Николай и Сергей Ореховы ПРИСКАЗКА

Солнце давно перевалило через полудень, а Филька все еще шатался по лесу в поисках коровы. В который уже раз посмотрев на небо, понял, что скоро начнет смеркаться, что искать, как видно, бестолку, а потому — пора возращаться.

— Треклятая корова! И где ее черти носят? — Помянув нечистую силу, Филька трижды сплюнул, перекрестился и повернул назад, в село.

Уже три дня минуло, как корова не вернулась со стадом. По первости ждали, что сама придет, а ныне с утра староста приказал Фильке идти искать и без скотины не возращаться.

Да как же не возвращаться-то, коли нет коровы? Может она в болоте сгинула, может волки задрали, а то и лихой человек угнал… Филька живо представил себе, с каким лицом его встретит староста. Дело ясное — высекут, не до смерти, конечно, но высекут. Бабы сказывали, мол, в соседнем селе староста запорол пастуха за то, что не уследил, медведица телка уволокла, так тамошние мужики старосту того за ноги к двум верхушкам берез согнутых привязали, да и отпустили березы-то… Мужиков тех не нашли, а вот наш-то с тех пор в строгости поубавил… Побаивается, верно, как бы с ним подобное не случилось. Но за корову из боярского стада не пожалеет, точно. Хотя, если подумать: что боярину одна корова, когда у него их двадцать две? У Прасковьи — Филькиной жены — руки волдырями пошли, попробуй-ка, подои их. А другим бабам коров доить сам боярин запретил: у Прасковьи, мол, рука легкая, молоко долго не скисает.

Филька печально вздохнул и прикинул, что дойдет вон до той березы, согнутой временем до самой земли, и передохнет… Прошел заросшую папоротником поляну, присел на иссыхающий березовый ствол, достал из-за пазухи огурец, краюху хлеба и, не торопясь, начал подкрепляться. Он много раз бывал на этом месте, еще с дедом ходил сюда по грибы, и перекусывали они всегда у этой березы. Однако сегодня здесь было что-то не так — что именно, Филька пока не знал, но чувствовал.

Он внимательно оглядел знакомые с детства сосны, осины, березы — они стояли там, где стояли всегда. Легкий ветерок шевельнул заросли папоротника.

Ага! Вот оно что! Филька даже выплюнул недожеванный огурец. Там, среди плавно изогнутых листьев, он заметил красный цветок. «Надо пойти посмотреть, подумал он. — Отродясь на этом месте никаких цветов не водилось…»

Папоротник стелился плотным ковром, полностью скрывая землю, и Филька осторожно раздвинул его перед собой, чтобы нечаянно не наступить на цветок. Пройдя до середины поляны, понял, что нужное место прошел, хотя в направлении был уверен. Пришлось повернуть назад. Теперь он шел еще осторожнее, согнувшись, заглядывая под каждый лист. Шагов через двадцать Филька его увидел.

Цветок рос не из земли, а на обратной стороне папоротникового листа. Он был величиной с детский кулачок, темно-розового цвета, с шестью блестящими лепестками — в каждом из них Филька видел свое уменьшенное отражение. Из середины цветка торчало много жестких волосков. Филька протянул к ним палец и тотчас отдернул — они больно кололись.

На цветок Фильке было наплевать. Что он, цветов не видел, пусть и не таких чудных, как этот? Но вот чтобы так, из папоротника — никогда ни о чем подобном не слышал!

Еще немного поглазев на цветок, Филька вдруг вспомнил о корове. «Дай-то бог, чтоб у нее своего ума хватило вернуться…» — подумал он, поднялся и побрел домой.

Подходя к селу, Филька встретил мальца из холопских. Тот, в одной рубашонке, босиком, скакал на хворостине по пылящей дороге, высоко подпрыгивая и вопя для собственного удовольствия во всю мочь.

Филька поймал его за плечо.

— Ну, чего там?

— Где? — не понял малец.

— Староста как там? Не гневается?

— А чему ему гневаться-то? — удивился мальчишка. — Они с подьячим со вчерашнего дня медовуху пьют. Наклюкались до беспамятства.

— А не слыхал, староста ничем мне не грозился? На Прасковью из-за меня не орал?

— Не грозился он, — ответил малец и попытался продолжить скачку.

Но Филька вернул его за подол рубахи.

— Так говоришь, Прасковье моей ничем не грозил?

Мальчишка сказал «Тпру-ру» и посмотрел ясными голубыми глазами на Фильку:

— Я же сказал уже, что наклюкался он, в беспамятстве лежит. А Парасковья твоя корову доит. Ту, что потерялась намедни, из лесу она вернулась. И как ее никто не задрал?

Филька отпустил мальца, поддав ему легонько ногой напоследок, посмотрел на пылающие не ко времени зарницы в небе.

«Слава тебе, господи, — подумал он. — Воистину слава! Спас холопа от порки неминуемой».

Дня через три пошел Филька в лес высмотреть новую оглоблю для телеги взамен треснувшей.

Миновав редколесье, не найдя ничего подходящего, Филька вышел на большую, затопленную солнцем поляну. Где-то за поляной, в глубине леса, перекликались собиравшие ягоды девки. Прасковья тоже была там, с ними. По приближающимся голосам Филька понял, что они возвращаются, и решил их здесь дождаться.

Почти в центре поляны торчал из травы старый трухлявый пень. Филька присел на него, отмахиваясь от назойливой мошкары. Невысокая трава колыхалась под ветерком, навевая дремоту, и Филька забылся, наблюдая, как мураши снуют по его лаптям, безуспешно впиваясь крепкими челюстями в задубелое лыко.

