ты не решаешься), проходят критическую проверку в ссорах с женой (мужем). Все эти испражнения души и разума! В браке их постоянно вываливают друг на друга, а это субъективно куда более приемлемая практика, нежели держать все в себе, пока не лопнешь.

Следовательно, супружество — вполне жизнеспособный институт, особенно для людей, которых можно назвать чудовищами. Разумеется, подходит этот институт и многим мужчинам и женщинам, которых следовало бы определить как посредственности (или чуть выше среднего уровня), вроде Клары с Алоисом. И то и дело речь может заходить о любви. Понятно, что такой переход к любви от ненависти почти никогда не бывает окончательным, но, пока он длится, в затхлом помещении брака гуляет живительный ветерок.

Так что мы пристально следим за подобными переменами в жизни женатых людей. И умеем пользоваться свежими дуновениями во спасение (временное) самых никудышных супружеских союзов, если это, конечно, отвечает нашим планам.

Но в данном случае дело обстояло по-другому. Перемена во взаимоотношениях супругов произошла по их собственной воле и, честно говоря, застала меня врасплох. Одурманенный полной луной и ночным ветром, дующим июньской ночью в открытое окно, Алоис лежал рядом с женой, испытывая к ней бесконечное доверие: он знал, что ее пальцы не ошибутся, не причинят ему боли, заботливо извлекая из крошечных ранок одно жало за другим. В суматохе резко наставшего лета Алоиса изрядно покусали, но Клара оказалась мастерицей, целеустремленною мастерицей, и, лежа рядом с ней, он вкушал блаженный покой. На какое-то время Клара одарила его тем, чего он в своей долгой жизни не знал, — истинно материнской заботой.

Из ночи в ночь проходил один и тот же ритуал. Алоису теперь порой случалось беспечно подходить к пчелам без своих защитных доспехов. Не то чтобы он сознательно стремился быть покусанным, в конце концов, он стал уже достаточно опытным пасечником, чтобы практически не совершать ошибок. И все же, говоря начистоту, он сознательно подверг себя нескольким совершенно излишним нападениям со стороны пчел, лишь бы ее нежные пальцы вновь и вновь пускались в путь по его лбу, щекам и тыльной стороне ладоней.

Иногда Алоису казалось, что у него плавятся мозги. Теперь ему приходили в голову мысли, настолько чуждые былому Алоису, что он ни за что не поверил бы, что такое и впрямь возможно. Он раздумывал, например, над тем, не является ли боль, испытываемая при укусах, наказанием за грехи. Просто раздумывал — потому что ни в какие грехи он, разумеется, не верил, — но разве исключено, что эти крошечные ранки наносятся человеку в наказание за его дурные поступки?

Что за мысль! До того как она пришла ему в голову, Алоис проспал спокойно несколько ночей подряд. Мирную дрему навевало осознание того, что у порога в новой будке, сколоченной для него на следующий день после расправы над Лютером, бдит широкогрудый Спартанец. Повозиться с будкой пришлось немало, но оно того стоило: во-первых, сторожевой пес в новой будке чувствует себя совершенно по-другому; а во-вторых, сама плотничья работа на глазах у пса — и в интересах пса — еще крепче привязала его к хозяину.

Новые мысли, однако же, бывают весьма парадоксальны. Алоису не давала покоя сама возможность того, что к собственным прегрешениям стоило бы относиться всерьез. Если это так, то, выходит, слабаки, обеими руками цепляющиеся за церковь, нравы. Хотя ходят они по земле так, словно у них на обеих ногах двухпудовые гири. Да и на плечах тоже. Но теперь Алоис уже не знал, презирать их за это или нет. Потому что он сам совершил кровосмешение. Конечно, переспать со всеми тремя дочерьми своего приемного отца — это еще не инцест. Но разве он не знал, что на самом деле Иоганн Непомук доводится родным отцом и ему самому? Разумеется, знал, причем с самого начала, хотя и закрывал на это глаза.

Старался загнать это знание куда-нибудь подальше и поглубже, и вот сейчас оно вылезло на передний план. Хуже того. Если Клара не дочь Иоганна Пёльцля, значит, она его собственное дитя («Sie ist hier!»). Вот правда, столь же голая, как лезвие ножа, вспоровшего подбрюшье старому Лютеру. Господи всемогущий, а что, если и на самом деле Бог есть? И не только есть, но и всё про нас знает?

Правда, как и большинству смертных, оказавшихся в положении Алоиса, ему удалось отогнать от себя эти мысли. Он отнюдь не собирался отказываться от еженощных наслаждений, каждый раз начинающихся с удаления пчелиных жал, но к нему не сводящихся.

