"Соня Сойер-Джонс. Крыса-любовь " - читать интересную книгу автора

1999-й был великим годом для вас обоих. Вы учредили свою "Школу
Решительного Шага". А ваш загадочный гость вернулся домой в Счастливую
Страну и был обласкан миром искусства. Среди его достижений - не только
персональная выставка в престижной галерее Маркуса Тайма, но и первый в
жизни брак - с прелестной дантисткой.
А затем - увы! - когда, казалось бы, ничто не в состоянии помешать его
взлету, взлет все же отменяется. Юное дарование всех разочаровывает.
Капризный рынок искусства теряет к нему интерес. Вторая его выставка с
треском проваливается (по неизвестным, с его точки зрения, причинам). Не
помогает даже злобная рецензия мстительного критика- рогоносца. Не забывайте
также про молодую жену с ее требованиями и претензиями.
Такие беды подрезали бы крылья кому угодно, но только не загадочному
гостю, что стоит у вашей кровати. Повзрослевший художник все еще жив и бодр
и утверждает, что в его жизни как раз завершился весьма плодотворный период
почти свершений. Он почти женился на нужной женщине, почти развелся с не той
женщиной, почти бросил курить, стал почти зарабатывать творчеством на
жизнь... Словом, масса всяких "почти", - например, сейчас он почти
израсходовал отведенное ему время. Итак, теперь я попрошу вас напрячь
подсознание и поприветствовать его. Ваш младший брат - Арт Стори!

Я немножко поаплодировал и посмотрел на Гордона. Невероятно: он был все
в такой же глухой отключке, как и до моей речи. Вас это вряд ли удивило, а
меня так буквально подкосило.
Видимо, я втайне верил, что он внезапно откроет глаза и скажет, что
вышел из комы и теперь останется в сознании (при условии, что я исправлюсь и
стану поласковей с Мишель). Ничего подобного не произошло, и у меня
опустились руки.
Полное самоуничижение частенько помогало мне в прошлом, особенно при
общении с Гордоном. Его злость или недовольство всякий раз бесследно
испарялись под напором моего яростного (и притом искреннего!) самобичевания.
Вот в чем прелесть безоговорочной любви - по крайней мере для тех, на кого
она изливается. Нужно только пониже свесить повинную голову, и кран любви
непременно откроется снова.
Поэтому я искренне полагал: даже если Гордон подсознательно наказывает
меня своим инфарктом и комой, моя покаянная речь умилостивит и исцелит его.
Но он не исцелился.
Я сидел подле брата и пытался переварить то, что его недуг оказался
больше и сильней нас обоих. Грубая действительность наконец-то ворвалась в
нашу жизнь - безоговорочно и непоправимо. Не помню, когда именно я вытащил
черный фломастер и принялся расписывать белую простыню. (Я перепортил так
немало скатертей.) Но вот начал - и уже не мог оторваться.
Я придвинул стул ближе к кровати и вырвался на просторы памяти. Я
набрасывал сценки из нашего прошлого. В одной руке у меня был фломастер, а
другой я сжимал руку Гордона, и мы унеслись прочь из палаты. Вот дом нашего
детства на Трелони-стрит; местные хулиганы; крючконосые соседки. Дешевые
школьные стрижки - работа маминой парикмахерши, Саманты из Рима. Вот
Саманта: большие мягкие груди, которые задевали наши плечи, когда она
подбривала нам затылки. Вот наши собаки: такса Синди, дворняжка Салли,
сексуально озабоченный Лабрадор Адам. Вот папина первая дорогая машина; вот
мамина новенькая фиолетовая сумка для гольфа - лежит в багажнике. Вот Гордон