Но вот среди деревьев замелькали сарафаны, на краю поляны показались девки, среди них и Прасковья. Она окликнула Фильку.

Он встал, махнул им рукой. Но девки как-то странно замерли вдруг на месте, оторопело глядя мимо него. Прасковья, смертельно побледнев, выпустила из рук полные ягод туески, глаза ее расширились.

— Филя! — выкрикнула истошно.

Ничего не понимая, он оглянулся, и в этот миг, коротко свистнув и больно резанув по щеке, мимо пролетела стрела. Филька шарахнулся в сторону, и еще одна стрела впилась в пень, на котором он только что сидел. На поляну из кустов вылетел на рыжей лошади татарин и понесся к нему, размахивая кривой саблей.

Филька в растерянности заметался, не зная, что делать. Бежать? Да ведь девок с Прасковьей бросить нельзя — лучше им зверю лютому на зубы попасться, чем татарам в руки. А одному без оружия против конного не очень-то сподручно. И дубья никакого на глаза не попадается, а татарин уже близко…

Когда из тех же кустов появился второй всадник, с коротким копьем за спиной, Филька бросился к молодому ельнику. Увести татар за собой, подальше от девок… Да разве от конного убежишь? Лошадь уже храпела в спину. Филька, замедляя бег, оглянулся.

Татарин пугающе взвизгнул, привставая в стременах, сабля кривой молнией блеснула над его головой.

В последний миг Филька, резко повернувшись, подпрыгнул, одной рукой ударил татарина по запястью, отводя клинок в сторону, и, вцепившись в его локоть второй рукой, рванул что есть силы к земле. Дико закричав, всадник на полном скаку вылетел из седла; одна нога его запуталась в стремени, и лошадь протащила их с Филькой еще с десяток шагов, пока не встала.

Оглушенный падением, Филька поднялся на подгибающихся ногах. Перед глазами плясали круги.

Татарин, с неестественно вывернутой рукой, подвывая от боли, пытался высвободить ногу из стремени. Лошадь храпела, прядала ушами и беспокойно шарахалась.

Филька, улучив момент, прыгнул противнику на спину.

Под ногой хрустнуло. Татарин обмяк.

Филька сорвал с него лук, приладил к тетиве стрелу и стремительно повернулся, готовый встречать второго.

А тот был уже недалеко и уже взмахнул копьем… Но, увидев в руках Фильки нацеленный лук, поднял коня на дыбы, прячась за его шею, как-то неловко метнул копье, развернулся и поскакал назад, громко крича.

Филька легко увернулся от копья, хорошо прицелился и спустил тетиву. Стрела вонзилась татарину в спину. Он, дернувшись, упал на холку лошади, и та, продолжая нестись галопом, скрылась в зарослях на краю поляны.

Филька постоял, осмысливая происшедшее, и только тут услышал крики и плач, долетавшие со стороны села. Увидел поднимающийся над лесом дым и понял татары село режут. Поискал глазами девок — их не было.

— Прасковья! — крикнул он срывающимся от недоброго предчувствия голосом. Прасковья! Ты где?!

— Здесь мы, Филь, — ее голова показалась над кустами. — Мы здесь схоронились.

У Фильки отлегло от сердца.

— Схоронились, — передразнил он. — Вас и кутенок найдет! Быстро уходите в лес, да подальше.

— А ты, Филь? А ты куда?

Филька посмотрел на Прасковью, на перепуганных насмерть девок и отвел глаза в сторону.

— А я… А я к селу схожу… Надо посмотреть, что да как… Может, смогу своим помочь…

Филька понимал, что несет ересь. Кому сейчас поможешь? Да к тому же в одиночку. Татар наверняка не меньше полусотни.

— Я с тобой, Филь, — робко сказала Прасковья. — Мне без тебя страшно.

Филька сплюнул.

— Страшно тебе? Дуй в лес, кому говорю! Сейчас как татары нагрянут, испугаться не успеешь. Не видишь, село горит? Забирай девок и быстро в лес. К дальнему зимовью идите. А я посмотрю, что в селе, и вас догоню. Давай поторапливайся, говорю!

Прасковья нехотя пошла к лесу. Оглянулась.

— Н-ну!! — рявкнул Филька, выходя из себя, топая ногой. — Кому сказано? Быстро!!

Прасковья вздохнула, подхватила подол и побежала, девки вслед за ней. Вскоре они скрылись за деревьями.

— Ну и дура баба! — Филька опять сплюнул, вытер внезапно вспотевший лоб рукавом. — Та-ак, татары в селе… А хватятся этих двоих — сунутся сюда. Придется мне их на себя брать, со следа сбивать, в другую сторону уводить… Так что, жена моя, не серчай на меня, если был не прав.

Филька подошел к мертвому, выдернул из-за пояса нож, подобрал саблю, надел на себя еще полный стрел колчан и, крадучись, прячась за кустами, пошел краем поляны к селу. Оглянулся еще раз.

Лошадь мирно щипала траву и, переходя с места на место, волочила мертвеца за собой за запутавшуюся в стремени ногу.

«Получил свое? — подумал Филька. — Так незачем к нам было соваться незваному…»

Силы Фильки были на исходе. Он с неимоверным напряжением продирался через бурелом, уходя от преследующих его волков. Когда там, на болоте, куда он завел гнавшихся за ним татар, хоронясь в ольховнике и с надеждой поглядывая на загустевающие в частоколах молодняка сумерки, услышал близкие, холодящие душу завывания, он рванулся с испуга в самую чащобу, забыв про лук и про саблю, вовсе не думая о том, что от волков в лес не бегают.