В такие июньские вечера душевная боль бывала особенно сильной. И Алоис даже не пытался искусственно избавиться от нее, заставив себя думать о чем-нибудь хорошем. Нет, ни в коем случае; он предпочитал тщательно изучать сообщения, поступающие из темного царства муки. Для Алоиса это стало своего рода музыкой, пропитанной (как медом) новыми ощущениями, даруемыми уму и сердцу, музыкой, исполненной собственной непреложной ясностью, пусть и звучала эта музыка резко, даже порой жестоко, причиняя ему в том числе и чисто телесные страдания. Он вслушивался в каждый звук каждой конкретной укоризны, в каждый голос — а голосов этих набиралось на целый церковный хор. Дело было в том, что Алоис проникся святостью истинного грешника.

Все это темным-темно. Святость присуща каждому — даже худшему из худших. Хотя я и не охарактеризовал бы Алоиса подобным образом. И все же ему хотелось подцепить на вилку кусочек душевной красоты — пусть и не бесплатно, но весьма и весьма недорого. Он не ведал, что, подставляя собственную шкуру под музыкальные молоточки малых мучений, ты тем самым всего лишь пытаешься избежать страха перед Господним воздаянием. Но, поскольку он подошел вплотную к полному признанию совершенного им кровосмешения, этому стремительному нарастанию как бы святоотеческих чувствований скоро должен был прийти конец. И действительно, к утру он вновь начал мыслить как полицейский. А когда офицер силового ведомства обнаруживает в себе самом какой-то изъян, он тут же принимается выискивать аналогичные изъяны и у окружающих. Поэтому Алоис начал тревожиться об Ало-исе-младшем в связи с Анжелой. Не происходит ли между ними и впрямь чего-то предосудительного? Алоису сильно не понравился — самой своею тональностью — спор между братом и сестрой на тему о том, кому можно, а кому нет, ездить на Улане.

К отцовскому удивлению, Алоис-младший вовсе не настаивал на монопольном праве ездить верхом на Улане. Напротив, он предложил Анжеле поучить ее держаться на лошади без седла. Это был опасный симптом. В пивной Алоису-старшему уже рассказали кое-что про какую-то девку по имени Грета Мария Шмидт — ничего оскорбительного ни для него, ни для сына, однако Алоису запомнилось, что его сын обучал эту Грету Марию ездить на лошади без седла.

И вот настала очередь Анжелы. Она отнекивалась, а он подначивал. Это повторилось много раз подряд.

— Ты боишься.

— Ни капельки.

— Боишься. Не ври!

— Я не боюсь. И не вру. Это просто. Но мне не хочется. Да и чего ради? Даже если я залезу на него и научусь держаться, что толку? Все равно это будет твой конь. И мне каждый раз придется просить у тебя разрешения.

— Я позволю тебе ездить на нем сколько захочешь. Скажешь, целый день — значит, целый день.

— Нет. Ты меня сам уездишь. Я ведь тебя знаю.

— Это отговорки. Просто ты боишься. Боишься, что он тебя скинет.

— А вот и не боюсь!

— А вот и боишься!

В конце концов она рассудила так:

— Думай как хочешь. Хорошо, я боюсь. Допустим. Лошадь сбросит меня, и я сломаю себе шею. — Она так злилась на себя, что чуть было не расплакалась. — Зато ты такой самоуверенный. Скачешь на Улане куда вздумается. А со мной… Я знаю, что со мною произойдет. Я на него сяду, и он понесет. Он понесет, а я сломаю себе шею.

— Ни за что! Шея у тебя короткая и толстая. Как ты сама.

— Тебе все смешно. А если я умру, тебе это будет безразлично? У тебя девчонки по всей округе. Я про них слышала. И со всеми ты целуешься, и все они целуются с тобой. А мне на этой неделе будет тринадцать, и я еще ни с кем не целовалась. И мне не хочется умирать, так и не узнав, каково это.

И тут она и вправду расплакалась.

Алоис-старший поневоле подслушал один такой разговор и отправился к старшим детям как раз вовремя, чтобы пронаблюдать воочию реакцию Алоиса-младшего. Парень буквально помирал со смеху.

И в это мгновение его отец подумал, что, может быть, пусть уж лучше Алоис-младший целыми днями носится на лошади по холмам, пусть уж лучше путается с окрестными девками, чем заводит шашни с родной сестрою.

И тут же задался вопросом: а не успела ли эта парочка уже хоть разок да снюхаться? Ведь они не могли не видеть, что он подходит к конюшне. А значит, весь этот разговор предназначался исключительно для его ушей. Способны они на такую хитрость? А почему бы и нет? Их мать была плутовкой, каких поискать.

