"Соня Сойер-Джонс. Крыса-любовь " - читать интересную книгу автора

одиночестве, и, если бы не затрезвонил его мобильник, на него еще долго не
обратили бы внимания. (В излишнем внимании к клиентам официантов из "Pain et
Beurre" не обвинишь.) Но телефон все звонил, и вскоре посетители начали
оглядываться на этот столик и спрашивать, не случилось ли чего. Вспомнили
также, что за столом вроде бы сидели двое.
Второй действительно был. Однако в ту минуту, когда у Гордона
остановилось сердце, его брат и сотрапезник Арт Стори расстегивал штаны в
туалете и трепался с соседом по писсуару Марселем Ришелье, шеф-поваром и
владельцем "Pain et Beurre". Марсель, основательно благоухающий беспошлинным
"Голуазом", только что вернулся из Парижа и был набит историями о
француженках, "свежих и сочных, как вскормленные на чистейшей кукурузе
цыпочки".
Насколько я поняла, Арт заслушался, застрял в уборной, Марсель извлек
полную пачку "Голуаза", и они вдвоем перенеслись на левый берег Сены. В
Париже весна, у обоих улыбки до ушей, в карманах дорожные чеки, на левой
руке у каждого по белокурой цыпочке, а на правой - по цыпочке- брюнетке.
Словом, Арт блаженствовал в Париже, но поверьте: знай он, что его старший
брат уже рухнул на пол рядом с недоеденной булочкой, он помчался бы домой
первым же рейсом.
Но Арт ничего не знал. Да и откуда? Ведь всего за пару минут до того
Гордон был жив и здоров.
- То есть я думаю, что он был жив, - позже объяснил Арт медсестре. -
Про Гордона трудно сказать наверняка.
Кроме того, из зала кафе не доносилось тревожных звуков, которые могли
бы насторожить Арта. Ни криков, ни визга, ни воя сирены. Напротив, там было
до странности тихо. Молодой врач, ради Гордона покинувший дежурное блюдо
(нежнейшую телятину в горшочке), методично делал искусственное дыхание рот в
рот. Собравшиеся едоки, включая разбитную кассиршу, которая обедала с
доктором, уважительно наблюдали.
Довольно долго тишину нарушали лишь священные докторские вдохи и
выдохи. А затем у покойника снова зазвонил сотовый телефон. Требовательно,
беспардонно, настырно. По залу разносился выбранный Гордоном сигнал -
увертюра к "Вильгельму Теллю", - и никто не мог найти телефон, чтобы его
отключить. От звонка всем стало не по себе, не только из-за убогой
синтезаторной аранжировки. Слишком уж резким был контраст между бравурной
музыкой и неподвижно распростертым телом. Присутствующие вдруг осознали, что
каких-то пять минут назад покойник сам мог бы взять трубку. Его жизнь еще
текла своим чередом, как и их жизни. Он сейчас мог бы разговаривать с женой,
или с начальством, или даже с любовницей. Строил бы планы. А что вышло?
"Поневоле задумаешься", как сказали сразу несколько человек в кафе.
Телефон все звонил и звонил, а молодой доктор все дул и дул... и вдруг
Гордон чудесным образом ожил. Он открыл глаза и дрожащим пальцем указал на
свой плащ, висевший поблизости на крючке.
Гордон был жив. Телефон трезвонил в кармане его плаща. Посетители кафе
благоговейно уставились на молодого врача, мигом простив ему и прыщи, и
унылую стрижку, и то, как он отослал обратно суп, решив, что там слишком
много укропа. Он стал героем. Бойкая кассирша тоже смотрела на него другими
глазами. Кто бы подумал, что воскрешение может так завести женщину?
Но строго говоря, разве Гордона воскресил доктор? Сомневаюсь. По-моему,
его воскресил телефон.