С татарами-то все ловко получилось, как Филька и хотел. В конце-то концов, кто здесь живет — он или они? И вот теперь волки. Сами они еще близко не подходили, выжидали, когда добыча обессилеет, и ждать им осталось недолго.

Окончательно потеряв веру в спасение, Филька кинулся в самую середину темневшего впереди орешника. По раненой щеке больно хлестнула ветка. Неожиданно земля ушла из-под ног, раздался истошный визг, и в чащу метнулся кабан, на которого он наткнулся. Филька залез в глубь кустарника и, подминая под себя ветки, опустился на землю.

Затихший было визг кабана послышался снова. Кабан пронесся мимо кустарника, и через некоторое время за ним, в трех шагах от Фильки, пробежали четверо волков. Немного выждав, Филька выбрался из своего укрытия и заторопился в противоположную сторону.

Он вышел на знакомую папоротниковую поляну, увидел согнутую березу и упал ничком в траву. Сил идти дальше не было. Ныла и кровоточила разорванная щека, что-то больно давило в ребро, но Фильке было не до своих болячек, мысли его крутились вокруг одного: что там сейчас в селе? Живые ли отец, мать, сестренка? Добежали ли до зимовья Прасковья и девки?

Филька перевернулся на спину. В затянутом тучами вечернем небе полыхали зарницы. Веки сами собой начали смыкаться. Филька еще заметил сбоку от себя на ребристом листе папоротника расплывающееся красное пятно.

— Ты смотри! Цветок! Не завял?! — удивился он и провалился в забытье.

Филька открыл глаза, ошалело посмотрел на синеющее полуденное небо.

— Мать честная! — Он резко встал. — Я тут валяюсь, а татары!.. И Прасковья с девками где-то в лесу. А если заплутали? А если их нагонят? — От этой мысли у неге все похолодело внутри. — Господи! Хоть бы все уцелели!

Филька вскочил на ноги, но что-то острое впилось сквозь холстину штанов в ногу.

— А-а, ты, ядрена… Что за репей такой? Он отдернул папоротниковую ветку и увидел красный цветок. Это его острые, негнущиеся тычинки вонзились в кожу. Филька осторожно, двумя пальцами взялся за ветку и, отведя ее в сторону, вытащил тычинки из ноги. Снова присел на корточки, разглядывая странное растение.

— И что ж ты такой колючий? Уж не колдовской ли?

Филька заглянул внутрь лепестковой чашечки. Мурашки побежали по спине. Дна внутри чашечки не было. Лепестки уходили куда-то в темную мерцающую пропасть, тычинки-волоски просто висели в середине цветка, ни к чему не прикреплялись.

Снаружи — цветок как цветок, — подумал Филька. — Только вот внутри у него…

— А, ядрена, чего ж я тут с цветочками цацкаюсь! — вскакивая, воскликнул он, вновь вспомнив про татар, про Прасковью. — Надо же туда, к своим… Хоть бы все целы были!

Фильке перебежал поляну и у согнувшейся березы остановился.

А куда бежать? — подумал он. В село? В зимовье? Прасковья-то с девками в Зимовье, как-нибудь схоронятся, значит, сначала в село. Однако ж через лес, напрямик, опасно. Вдруг татарва по лесу шарит? Нарваться — запросто… Нет, сперва надо на проселок выйти. Если там в порядке и никого, тогда можно и в село идти.

Филька пошел назад. Пересекая поляну, отыскал глазами то место, где среди примятого папоротника виднелся чудной цветок, сплюнул, перекрестился и зашагал в сторону поселка.

Выйдя к проселку, Филька потоптался в приобочном молодняке. Ничего подозрительного не заметив, все же решил идти краем дороги. Шагов через тридцать увидел в кустах обглоданные кости и клочья шкуры.

Ого, подумал он, а тут волки чью-то корову задрали, совсем недавно, с неделю назад, не позже…

Филька двинулся было дальше, как вдруг на глаза ему попалась веревка с вплетенной красной лентой.

— Сто-ой! — сказал он себе. — Веревка-то моя! Это ж я ее той блудливой корове повешал на шею, чтоб с другими не путать. Как она здесь очутилась? Наша-то гулена вернулась же!

Филька присел, рассматривая клочья шкуры.

— Ты глянь-ка, и масть точь-в-точь, как у нашей, и вон рог один неправильно загнут… Колдовство какое-то, да и только! — поскреб он а затылке.

Из глубины леса донеслось конское ржание. Филька осмотрелся и хотел скрыться в буреломе, но, поразмыслив, раздумал убегать, рассудив, что если это татары пленных ведут, то хоть в последний раз своих увидеть. Если одиночный разъезд — не страшно, не заметят, а если боевой отряд — пересчитать и напрямик через лес в город, князя предупредить, Филька вжался в ложбинку среди кустов, затаился.

Вскоре показались всадники. Сердце Фильки радостно бухнуло — это были свои, княжеские дружинники. Следом за всадниками на дороге появился большой пеший отряд, впереди которого ехали подьячий с перевязанной головой и княжеский сотский. Дружинники шли не таясь, о чем-то балагуря, за ними катили груженые ранеными и разным скарбом подводы. А потом Филька увидел своих односельчан, увидел Прасковью.

С радостным возгласом он рванулся из кустов на дорогу.

— Прасковья!..

Дружинники выхватили мечи. Прасковья, охнув, схватилась за сердце:

— Филя!.. Живой!..

— А-а, — сказал, успокаиваясь, один из дружинников.

Они опустили мечи и зашагали дальше, обсуждая что-то между собой.

Филька проскочил мимо них и, бросившись к Прасковье, обнял ее, крепко прижал к себе.

— Жива, — шептал он ей, — слава богу, жива…

— Жив, — залепетала она, — жив, — и разрыдалась.