В следующую пару дней Алоис украдкой следил за дочерью. Но за долгие годы на таможне он выработал взгляд, способный довести даже самого невинного человека до слез. Что ж удивляться тому, что неожиданное отцовское внимание чрезвычайно насторожило Анжелу. Она принялась ломать голову над тем, с какой стати он вдруг заинтересовался ею. В школе она понаслушалась от подруг подобных историй. Одна девочка там просто-напросто спала с собственным отцом. Во всяком случае, про нее такое рассказывали. Ах, какая мерзость, подумала Анжела, какая мерзопакость!

Теперь, едва Алоис-старший оказывался поблизости, Анжела проходила мимо него с подчеркнутой осторожностью, стараясь не показывать отцу ничего лишнего.

Эта показная скромность выводила Алоиса из себя. Такой чисто женской изощренности он от малолетней девчонки не ждал и не одобрял ее. Где это она, интересно, научилась держать ноги так, что ее бедра разве что не трутся друг о дружку?

Клара же за Анжелу не тревожилась. Главным предметом ее волнений оставался Алоис-младший. Раз уж нельзя вновь отослать его на ферму к Пёльцлям, надо что-то делать прямо здесь. В конце концов, Клара хорошо затвердила простой жизненный урок: в неопределенности жить нельзя. Неудачное решение проблемы все равно лучше, чем отсутствие какого бы то ни было решения. Этот урок она извлекла из наблюдений за собственными родителями. Чем чаще теряли они детей, тем сильнее любили остающихся в живых.

И поскольку она не могла заставить себя полюбить Алоиса-младшего, а никакого решения проблемы найти не могла, то продолжала вести неустанные поиски. На следующий год ее муж постановил отказаться от посадки картофеля. Это совершенно ясно. Да и с огородом, скорее всего, ничего не получится. Только пасека внушает более или менее определенные надежды. Значит, нужно сосредоточиться именно и только на ней.

Клара задумалась как следует. Не совсем удачное решение — перефразируя ее саму — лучше, чем отсутствие какого бы то ни было решения. Праздность — вот что губит парня, разъезжающего на лошади по обоим склонам холма и буквально напрашивающегося на неприятности.

И вот она сказала мужу: а не обзавестись ли им большой пасекой, ульев так на десять, а то и на все пятнадцать? Такая пасека могла бы принести реальный доход. И у всех нашлось бы чем заняться. И, добавила она, это пошло бы на пользу Алоису-младше-му. Его можно было бы сделать младшим партнером. И даже пообещать ему небольшой процент предполагаемой выручки.

— Взять его младшим партнером? Но ты же ему не доверяешь! Сколько раз сама твердила об этом.

— Да, я такое говорила, — поневоле согласилась Клара. — Но я твоего сына понимаю.

— И что же такое ты понимаешь? И вообще, ты говоришь слишком много. И противоречишь сама себе.

— Я понимаю его, — повторила она. — Он парень честолюбивый. А ему нечем заняться. Но я вижу одно: ему хочется заработать. Да, согласна, порой он ведет себя как самый настоящий дикарь.

— И таким навсегда останется, — подытожил Алоис.

— Может быть, и так… Но мальчики иногда меняются. А если мы ничего не сделаем…

— Хорошо, мне нужно подумать.

Предложение показалось ему соблазнительным. «Гитлер и Сын. Медопродукты». А когда плакса Адольф и сосунок Эдмунд вырастут — «Гитлер и Сыновья».

Путь туда, понятно, не близкий. Но Клара права. Необходимо найти точку приложения сыновнему честолюбию. Работу он сейчас просто-напросто презирает.

Алоис обратился к специальной литературе. Следующую пару дней он провел, обновляя познания по истории, культуре и древним традициям пчеловодства с тем, чтобы прочитать всему семейству самую настоящую лекцию. Разумеется, в первую очередь лекцию должен был выслушать Алоис-младший. И нельзя было ограничиться пустыми россказнями вроде тех, которыми Алоис потчевал собутыльников, сначала в Линце, а потом в Фишльхаме. Лекцию надо было прочитать такую, какой не погнушался бы и сам Старик.

