"Герберт Спенсер. Опыты научные, политические и философские. Том 3" - читать интересную книгу автора

политики, но и относительно других вещей? Повиновение - правительству ли,
церковным ли догматам, кодексу ли приличий, утвержденных обществом, - по
сущности своей одинаково; то же чувство, которое внушает сопротивление
деспотизму правителей, гражданских или духовных, внушает и сопротивление
деспотизму общественного мнения. Все постановления, как законодательства и
консистории, так и гостиной, все правила, как формальные, так и
существенные, имеют один общий характер: все они составляют ограничения
свободы человека. "Делай то-то и воздерживайся от того-то" - вот бланки, в
которые можно вписать любое из них; и в каждом случае подразумевается, что
повиновение доставит награду на земле и райскую жизнь на небе; между тем как
за неповиновением последует заключение в тюрьму, изгнание из общества или
вечные муки ада - смотря по обстоятельствам. И если все стеснения, как бы
они ни назывались и какими бы способами ни проявлялись в действии своем,
тождественны, то из этого необходимо следует, что люди, которые терпеливо
сносят один род стеснений, будут вероятно, сносить терпеливо и другой, - и
обратно, что люди, которые не подчиняются стеснению вообще, будут стремиться
одинаково выразить свое сопротивление во всех направлениях.
Что закон, религия и обычаи состоят, таким образом, в связи между
собой, что их взаимные способы действий подходят под одно обобщение, что в
известных противоположных характеристических чертах человека они встречают
общую поддержку и общие нападения, будет ясно видно, когда мы убедимся, что
они имеют одинаковое происхождение. Как бы маловероятным это ни казалось нам
теперь, мы все-таки найдем, что власть религии, власть законов и власть
обычаев составляли вначале одну общую власть. Как ни невероятно может это
показаться теперь, но мы полагаем возможным доказать, что правила этикета,
статьи свода законов и заповеди церкви произросли от одного корня. Если мы
спустимся к первобытному фетишизму, то ясно увидим, что божество, правитель
и церемониймейстер были первоначально тождественны. Для того чтобы утвердить
эти положения и показать значение их для последующего рассуждения,
необходимо вступить на почву, уже несколько избитую и с первого взгляда как
будто не подходящую к нашему предмету. Мы постараемся пройти ее так быстро,
как только позволят требования нашей аргументации.
Почти никто не оспаривает тот факт, что самые ранние общественные
агрегации управлялись единственно волей сильнейшего {Те немногие, которые
это отрицают, пожалуй, и правы. В некоторых предшествовавших стадиях власть
была установлена; во многих же случаях эта власть не имела вовсе места}. Не
многие, однако, допускают, что сильный человек был зародышем не только
монархии, но и понятия о божестве, сколько Карлейль и другие ни старались
доказать это. Но если люди, которые не могут поверить этому, отложат в
сторону те идеи о божестве и человеке, в которых они воспитаны, и станут
изучать первобытные идеи, то они, очевидно, найдут в предлагаемой гипотезе
некоторое вероятие. Пусть они вспомнят, что, прежде чем опыт научил людей
различать возможное от невозможного, они были готовы по малейшему поводу
приписывать какому-нибудь предмету неведомые силы и делать из него кумира;
их понятия о человечестве и его способностях были тогда необходимо смутны и
без определенных границ. На человека, который, необыкновенной ли силой или
хитростью, исполнил то, чего не могли исполнить другие или чего они не
понимали, люди смотрели как на человека, отличного от них; и что тут могло
предполагаться не только степенное, но и родовое отличие, это видно из
верования полинезийцев, что только вожди их имеют душу, и из верования