— Мамка, Филька жив! — раздался рядом радостный крик сестренки.

Филька отпустил Прасковью, оглянулся. И тут на него навалилась вся его семья. Все были живы и здоровы, Филька не верил своим глазам, в мыслях давно со всеми простился.

— Ну что ж ты, сынок, — говорила мать, утирая слезы, — я тебя уж не чаяла живым на этом свете увидеть, мы уж с отцом тебя похоронили.

— Филь, Филь, — дергала его сестренка за штанину, — а правда, что ты двух татар завалил? Правда, Филь?

— Да ладно вам, — говорил сдержанно отец. — Отдайте его Параске, она вон, бедная, вся поизревелась.

— А я ль не изревелась, — всхлипнула мать.

Тут подскакал сотский и, хмуря брови, спросил:

— Кто такой? Чей холоп?

— Да наш он, чей же еще, — ответил отец.

Крестьяне, обступившие их, начали объяснять, что это свой, из их села, Филькой зовут.

— Наш это, наш, — подтвердил, похлопывая Фильку по плечу, староста.

— А оружие откуда? — строго спросил сотский.

— Сам добыл, — ответил Филька, радостно улыбаясь. — Кто из татар мне его по доброй воле-то отдаст!

— Ну тады ладно, — сказал сотский и, громко прикрикнув на беженцев, — Не отставай! Поспешай! — ускакал в голову отряда.

Немного погодя, когда все успокоились, Прасковья рассказала, что отряд они встретили в лесу и привели дружинников в село. Татар порубили всех, ни один не ушел, а главный их, которого сперва взяли в плен, начал угрожать, что на подходе большое войско и что хан за своих батыров отомстит нещадно, но сотский не стал его долго слушать, а, сказав в ответ, мол, не лыком шита Русь, разрубил мечом пополам. А вот теперь все уходят к князю в город, князь войско собирает.

— Войско — это хорошо, — сказал Филька. — Я тоже в войско пойду. — Он похлопал по татарскому колчану.

Прасковья заглянула Фильке в глаза, но ничего не сказала, а только, продолжая идти рядом, прижалась сильнее к его плечу.

А Филька уже забыл про войско. Наши все целы, и это хорошо, — думал он. Но вот незадача: веревка! Как она а лесу оказалась? Корова-то ведь вернулась… С веревкой…

— Слышь, Прасковья, ты не помнишь, та корова, заблудившаяся, с веревкой вернулась, или без?

— Какая веревка, Филь? — Прасковья недоуменно взметнула брови.

— Да наша, с красной лентой. Помнишь? С нею корова пришла из леса, когда плутала, или без нее?

— Так, Филь, неужто я помню? — Прасковья виновато улыбнулась, прижалась к Филькиному плечу. — Филь, ты не серчай. До веревки ли мне сейчас. Тут от татар чудом спаслась…

— А где эта корова? — спросил Филька, оглядывая колонну. — Чего-то я ее не вижу. Прасковья вздохнула:

— Все, нету больше ее. Стрела в нее угодила… Староста добил, чтоб не мучилась. Боярин ругаться, наверное, нещадно будет… А, я вспомнила! На ней была веревка-то. Корову же к жердине привязывали…

Филька остановился:

— Была, говоришь?

Сзади на них налетели, толкнули, они стали мешать.

— Ну, чего встали-то?

— Татар дожидаться решили?

— Фильке, видно, мало двух-то, решил еще сотню положить!

Вокруг дружно захохотали. Филька спохватился, зашагал снова.

— Значит, Прасковья, слушай мужнин наказ, — заявил он неожиданно после недолгого раздумья. — Сейчас ты иди со всеми в город, а я сбегаю назад, в село. Надо кое-что посмотреть. Сдается мне, нечисто тут дело… Потом нагоню… или в город приду…

— Филь, ты что? — Прасковья вцепилась ему в руку. — Ты что удумал? Не пущу!

— Да мигом обернусь, вот увидишь. Не боись за меня, я шустрый! — Филька щелкнул тетивой лука и, отцепив-таки пальцы Прасковьи, выскочил из колонны. Оглянувшись, крикнул растерявшимся своим: — Идите со всеми в город! Я мигом, и стремглав побежал через лее в обратном направлении.

Если напрямую, то до села не так уж далеко, к ночи Филька рассчитывал быть со своими в городе. Он сам до конца не понимал, что его заставляет вернуться в село. Какое-то странное чувство не то тревоги, не то смутного неверия в случившееся бродило в душе. Что-то не то было во всем происходящем: корова вроде как вернулась, но точь-в-точь такая же задрана в лесу; и веревка… Две стало веревки, а была одна!

Приближаясь к селу, Филька принял все меры предосторожности, но ничего подозрительного не было — в лесу тихо, татары, видно, ушли. На окраине леса Филька остановился.

Села не было. На его месте чернели и кое-где еще дымились остовы изб. Стая воронья кружила над пепелищем, и больше никого, ни одной живой души. Ни татар, ни своих.

Филька перекрестился и, спотыкаясь, с трудом переставляя подгибающиеся ноги, заковылял через луг, через вытоптанные лошадьми огороды к ближайшей разрушенной до основания избе.

Кислый запах гари ударил в нос. В груди у Фильки похолодело. Вороны при его приближении поднялись с зловещим карканьем, закружились над головой; где-то завыла собака, тоскливо завыла, по покойнику.

Будто что подстегнуло Фильку, он через проулок выбежал на дорогу, разделяющую село на две половины, и замер, не веря глазам.

Возле опрокинутой подводы в дорожной пыли сидел староста. Он словно присел отдохнуть, прислонившись к ней боком, да и задремал на солнцепеке.