Он собрался поведать о бесконечной войне пчел с медведями в Средние века. Это, решил Алоис, будет прекрасным зачином. Он расскажет жене и детям о том, как всего лишь сто лет назад пчеловоду приходилось забираться чуть ли не на самую верхушку дерева, чтобы залезть в улей, до которого было не добраться медведю. А тут в самый раз пустить в дело культурно-исторические ассоциации. «Это было повсеместной практикой на севере Испании и юге Франции, — скажет он сыну. — Но надо было знать, на какое дерево залезать. Я тебе их сейчас перечислю. Ольха, вяз, бук, береза и, конечно же, вяз, тополь, дуб, ива. Что касается липы — ему казалось, будто он уже произносит это вслух, — то пчелы испокон веков особенно ценили ее, да и люди тоже, и точно так же обстоит дело и в наши дни. С липовым медом по ароматическим качествам не сравнится никакой другой. Да, — мысленно продолжил Алоис, обращаясь к сыну, — любовь пчел к липам восходит к концу периода неолита, то есть насчитывает уже почти пять тысяч лет. И уже в те дни пчелы умели строить медовые соты. К северу отсюда, в Германии, нашли ископаемое чудовище исполинских размеров, и, представь себе, это был не великан, не мамонт, а двух с половиной метровые медовые соты. Просто невероятно! Но это научный факт».

Он собрался обрушить на жену и детей всю свежеобновленную информацию за воскресным обедом. Рассказать о древних греках и римлянах. Поскольку он редко пускался в разглагольствования именно в воскресенье за обедом (разве что хотел упрекнуть Клару в том, что она, отправляясь утром в церковь, отлынивает от работы), ели они, как правило, в подчеркнутом тяжелом молчании, тон которому задавал сам Алоис; зато теперь он вознамерился поразить воображение старшего сына всею мощью географических, ботанических и исторических перечислений и завоевать тем самым его уважение. Он запасся историями о сенегальском племени бассари, народности мбути из Итури и охотниках за медом из Южного Судана.

Однако, собрав такое количество информации, до воскресенья Алоис просто не дотерпел. Впервые приобретенные или освеженные в памяти знания буквально распирали его. Клара, внимая ему, знай себе кивала; правда, было не совсем ясно чему: то ли мужней лекции, то ли ею же самой испеченному яблочному штруделю; кивала и Анжела, но вид у нее был отсутствующий и, скорее, несчастный. Трое малышей клевали носом, а Алоис-младший, поначалу вроде бы заинтересовавшийся, принялся отчаянно скучать.

Его отец с трудом сохранял самообладание. Все пошло не так, как следовало бы. Ему не хватало присущего Старику красноречия.

— Эй, ты, — обратился он в конце концов к старшему сыну, и прозвучало это так грубо, словно Алоис дал ему поддых. — Пошли пройдемся.

Какая глупость затевать такую лекцию за обедом. Сейчас ему это было ясно. Пока парень ест, ему не до разговоров. И разве в этом отношении он не пошел в отца?

Алоис не повел сына на дальнюю прогулку, а уселся на скамью возле ульев и сразу же повел речь о доходах, которые им сулит совместная работа.

— Не исключено даже, что нам удастся вовлечь в дело Старика. Он делал намеки. Он счастлив был бы поработать с нами. И это позволяет мне поверить, что наше предприятие сулит куда больший успех, чем может показаться поначалу. Через пару лет ты превратишься в обеспеченного молодого человека. Даже в более чем обеспеченного. И позволь сказать тебе еще кое-что: пригожему парню вроде тебя легко подыскать себе богатую невесту, если, конечно, он сам не голь перекатная. Три года упорных трудов — и ты, считай, богат. Особенно с оглядкой на то, какой ты смышленый и ловкий. А уж потом, поверь мне, подыщешь себе невесту всем остальным на зависть.

В этот послеполуденный час вовсю пекло, а Алоис-младший пребывал в душевном раздрае. Грета Мария нынешним утром оказалась недоступна (она отправилась в церковь с родителями), поэтому он заглянул к Старику, который на сей раз проявил такую неуемность, что у парня на долгие часы осталось ощущение, будто из него высосали все соки. И запах Старика прямо-таки засел у него в носу. Так что за радость еще целых три года ломать хребет, как на каторге, в обществе двух старперов! Старик будет подавать ему тайные знаки, отец рано или поздно заметит это и уж наверняка не обрадуется. Да и вообще, повод накричать на сына у него наверняка найдется каждый день.

И весь этот «интересный» разговор не более чем ловушка. Работать на отца? Попасть к нему в рабство на три года? Когда вокруг столько по-настоящему увлекательных дел! Надо набраться духу и сбежать от них ото всех в Вену. Сдернуть — чем резче, тем лучше. Он не простил Кларе недавней грубости и предательства. И никогда не простит.

— Дорогой и досточтимый отец, — начал он, — мне понятна твоя забота о моем будущем. Я тоже думаю о нем — и думаю часто. И уже пришел к определенным выводам.

