"Константин Михайлович Станюкович. Истинно русский человек" - читать интересную книгу автора

по времени. Он, конечно, с негодованием отрицал свою трусость, когда
кто-нибудь уличал его, и объяснял ее благоразумной осторожностью. Но
однажды, в минуту полупьяной откровенности, он сознался, что в нем храбрости
мало, тут же залился слезами, называя себя почему-то свиньей, и прибавил,
что это у него качество, верно, унаследованное. Пожалуй, он до известной
степени был прав. Все его предки, многочисленные Орешниковы, из захудалых,
малоземельных дворян, служили чиновниками, и каждый из них всю свою жизнь
более или менее провел в страхе и перед начальством, и перед возможностью,
того и гляди, попасть под суд за лихоимство, впрочем, довольно умеренное,
ибо Орешниковы были осторожны, да и особенно теплых мест не занимали.
Перед барышнями Аркадий Орешников драпировался в мантию цивического
героя и врал, что называется, несосветимо. На журфиксах{145} у матери своей,
вдовы статского советника, Феозы Андреевны, он, бывало, так либеральничал,
рисовал такие перспективы отдаленного будущего, главнейшим образом о формах
свободного брака, что почтенная старушка Феоза Андреевна, всю свою жизнь
проведшая в чистке квартиры с метелкой в руках и в заботах жить, как "люди
живут", - покачивала в ужасе головой и укоризненно замечала:
- Аркаша... Аркаша! Опомнись!
Но Аркаша и в ус не дул, продолжая открывать широкие горизонты будущего
человеческого устройства и невозможно перевирая вскользь прочитанные им
статьи.
Свою маменьку он считал отсталой женщиной.
И старушка, жившая с зрелой дочерью Аглаей на маленький пенсион и
проценты с скромного капитальца, составленного покойным мужем при помощи
разных негласных оборотцев с казенными деньгами, во время его долгого
служения экзекутором департамента, не раз в то время говорила сыну:
- Ой, Аркадий... С такими понятиями можно и место потерять.
- А наплевать! - хорохорился Аркадий.
- Это как же?
- А так же...
Феоза Андреевна в страхе, бывало, только крестилась, воображая, что
Аркаша и в самом деле удерет какую-нибудь штуку, лишится должности и
очутится у нее на шее.
Но давнишний ее знакомый и приятель покойного мужа, старый матерый
департаментский "юс"{145}, Иван Иванович Затыкин, бессменный архивариус,
переменивший пятнадцать господ директоров, видавший виды и понимавший людей,
обыкновенно успокаивал огорчавшуюся старушку. Со спокойствием
чиновника-философа, давно бросившего мечты о повышении и черпавшего свою
философию из департаментского архива и из наблюдений над сослуживцами, он
говорил ей:
- Не сокрушайтесь, почтеннейшая Феоза Андреевна, за своего Аркашу.
Право, не сокрушайтесь.
- Как же не сокрушаться, Иван Иваныч: он иногда такое говорит.
- А пусть себе говорит! Нонче, сударыня, все такое говорят. Сами его
превосходительство, господин директор департамента, и тот курьера на "вы"
называет... Мода такая-с... Ваш Аркаша выболтается и, по времени, по-иному
заговорит... А времена, Феоза Андреевна, переменчивы! - многозначительно
прибавлял старик, лукаво подмигивая своим выцветшим, но все еще зорким
глазом.
- А пока что, как вдруг да Аркаша места лишится?