Филька ничего не понимал. Он же только что видел его на проселке, уходящим со всеми в город!.. Подбежал к нему, взял за плечо и отпрянул, увидев две стрелы, торчащие из спины. Потревоженное тело от прикосновения повалилось на спину, выгнулось из-за стрел, не дающих распрямиться, голова откинулась, подставляя обезображенное вороньем лицо солнцу.

Филька оторопело уставился в это лицо, попятился — и тут увидел еще одного убитого. Кто-то обезглавленный, раскинув руки, лежал на поваленном, забрызганном кровью плетне. И рядом, в высокой траве, белело чье-то тело, а там, дальше, — еще, и еще, и еще…

Филька, потрясенный, попятился, споткнулся о что-то бесформенное и кровавое, чуть не упав, испуганно шарахнулся в сторону, и завывая сквозь зубы, закружился на одном месте.

Мать святая богородица! Да что же это такое!.. Да как же так?!…

Рванулся к своему дому, не желая верить в увиденное, совершенно ничего не понимая.

От родной избы остались лишь два изъеденных огнем столба да груда обгоревших поленьев. Филька замер возле разбитой калитки. Во дворе лежал отец, его родной отец… Там, на проселочной дороге тоже был его отец…

Голова наполнялась гулкой пустотой, в которой, как колокол, ухало сердце. Филька подошел, склонился над отцом. Страшная, почерневшая от крови сабельная рана шла наискосок от ключицы — через грудь, до пояса. У Фильки задрожали руки, он опустился рядом на колени и, раскачиваясь, едва слышно затянул что-то протяжное от безысходной тоски. В голове все громче гудела пустота, и рассудок, иссякнув, опустился на невидимое дно этой пустоты…

Что-то заставило Фильку подняться. Он бесцельно бродил по двору, поднимая с земли какие-то вещи и тут же их отбрасывая. На глаза попалась тряпичная кукла. Он долго смотрел на нее, потом кинулся к пепелищу и начал разбирать его, растаскивая не успевшие остыть горелые балки. Вскоре он нашел тела матери и сестренки, вынес их и положил рядом с отцом, присел около, затем, отыскав заступ, здесь же, во дворе, вырыл могилу. Похоронил родных, закрепил наскоро сколоченный из жерди крест и побрел, не разбирая дороги, в сторону леса.

Большая безмолвная туча, появившаяся откуда-то, скрыла солнце. Тяжелый багровый свет повис над селом. Туча клубилась в полном безветрии, в ее серой ворочающейся глубине полыхали зарницы.

И тут пустота внутри Фильки лопнула, сломалось что-то с протяжным звоном под напором неимоверного нервного напряжения, и какая-то новая дикая сила ворвалась в его душу.

Филька запрокинул голову и, грозя побелевшими кулаками пылающему зарницам, небу, закричал:

— Господи! Боже всемогущий! Все в твоих силах, но объясни мне, за что?.. За что ты мне выбрал такую страшную кару?!.

Небо безмолвствовало, лишь гортанный крик воронья да далекий собачки лей на краю села ответили ему.

— Бог! Где ты?! Где твоя справедливость? Где твое милосердие? — опять крикнул Филька недосягаемым огненным зарницам, равнодушно вспыхивающим и гаснущим в глубоком чреве бескрайней тучи.

Постоял, опустив безвольно руки, повернулся к селу лицом, трижды поклонился.

— Прощай, отец, прощай, мать, прощай, сестренка… Прощайте все, — сказал он уже не своим, чужим, севшим голосом, еще раз поклонился низко, до земли, и вошел в лес.

«Что это? — думал он. — Бывает ли такое? Я же все село видел на проселке… Все были живы… были живы… все… А почему — были? Они же в город уходили? Живые люди уходили в город… А здесь они же… и все мертвые… все, до одного… И отец, и мать, и… — Филька что было силы ударил кулаком в дерево, заскрежетал зубами. — Басурманская погань! Уй, волки!.. А по проселку живые уходили… И отец, и мать, и… Прасковья!..»

Филька вздрогнул, огляделся, соображая, где находится, и бросился к зимовью.

Он быстро определил тропу, по которой убегали девки — то там, то здесь валялись брошенные туески, ленточка зацепилась за куст… но так же быстро Филька определил и другое — за ними шли татары. Разделились, видимо, на два отряда: первый погнался за ним и увяз в болоте, а второй пошел вот по этим следам… И Филька уже знал, что ему предстоит найти.

Свою Прасковью он похоронил отдельно, под молодой стройной березкой. Поставил крест на невысоком холмике свежей земли, отошел на несколько шагов, перекрестился и, закинув лук за спину, пошел куда глаза глядят. Горькое одиночество, чувство безвозвратной утраты сдавило сердце. Отойдя шагов на сто, он обернулся, посмотрел в последний раз на зимовье.

— Прощай, жена, — сказал хрипло. — Я за тебя и за всех возмездие вершить буду.

Филька опять перекрестился, взглянул на небо. Заходило солнце, чернотой налилась туча, подсвечиваемая изнутри редкими зарницами.

Господи, что же ты делаешь?!

Бредя по лесу, Филька мысленно перебирал события дня. Понимал, что если не найдет разумного объяснения случившемуся, то просто-напросто сойдет с ума. Или сам себе жилы вскроет, потому что душа перестала быть душою, превратившись в одну огромную незатягивающуюся рану, растерзана была душа, растерзана, разорвана, изувечена…

Филька вытащил из-за пояса татарский нож, взвесил его на ладони. Остро отточенная сталь багрово отливала в закатном свете. Неожиданная мысль молнией сверкнула в голове.