— Хорошо, — ответил Алоис. — Это первый шаг в нужную сторону.

— Совершенно верно. Ты рассуждаешь в полном осознании собственных способностей. И, должен сказать, я их глубоко уважаю.

Сейчас между отцом и сыном возникло мысленное препятствие, столь же, однако, реальное, как какая-нибудь изгородь. Только вчера Алоис-младший впервые заставил Улана в прыжке оторваться от земли. Тогда перед ним тоже стоял какой-то заборчик; лошадь вполне могла его сбросить, могла упасть и сама. Однако он знал, что это нужно сделать. И что он сможет это сделать. И сделал. Сейчас, конечно, все было несколько по-другому и все-таки очень похоже. Ему предстояло форсировать преграду — на сей раз воображаемую.

— Все, что ты говоришь, отец, совершенно справедливо, но… — Он замешкался и, вновь заговорив, частично повторил уже сказанное: — Все это совершенно справедливо для человека вроде тебя, а я ведь совсем другой. И способности у меня другие. Так мне кажется.

Алоис глубокомысленно кивнул, стараясь не выказывать раздражения.

— Может быть, ты объяснишь мне, в чем эти способности заключаются.

— Я бы сказал, что у меня есть дар человеческого общения. Отец кивнул ему снова.

— И, задумываясь о будущем, я полагаю, что как раз это меня и прокормит. Умение общаться с людьми. — В этот самый миг он осмелился поглядеть отцу в глаза. И какое-то время (пусть это и стоило ему многого) не отводил взгляда.

— Значит, ты хочешь сказать, что работа на ферме тебя не интересует?

— Если начистоту, то так оно и есть. Не интересует.

— Но ты же не вздумаешь утверждать, будто тебя не интересует наша маленькая пасека?

— Мне нравится вкус меда. Что правда, то правда. Но разговаривать с людьми мне все равно интереснее, чем слушать жужжание пчел.

И тут Алоис решил распечатать кубышку собственной мудрости.

— Послушай, сынок, я поделюсь с тобой тайной, которая поможет тебе не потерять попусту пару-тройку лет. А может, и больше. Людей нельзя обманывать долго. Особенно если ты не можешь предложить им ничего другого. Необходимо завоевать их уважение. Потому что в противном случае они посмеются твоим шуткам, они споют с тобой хором, а потом, глупый мой мальчик, они заговорят о тебе с презрением у тебя за спиной. Работа в поте лица своего — единственная основа, на которой можно строить длительные взаимоотношения с людьми. А того, кто хочет отделаться шуточками, считают мошенником.

— Я уважаю работу в поте лица своего, — возразил ему сын, — но только не земледелие. И человек, всю жизнь проработавший на земле, становится, на мой взгляд, таким же тупым животным, как его домашний скот. И, в любом случае, это не для меня.

— Мне кажется, ты меня не понял. При чем тут земля? Пчеловодство — это, скорее, воздух. Я говорю о крошечных созданиях, вечно носящихся по воздуху. И о Старике. Позволь мне включить его в круг нашего рассмотрения. В перспективе сотрудничества с ним я предвижу колоссальную выгоду.

— Отец, при всем уважении, я не могу с этим согласиться. Ты же сам говорил: он разбирается в таких делах лучше нашего. — Парень вновь испытал тот же восторг, с каким заставил Улана перемахнуть через заборчик. Его самого сейчас понесло. Кровь, внезапно закипевшая в жилах, велела ему не только продолжить спор, но и, если получится, задеть отца побольнее. Оскорбить его. Это уже будет, считай, не заборчик, а высоченная изгородь. — Ты должен согласиться с тем, что Старик нам не по зубам. Он оберет тебя до нитки.

— Ты что, с ума сошел? Ты смеешься надо мной? Считаешь плохим пасечником?

— Ну, они же тебя постоянно кусают.

— Случается. С пасечниками такое случается.

— Да, только настоящего пасечника ужалят разок-другой, и он запомнит это надолго. А ты? Тебя кусают каждый день. Причем по многу раз.

Алоис наконец вышел из себя; то есть другой Алоис, которого он постоянно держат взаперти, внезапно вырвался наружу. И с этим уже ничего нельзя было поделать. Освобожденный дух веет где хочет.

