"Фредерик Дар. И заплакал палач..." - читать интересную книгу автора

вам уже говорил, потекли спокойные, безоблачные дни.
Я закончил ее портрет. С художественной точки зрения он получился
великолепным, но все-таки чем-то мне не нравился. С этим портретом творилось
что-то непонятное. Мне удалось так точно передать выражение лица Марианны,
что характер ее лучше читался по портрету, чем по живому лицу. И в искоса
брошенном взгляде сквозило что-то такое, от чего становилось не по себе. В
нарисованном взгляде сверкнуло нечто, абсолютно противоположное всей ее
натуре. Напряженный, внимательный взгляд, такой пристальный, что делалось
неуютно.
Чтобы, избавиться от этого ощущения неловкости, я положил полотно в
картонный переплет и засунул в багажник машины, но все же время от времени
подходил посмотреть на него в беспощадном свете дня. И каждый раз в меня
буквально вонзался неприятный режущий взгляд. Если бы портрет не был так
хорош, я, думаю, с удовольствием уничтожил бы его.
Оригинал же, напротив, успокаивал в заставлял забыть обо всех моих
волнениях. В зрачках Марианны, конечно, таилось то же самое выражение, но
оно так на меня не действовало. Даже наоборот, внушало покой, и я не уставал
любоваться нежным, лучистым взглядом.
- Я люблю тебя, Марианна...
Она чуть-чуть краснела. Я целовал непослушные завитки на висках и
обнимал ее за безупречную трепещущую талию.
Все в ней приводило меня в восторг: пылкое оживление на корридах - лицо
розовело, рот приоткрывался, она с жаром что-то выкрикивала... то, как она
подолгу сидела, задумавшись, возле меня, пока я рисовал... а иногда ложилась
на песок и брала его пригоршнями в руки. Она смотрела, как сквозь сомкнутые
пальцы струится тоненькая золотая нить, которую разносит, как дым,
налетающий порывами морской ветер.
Иногда Марианна вскакивала и бежала посмотреть на картину. Ей
нравилось, как я рисую, и в ее суждениях угадывался редкий ум. Она, как и я,
нутром чувствовала эти удлиненные формы, эти яркие цвета. Вникала в поэзию
моих полотен... Это был такой замечательный зритель! Как-то раз после сиесты
я рисовал на пляже, стоя лицом к морю в к нескольким купальщикам. Марианна
только что вышла из воды и загорала на огромном полосатом разноцветном
полотенце. Дул легкий бриз, и от воды очень сильно пахло морской солью.
Вдруг я услышал надтреснутый голос папаши Патрисио:
- Сеньор француз! Сеньор француз!
Никак он не мог запомнить мое имя. Я обернулся. Увидел, что он стоит
возле террасы и машет каким-то белым квадратиком.
- Senior Frances! Senior Frances!
Я отложил палитру. Горло сдавила тревога. Прекрасная Марианна дремала
под слепящим солнцем, от которого поблескивали камешки и кусочки ракушек.
- Почта!
До этого я ни от кого не получал писем. Наверное, это по поводу
Марианны... Тяжело ступая, я двинулся к "Каса Патрисио". Как будто
почувствовал угрозу, понял, что кто-то посягает на мое счастье.
Старик глядел на меня. С некоторых пор, когда он говорил со мной, на
лице его появлялась какая-то злая усмешка. Видно, никак не мог взять в толк,
отчего это мазила влюбился до потери сознания в девчонку, которую сам же и
задавил.
- Correo!