Цветок! Цветок папоротника!

Филька отыскал поляну, на которой дважды встречал цветущий папоротник. Холодный диск луны сыпал в разрывы тучи серебристые потоки света, от выпавшей росы волнистая поверхность поляны казалась ярко-белой, листья колыхались под ветром, завораживали… Филька даже струхнул немного.

«Колдовское место, — подумал он. — Как пить дать, колдовское! Вон и примятой травы не видать, где я спал, за день поднялась. Может, если по-доброму-то, уйти бы мне и не связываться, нутром же чую — непростая эта поляна, ой, непростая…»

Слабость охватила ватными путами ноги, и Филька чуть было не повернул назад. Но воспоминания опять заставили сжаться сердце, развернули и словно толкнули туда, в папоротники. Через несколько шагов холодная роса вымочила его до пояса, но Филька не замечал этого, как не замечал и внезапного озноба, продолжая идти и глядеть неотрывно туда, где в нескольких шагах от согнувшейся березы разгорался пурпурный огонек. Фильку трясло, он стучал зубами, он истекал противным потом и, как завороженный, двигался на этот странный свет.

И вдруг что-то произошло. Что именно, Филька не успел понять — выхватил саблю и закрутился волчком: почудилось, будто есть сзади кто-то. Подкошенные папоротники осели, обдав фонтанами брызг, и никого, лишь огонек разгорелся до рубинового накала.

— Кто тут есть? Выходи! — заорал Филька, затравленно озираясь.

Какой-то звук прокатился по лесу. Горло сдавило от страха, мерзко засосало под ложечкой.

— Эй, покажись! — глухо просипел Филька.

Неожиданно сильный, разных оттенков красного, свет затопил все вокруг. Исчезла поляна с белыми папоротниками, непроглядный ночной лес, согнутая береза, луна — все исчезло в этом свете, словно растаяло. И почему-то сразу спокойно и тепло стало от этого света, и тихий, ровный и в то же время неправдоподобно чистый голос произнес неторопливо:

— Будь здрав, человече.

Филька не испугался, он забыл об этом чувстве, будто никогда и не знал, что такое страх: появилось лишь легкое недоумение, что — как же так? — столько доброжелательства в этом чудном свете, и почему же никогда раньше не приходилось встречать так много доброты сразу?

— Будь здрав, неведомый, — ответил Филька. — Покажись мне. Покажись, кто ты есть, мил человек. Негоже разговаривать, не видя и не зная с кем.

— Я не человек, — прозвучал голос. — Я не див лесной и не чудище морское, я не бог, хотя умею многое из того, что умеют в твоем понимании боги, я не колдун-чародей, так как то, что я умею делать, через много лет научитесь делать и вы — люди. Я изучаю мир, в котором ты живешь, и изменяю свой облик в зависимости от обстоятельств. Сейчас ты видишь меня как свет, а раньше видел как цветок.

Филька с интересом огляделся вокруг и ничего не увидел кроме света, играющего оттенками от розового до пурпурного, исходящего непонятно откуда и как.

— Тебя сейчас нет на поляне, — продолжал голос. — Я опасался, что еще одно нервное потрясение ты не выдержишь. Можешь представить, что находишься в сферах небесных, по-другому тебе трудно объяснить, можешь считать также, что я сейчас занимаюсь врачеванием твоей души. А ведь ничего плохого с тобой бы не случилось, если бы ты не вернулся в село. Зачем ты вернулся? Объясни мне, я не могу понять твоего поступка.

— Так ведь веревка от коровы… Как же?.. — проговорил Филька, окончательно освоившись в новой обстановке.

— Насколько я понял, ты сам хотел, чтобы корова вернулась? Что тебя не устраивало в вернувшейся корове?

Филька вдруг вспомнил, что цветок этот он увидел первый раз именно перед возвращением коровы, а второй раз он увидел его…

— Да-да, правильно, так все и было. Я решил выполнить твои пожелания, поскольку они никому не приносили вреда, и я совсем не ожидал таких… таких последствий я совсем не ожидал.

— Это получается… — забормотал Филька. — Что загадаешь, то и сбудется?.. — Если бы не успокаивающее воздействия света, неизвестно, как бы он отреагировал на услышанное, а сейчас… Сейчас он довольно прохладно отнесся к поразительному открытию.

— Не загадаешь, а захочешь, — поправил его голос. — И вообще, загадывать на будущее — явление, свойственное только вашему типу разума, остальные миры давно научились управлять будущим…

Голос помолчал немного, Филька же из всего сказанного понял лишь одно: цветок исполняет желания.

— Я не хотел бы тебя обидеть, — вновь зазвучал голос, — но не могу понять, почему ты не пошел со своими в город?

У Фильки что-то шевельнулось внутри и тут же пропало, взамен появилась странная холодная рассудительность, из-за которой он сам себе, несмотря на сильное успокаивающее воздействие, все больше и больше не нравился.

— Я не пошел из-за веревки… Сначала подумал, что колдовство все это, а потом, когда пришел в село, я… я решил, что это бог покарал меня за грехи мои, а потом… оказывается, это ты…

— Ты же сам, сам хотел, чтобы корова вернулась, чтобы твои родные остались целыми и невредимыми…

— Да ведь их татары порубили! Нет их никого! А те, что шли по проселку это твое…

— Ну и что же это? Мое колдовство?

— Я не знаю…

— Зачем тебе мертвые? — Фильке показалось, что в голосе, со того звучавшем ровно, — проскользнули легкие нотки досады. — Я немного повлиял на причинно-следственные связи… Впрочем, ты этого не поймешь. Если говорить проще, в первом случае остались мертвые, а во втором живые, и ты мог спокойно продолжать жить.