— Мальчик, — сказал он сыну. — Большой мир не для тебя. Ты к нему совершенно не готов. У тебя нет образования. У тебя нет денег. И с такими-то исходными данными ты надеешься разбогатеть, заговаривая людям зубы? Это чушь собачья. Все, что ты умеешь, — это лапать деревенских девок и залезать к ним под юбку. А почему они позволяют тебе такое? Да только потому, что надеются подцепить муженька—такого же ленивого, как они сами. Может, какой-нибудь из них и повезет, и тогда мне придется нянчиться с внуками -такими же уродливыми, как твои подружки, — а ты пойдешь к ее отцу примаком. Да не просто примаком — батраком!

Он зашел слишком далеко. И знал это сам. Тайный страх, им испытываемый, вырвался на волю вместе с гневом. Колоссальной ошибкой было так сорваться.

Алоис-младший пришел в ярость. Это от него-то родятся уроды! Такое просто неслыханно.

— Да, — сказал он отцу, — видел я тебя в поле. Со всеми твоими устаревшими книжными знаниями. Даже старый Иоганн Пёльцль, уж на что дурак дураком, умеет обрабатывать землю. А ты не умеешь.

— Выходит, я ко всему еще и дурак? И это говорит парень, с треском вылетевший из школы. И решивший утаить это от отца. Что за идиотизм! Я давным-давно знаю о твоем позорном исключении. Й пришел к единственно возможному выводу. Твоя попытка обвести нас вокруг пальца, подделав письмо, однозначно свидетельствует о том, что ты кретин.

— Ну, конечно, — ответил Алоис-младший, — зато ты у нас очень умный. И дети у тебя загляденье. А знаешь почему? — Подросток был уже на грани истерики, голос его, предательски дрожа, звучал на самых высоких нотах. — Ты берешь бабу, ебешь ее и шлешь на хуй. Ты убил мою маму.

Отец ударил сына, не задумавшись ни на мгновение. Ударил со всей силы в висок и сшиб наземь.

Будь Алоис-младший клиентом, я бы предложил ему не лезть на рожон. Чувства вины, которым проникся бы его отец, парню вполне хватило бы, чтобы беззаботно прожить целый год. Но поскольку я его в этом смысле не контролировал, Алоис рванулся к отцу, схватил за ноги и тоже повалил наземь. Око за око.

Однако же, понимая, что вышел на судьбоносную развилку, Алоис совершил непростительную ошибку: он помог отцу подняться с земли. Помог, прежде чем подумал. Уж больно жалок был распростертый на земле Алоис-старший, старик стариком, и он его, родного отца, только что сшиб с ног. Ужас охватил парня, и он помог Алоису-старшему подняться.

Когда тебя сбивают с ног, это всегда скверно, но когда это делает прыщавый молокосос с едва наметившимся рыжим пушком над верхней губой… Да и какой там пушок? Всего два-три волоска, что само по себе смехотворно. Отец принялся избивать сына и продолжил экзекуцию, когда тот упал на колени, не остановился, даже когда сын, в свою очередь, распростерся на земле.

К этому времени из дому уже выбежала Клара. Она умоляла мужа остановиться. Она заплакала в голос. И как раз вовремя. Потому что Алоис-младший уже перестал шевелиться. Он лежал, не подавая признаков жизни, а Клара бурно рыдала.

Ей показалось, что муж забил Алоиса насмерть.

«О Господи, — воззвала она, — я не могу поверить, что Ты это допустил!»

Мне представилась редчайшая возможность. Ангела-хранителя при ней не было — да и вообще никого из Наглых поблизости. Когда человек, будь то мужчина или женщина, принимается слишком громко кричать, ангелы покидают его: им известно, что он в такие мгновения ближе к нам, а значит, реши Наглые за него побороться, они все равно останутся в меньшинстве. Потому что бесов крик, наоборот, притягивает. Вдобавок ко всему как недорезанный поросенок завизжал, внимательно наблюдая за происходящим, маленький Ади.

И Клара оказалась беззащитна. Я понял, что пробил мой час. Я прикоснулся к ее мыслям, я вошел к ней в сердце. Она и впрямь верила, что Алоис убил сына, а значит, ему придется провести остаток дней в тюрьме. А все по ее вине, по ее вине! Ведь это она посоветовала мужу сблизиться со старшим сыном, хотя и знала заранее, что ничего хорошего не получится. А поскольку по собственному опыту ей было известно, что молитвы, обращенные к Создателю, как правило, не достигают адресата, то молилась она сейчас нам, напрямую, она вызывала Дьявола, она Его заклинала. Только богобоязненная и наивная душа может поверить в то, что Дьявол обладает таким могуществом! Спаси мальчика, молилась она, и я перед Тобой в долгу не останусь!

Значит, она стала нашей. Но не вошла в число клиентов. Она просто-напросто отдала нам душу. К сожалению, подобные метаморфозы никогда не бывают ни окончательными, ни хотя бы моментальными. Но на будущее мы теперь могли на нее рассчитывать.