— Как же я мог спокойно жить с ними, если они не те?

— Между ними нет никакой, абсолютно никакой разницы, просто они реализация разных возможностей. Те — мертвые, а эти — живые.

— Да как же можно так жить, когда то, что есть, не то, что есть? Не смогу я так, да и кто сможет?

— Мне непонятно, зачем ты усложняешь. Я тебе даю живых, а ты отказываешься…

— Ну и пусть эти — живые. Тех-то, настоящих, убили… Они для меня были и останутся настоящими.

— Эти тоже настоящие! Я не понимаю тебя.

— Да что же я — корова безмозглая, которой что клевер, что полынь — все едино?!. Не смогу я с этими жить, когда настоящие убиты. Не смогу, не заставляй меня… Они остались там, я должен отомстить за них. За мать, за сестренку, за батю, за Прасковью…

— Я дал тебе то, что ты хотел. У тебя есть выбор. Зачем ты выбираешь проигрышный для себя вариант? Иди к ним!

— Я выбрал, когда похоронил всех, когда кресты на их могилы ставил. Отпусти меня и прости мою душу грешную, не могу я по-другому!

Голос неожиданно спросил:

— А как же тогда поступить с людьми из второго варианта? Там ведь целое село в живых осталось. Всех вернуть в первый?

Филька растерялся. Об этом он не подумал. Наконец сказал:

— Оставь их, раз уж так получилось, оставь. Может, когда-нибудь я и вернусь к ним, но сначала с татарами посчитаюсь…

Он не успел договорить: свет внезапно померк, и вновь вокруг белели папоротники, вздымалась черная стена леса. В нескольких шагах от согнувшейся березы угасал пурпурный огонек. Волной нахлынули привычные человеческие ощущения, принесли с собой холодную сырость росы и закипающую в груди ярость.

Сабля была по-прежнему в руке. Филька зло рубанул ею по папоротникам и зашагал прочь с поляны. Куда идти — ему стало все равно, зачем — тоже все равно, он просто шел, ломился через кусты, через лес, спотыкаясь, падая, поднимаясь, цепляясь луком за невидимые в темноте ветки, стряхивая на себя холодную ночную росу. Мысли в голове перемешались. Фильке казалось вдруг, что он сделал промашку, что надо было выбирать второй вариант, а тех, порубленных, уже не вернуть, и тут же он гнал прочь эти предательские мысли, обзывал себя мразью безмозглой и яростно рубил попадавшиеся на пути кусты; но опять всплывали загнанные, казалось, на самое дно мысли о том, что второй-то вариант лучше, что вернуться надо бы к цветку, пасть на колени, покаяться в недомыслии, сказать, что передумал, что гнев разум затмил, и просить это всемогущего не то бога, не то колдуна, дабы… Но вставал в глазах зарубленный отец, мерещилось в темноте изувеченное тело Прасковьи, и снова в душе закипала ярость и гнала его через чещу вперед и вперед. И не было силы, которая смогла бы остановить его сейчас. Волки? Хоть стая. Татары? Хоть сотня, хоть две сотни! Смерть не была страшна, но перед тем, как умереть, он бы до последнего вздоха рвал их на куски голыми руками, зубами рвал бы…

И тут Филька услышал плач. Встал, как вкопанный, затаил дыхание, напряженно вслушиваясь.

Плач повторился. Не почудилось…

Он засек направление и пошел крадучись, стараясь ни скрипом, ни шорохом не выдать себя.

Всхлипывания повторялись то громко, то тихо.

Филька присел, вглядываясь в непроглядную темень подлеска. Это было где-то здесь, совсем рядом. И он увидел: под низкими ветвями разлапистой ели что-то белело…

Это был мальчик, тот самый, из холопских, которого Филька встречал вечно скачущим на хворостине. Свернувшись калачиком, он спал и во сне плакал.

Из первых или из вторых? — пронеслась нечаянная мысль, но Филька прогнал ее, протянул руку и, помедлив, погладил мальчика по головке.

Мальчик вздрогнул, проснувшись, и полными ужаса глазами уставился на Фильку.

Филька опустился на траву и, стараясь придать голосу бодрый оттенок, заговорил:

— Отчего так испугался? Или не узнал меня? Я же Филимон. Коров пас боярских. Моя Прасковья завсегда твоей мамке парного молока давала после дойки. Не вспомнил?

Мальчик молчал. Страх его не прошел, глаза блестели в темноте настороженно, как у волчонка.

Филька заставил себя улыбнуться, заговорил еще мягче:

— И что ты, витязь, убиваешься? Или ты не витязь?

— Это ты, дядька Филимон? — спросил малец недоверчиво. — Не леший? Не татарин?

— Какой я тебе леший?! — засмеялся Филька. — А того боле — татарин?!

— Дядька Филимон! — закричал мальчик, бросился к Фильке, крепко обхватил его за шею и громко, навзрыд, заплакал.

— Ну хорош реветь-то, хорош, говорю… — Филька прижал мальца к себе, гладил по взъерошенным, с хвоинками в них, волосам.

— Да-а, дядька Филимон, они и мамку саблями, и тятьку, и бабку Анисью, а я еле утек, они и за мной гнались, да-а…

Какое-то тепло затопило сердце, чувство родства с этим мальцом, который, кроме самого Фильки, единственный уцелел от всего села — того, настоящего Филька взял его за плечи, поставил перед собой.

— Ну-ка, витязь, вытри сопли, а то развел под носом хляби небесные… Ответь-ка мне, витязь, как тебя зовут?

— Васятка, — назвался малец, швыркая носом и утираясь.

— Значит — Василий. — Филька ободряюще подмигнул. — Что же ты, витязь Василий, себе позволяешь? Негоже это. Вот, думаешь, зачем я по лесу шастал? Это я уцелевших искал. Тебя искал.

— Правда? — не поверил Васятка.

— А то как же, чистая правда! Я тебя искал, чтобы к князю в дружину отвесть, чтобы собрать всех витязей в одно большое войско и отомстить татарам и за мамку твою, и за всех наших. Как только соберемся все, так и пойдем головы им рубить, что кочаны капустные…

— И я?.. И я тоже пойду? И мне пику дадут?..

— И ты пойдешь. А пику я тебе выберу самую длинную и самую острую!

— Ну так пойдем, дядь Филь? — встрепенулся Васятка. — Чего ж мы ждем? Татары ускачут — ищи их потом!

Филька взял его ручонку, накрыл сверху своей ладонью.

— Э-э, нет, витязь Василий! Сначала мы с тобой шалаш сделаем, выспимся, а уж на заре и пойдем. А татары… Они теперь от нас никуда не уйдут, я тебе на это слово свое даю.

Они остановились на окраине леса. Впереди расстилался солнечный луг, зеленел высокой травой, над ним гудели пчелы и стоял пряный запах разнотравья. За лугом темнел бор.

Филька долго всматривался в этот луг, в далекий бор. Как он не хотел сейчас идти через него, ой как не хотел! Но обходить если — очень дальняя дорога получается… Он поправил лук, колчан, саблю, проверил нож с поясом.

— Ну что, Васятка, с богом! — И они вышли из леса.

Они прошли уже половину пути, когда Филька увидел татар. Пятеро всадников мчались к ним во весь опор. «Не успеем! — мелькнула отчаянная мысль. — Эх, не успеем, ядрена!..»

В нем проснулась злая решимость, появился расчетливый азарт бойца, понявшего, что никуда теперь не уйти от смерти, но наломать ей бока еще есть возможность…

Он пригнул Васятку к земле, и они отползли в высокой траве саженей за тридцать в сторону.

— Слушай меня, Васятка, и, главное, не боись их, гадов… Сделаем так: доползешь до бора — и прямиком через него по солнцу беги до города. Предупредишь князя о татарах. Понял?

— Понял, дядя Филь. Я с тобой останусь, дай мне саблю. — Васятка не хотел уходить.

— Я тебе счас дам саблю! — зашипел Филька. — Я тебе счас и наподдам еще, не посмотрю на татар… Кому сказано: доберешься до города и князю про все расскажешь! А я их здесь задержу. Если ты не убежишь в город — кто тогда наших позовет? Понял?

— Понял, — сказал Васятка.

— А коли понял, — давай, — заторопил его Филька, соображая между тем, что еще что-то надо бы сказать, очень важное…

Васятка нехотя развернулся и пополз, и тут Филька вспомнил.

— Васятка, слышь, Васятка! — громким шепотом заговорил он ему вдогонку. Вот еще что — Васятка оглянулся. Филька сглотнул застрявший в горле ком.

— Если со мной что случится… если случится… только ты никому не говори… это… когда вернетесь и татар порубите… за нашим селом, если от зимовья идти на закат к проселку, найдешь в лесу небольшую папоротниковую поляну с согнувшейся березой, на ней папоротник с красным цветком… Это колдовской цветок, он желания исполняет… Так вот, загадаешь желание — и оно исполнится. Понял?

— Понял, — ответил Васятка.

— Запомнил — где?

— Запомнил.

— Ну, а теперь давай, чтоб я тебя больше не видел здесь.

Васятка уполз. Филька некоторое время выждал, глядя ему вслед. «Эх, подумал он, — трава ходуном ходит, заметят…» И пополз в противоположную сторону. Затем осторожно приподнялся, сквозь метелки травостоя осмотрел луг.

Всадники были от него в двух полетах стрелы. Они кружили на месте, потеряв добычу из вида.

— Хотя бы пронесло, — подумал Филька.

Вдруг один из татар, радостно гикнув, поскакал в ту сторону, куда уполз Васятка.

Заметили… Филька скрипнул зубами, снял лук, наложил стрелу и, выждав, когда тот подскачет на прицельное расстояние, отпустил тетиву.

Лошадь встала на дыбы. Татарин откинулся на круп и, как куль, свалился в траву. Остальные четверо что-то закричали по-своему, повыхватывали сабли и помчались к Фильке.

— Правильно. Давай все ко мне, — сказал злорадно Филька. — Я вас, гады, счас усугублю. — Он встал во весь рост, воткнул перед собой в землю саблю, поправил еще раз, чтоб сподручно было выхватывать, нож, достал из колчана новую стрелу и, натянув тетиву, поднял лук. — Уж я теперь посчитаюсь с вами…

Он прицелился и выстрелил. Стрела угодила в грудь лошади одного из всадников, и та, громко заржав, завалилась на бок. Татарин успел соскочить, потянул из-за спины лук. Остальные трое рассыпались по лугу, обходя Фильку.

— Ага, почуяли, почем нынче фунт лиха! — Филька достал новую стрелу. — Я вам и за Васятку, и за все село наше… — Он повернулся, целя в обходящего слева, натягивая лук до отказа.

Тетива лопнула. Филька зло сплюнул, зашвырнул бесполезный лук в траву, снял и отбросил колчан, утерся рукавом, огляделся. Увидев, что противник остался без лука, татары устремились к нему.

Филька взял в левую руку нож, в правую саблю и криво усмехнулся:

— Что, телки комолые, обрадовались никак? Ну давай, бери меня, вот он я, расчет с вас брать буду, ну давай, поспешай, вот он я, здесь я…