По крайней мере, досталась она нам без труда. Как только Алоис-младший пошевелился, она поверила в то, что получила от нас недвусмысленный ответ. И сразу же впала в отчаяние из-за того, что принесла страшную клятву, которую нельзя отозвать обратно. В отличие от большинства тех, с кем нам приходится иметь дело, у нее было повышенное чувство ответственности. Следовательно, такое горе она испытала главным образом потому, что, на ее взгляд, своим отступничеством причинила тяжкие страдания Господу. Из нее вышла бы образцовая монахиня!

Однако самого значительного успеха мы добились с маленьким Ади. Он видел, как его отец сшиб старшего сына с ног. Слышал, как бранится в ярости Алоис-старший. А потом, когда Алоис-младший подал первые признаки жизни, отец как лунатик побрел куда-то в глубь леса: еще во дворе у него схватило живот, а по дороге к лесу Алоиса-старшего стошнило так, что остатки яблочного штруделя брызнули у него аж из ноздрей. Потеряв вследствие этого возможность дышать, он почувствовал себя так, словно в пищевод ему попало пушечное ядро. Плотный обед по-прежнему ворочался в желудке. Но сейчас, очутившись в лесу и самую малость оклемавшись, Алоис понял, что домой возвращаться нельзя. Надо выпить. На дворе воскресенье, но в пивной ему наверняка не откажут.

Но хватит уже об Алоисе-старшем! Меня интересовал Ади. Мальчик полностью опорожнился: он описатся, обкакался, и его вывернуло наизнанку. Он чуть не спятил от страха перед тем, что ушедший было отец повернет с полдороги и обойдется с ним точно так же, как с Алоисом. Я не мог не воспользоваться возможностью и привить ему кое-какие навыки. Я инсталлировал только что закончившееся избиение в мозг Ади. Я вновь и вновь заставлял его мысленно переживать всю экзекуцию; я умело подстегивал страх перед неизбежным возвращением отца; мне удалось вдохнуть в сознание Ади четкий и недвусмысленный образ: он лежит при смерти, беспощадно избитый отцом. Болят не только тело и конечности, но и сердце. Стоя на ногах, Ади чувствовал себя так, словно только что поднялся с земли, упав на которую, не сумел остановить этим страшного избиения.

Позднее, оказавшись на вершине власти, Адольф Гитлер по-прежнему будет верить в то, что отец избил чуть ли не до смерти именно его. В годы Второй мировой войны, в своей штаб-квартире в Восточной Пруссии, поблизости от Восточного фронта, он не раз и не два будет рассказывать элу историю за ужином своим секретаршам. Демонстрируя при этом редкостное красноречие.

«Разумеется, — поведает он, — я заслуживал хорошей порки. Я изрядно портил жизнь отцу. Мать, та была, скорее, довольно рассеянной. Но любила меня без памяти, моя дорогая матушка. — Он вспомнит себя таким же смельчаком, каким был на самом деле Алоис-младший; ну как же, ведь это сам Адольф не побоялся вступить в драку с отцом! — Мне кажется, именно поэтому ему и пришлось избить меня. Но я это заслужил. Я оскорбил его так чудовищно, что не собираюсь вам этого повторять. Так что по всему получается, я это заслужил. Мой отец был красивым, сильным, порядочным человеком; австриец по происхождению, но истинный немец духом. И все же не знаю, надо ли было ему избивать меня до полусмерти. Наверное, это было все-таки чересчур».

Да, он будет рассказывать истории из собственного детства, заставляя слушательниц умиляться и утирать слезы платочком. Конечно, так сложилось не сразу; краеугольный камень лжи я разместил в тех глубинах сознания, где подлинная память лежит в обнимку с ложной. Мое искусство (данное) в том и заключается, чтобы подменить истинное воспоминание мнимым, сконструировав его точно таким же точным и детализированным; это все равно что сделать новую татуировку поверх прежней.

Более того, это фиктивное воспоминание помогло мне впоследствии развить в Адольфе патологическую лживость. Ко времени вступления на политическое поприще он уже умел лгать столь искусно, что решал этим все возникающие перед ним проблемы.

Истина была волоском: ее можно было сбрить или просто-напросто выдернуть.

Настоящая работа с клиентом — процесс, смею вас заверить, длительный и неторопливый; долгие годы ушли на то, чтобы превратить этот один-единственный выверт детского сознания во всестороннюю патологическую лживость. Когда он впоследствии публично заявлял, что однажды родной отец чуть было не забил его до смерти, взрослые люди готовы были собственной головой поручиться в том, что это чистая правда. Время от времени мне приходилось предпринимать дополнительные усилия, чтобы укрепить становой хребет этой основополагающей абсолютной лжи. И оно того стоило. Потому что Маэстро часто ссылался на этот эпизод моей профессиональной деятельности самым лестным образом.

«Нет лучшего способа подчинить себе крупного политического деятеля, — говорил Он нам в назидание, — чем этот. Политик сам не должен отличать ложь от правды. Особенно же полезным для нас он становится, когда в каждом конкретном случае сам перестает понимать, лжет или нет, настолько глубоко испытываемое им недоверие к истине как таковой».

В фишльхамской пивной по воскресеньям не наливали, однако на окраине города стоял дом, на веранде которого было оборудовано нечто вроде буфета, и там подавали пиво.

Алоис ни разу не был еще в этом оазисе. Посещать такого рода забегаловки было ниже его достоинства как высокопоставленного чиновника империи, пусть и в отставке, но сейчас сложилась одна из весьма редких в его жизни ситуаций, когда он (и у него хватило духу признаться в этом себе) просто-напросто обязан был напиться. Болело ушибленное при падении наземь колено, после приступа ярости разыгралась отчаянная мигрень, да и на душе было тяжело, и Алоис все пил и пил — ближе к вечеру выдул уже около четырех литров пива.

Никто не пошел его проводить. Соответствующие предложения, правда, поступати, но были им отвергнуты; как-никак еще не смеркалось. Вновь исполненный чувства собственного достоинства, Алоис взошел на первый холм на задворках Фишльхама, потом едва не осилил второй, но тут, почти дойдя до вершины, прилег на траву и уснул. Проснувшись через пару часов, обнаружил, что голова его покоится в каких-то пятнадцати сантиметрах от монументальной — размером с ковбойскую шляпу — коровьей кучи.

Но волосы у него оставались чистыми. Значит, он во сне в эту кучу все-таки не свалился. Если бы Алоис верил в Судьбу, ему следовало бы возблагодарить ее, но он преспокойно обошелся без этого. И, может быть, не зря. Потому что, когда в начале одиннадцатого, изрядно посвежев после сна, поднялся на вершину последнего из холмов, то увидел, что метрах в десяти от входа в его дом неистово бушует пламя.

Ночь была безветренной, иначе наверняка сгорел бы и сам дом Гитлеров, но все три «лангстротта» превратились в кучки золы и куда-то пропали пчелы, не считая тех десятков тысяч бедняжек, которые сгорели заживо, превратившись в микроскопическую труху. В доме, пусть и не тронутом пожаром, отчетливо пахло гарью.

Клара встретила мужа. Если она и плакала, то к моменту его возвращения превратилась в столь же сухую, скрипучую золу, как и все три улья. Помимо гари в воздухе густо пахло медом — так густо, что начинало саднить в горле.

Алоис все понял. Жена никогда не простит ему того, что в эту ночь — худшую из ночей в ее жизни — он ухитрился напиться так, что от него еще издали несет пивом.

Медленно, деталь за деталью, она выложила мужу все, что произошло в его отсутствие. Алоис-младший умчался на лошади и не возвращался, пока не стемнело. Все уже легли и спали или делали вид, будто спят, но, конечно, ужасно боялись его. Он собрал вещи, сложил в мешок, приторочил его к седлу и умчался вновь.

Но всего полчаса назад, когда все в доме решили было, что они в безопасности, завыл Спартанец. И не унялся до тех пор, пока Клара, встав с кровати, не выглянула наружу. Но к этому времени пес прекратил выть и только легонько поскуливал — как щенок. Заржал Улан, и Алоис-младший помчался прочь. А минуту спустя начался пожар. Клара почти сразу же сообразила, что именно происходит. Ади, как мечущийся олень, подбегал то к горящим ульям, то к дому. «Это он поджег! Керосином! — кричал Ади. — Я знаю! Всё как раньше!» И мальчик то смеялся, то плакал, не понимая, разразилась ли катастрофа или произошло еще одно грандиозное всесожжение.

Клара с Анжелой делали что могли, то есть выливали ведра воды на ближайшую к горящим ульям стену. В отсутствие в доме мужчины о чем-нибудь большем нельзя было и помыслить.

Они даже сумели расслышать, как замирает вдали стук копыт Улана. Алоис умчался навсегда. Разве не отрезал он себе все пути к возвращению? Ей кажется, что отрезал. Перед самым отъездом он успел отравить Спартанца. К тому времени как Алоис-старший вернулся домой, пес уже издох.