"Высокая вода" - читать интересную книгу автора (Леон Донна)

Глава 28

Брунетти открыл дверь в свой кабинет и, не услышав шипения батарей и не задохнувшись от жары, вознес тихую благодарственную молитву святому Леандро, хотя с того времени, как тот совершил свое ежегодное чудо, прошло уже несколько недель. Были и другие признаки весны: этим утром дома он заметил, что в вазонах на балконе пробиваются сквозь затвердевшую за зиму землю анютины глазки, и Паола сказала, что придется в выходные пересадить их; деревянный стол с ножками, протравленными ядом, сох на солнце около них; этим утром Брунетти увидел первых черноголовых чаек, которые каждую весну отдыхают на водах каналов, прежде чем отправиться куда-то еще; а воздух задышал вдруг теплом, которое разливалось как благословение по островам и водам.

Он повесил куртку в шкаф и шагнул к своему столу, но свернул и подошел к окну. На лесах, в которых стоял Сан-Лоренцо, этим утром было заметно какое-то движение; люди лазали вверх и вниз по лестницам и карабкались по крыше. В отличие от бурного всплеска природы вся эта людская деятельность, по убеждению Брунетти, была не более чем ложной весной и должна была, несомненно, скоро кончиться с возобновлением контрактов.

Он стоял у окна, пока его не отвлекло жизнерадостное «Виongiorno» синьорины Элеттры. Сегодня она была в желтом мягком шелковом платье до колен и на таких острых каблуках, что Брунетти порадовался, что у него каменный пол, а не паркет. Подобно цветам, чайкам и мягкому ветерку, она внесла в комнату изящество, и он радостно улыбнулся.

– Виопgiorno, синьорина, – сказал он. – Вы сегодня особенно мило выглядите. Прямо как сама весна.

– А, эта тряпка, – сказала она небрежно и похлопала по юбке платья, которое должно было обойтись ей более чем в недельный заработок. Ее улыбка противоречила ее словам, так что он не стал настаивать.

Она вручила ему две папки с приколотым сверху письмом.

– Это надо подписать, Dottore.

– Ла Капра? – спросил он.

– Да. Это ваша объяснительная записка по поводу того, почему вы с сержантом Вьянелло пошли тогда в палаццо.

– Ах да, – пробормотал он, быстро читая двухстраничный документ, написанный в ответ на жалобу адвокатов Ла Капры, что вторжение Брунетти в его дом двумя месяцами ранее было незаконным.

В этом адресованном в прокуратуру письме Брунетти объяснял, что в процессе расследования все более убеждался, что Ла Капра сыграл некую роль в убийстве Семенцато, и как свидетельство приводил тот факт, что отпечатки пальцев Сальваторе Ла Капры были найдены в конторе Семенцато. Исходя из этого и подстегиваемый тем, что исчезла Dottoressa Линч, он и пошел в палаццо Ла Капра с сержантом Вьянелло и синьорой Петрелли. По прибытии они обнаружили дверь во внутренний дворик открытой (о чем упоминается в показаниях как сержанта Вьянелло, так и синьоры Петрелли) и вошли, когда услышали что-то похожее на женские крики.

В отчете было полное описание дальнейших событий (опять же подтвержденное показаниями сержанта Вьянелло и синьоры Петрелли). Он предлагал это объяснение прокурору, чтобы успокоить его – их проникновение в частное владение синьора Ла Капры произошло в рамках закона, ведь не подлежит сомнению, что право и, более того, обязанность даже частного гражданина откликнуться на призыв о помощи, особенно если для этого не нужно ничего нарушать. Далее шли изъявления всяческого почтения. Брунетти взял перо, которое ему протянула синьорина Элеттра, и подписал письмо.

– Спасибо, синьорина. Что-нибудь еще?

– Да, Dottore. Синьора Петрелли позвонила и подтвердила вашу встречу.

Еще одно доказательство весны. Больше учтивости.

– Спасибо, синьорина, – сказал он, забирая папки и возвращая ей письмо.

Она улыбнулась и ушла.

Первая папка была из офиса Каррары в Риме и содержала полный список предметов из коллекции Ла Капры, которые смогли идентифицировать полицейские из отдела хищений художественных ценностей. Перечень мест, откуда они были взяты, читался как туристический или полицейский путеводитель по ограбленным святилищам древнего мира: Геркуланум, Вольтерра, Пестум, Коринф. Восток и Ближний Восток тоже были представлены: Сиань, Ангкор-Ват, Кувейтский музей. Некоторые экспонаты приобретались легально, но таких было меньшинство. Несколько предметов оказались копиями. Прекрасными, но все же копиями. Документы, изъятые у Ла Капры, доказывали, что многие из нелегальных предметов были приобретены у Мурино, в чьих магазинах, в Венеции и в Местре, спецы по хищениям художественных ценностей провели полную инвентаризацию. Мурино божился, что понятия не имел о незаконно приобретенных предметах, и стоял на том, что они, должно быть, проходили через руки его покойного партнера, Dottore Семенцато. И если бы он не был схвачен при получении четырех ящиков алебастровых пепельниц, сделанных в Гонконге, и упакованных вместе с ними четырех статуй, ему можно было бы поверить. Но уж раз так вышло, Мурино арестовали, и на его адвоката легла обязанность предъявлять счета и декларации, которые могли бы перевалить вину на Семенцато.

Отбывший в Палермо для похорон своего сына Ла Капра, казалось, потерял весь интерес к своей коллекции. Он игнорировал все приказы о предоставлении дальнейших документов, которые могли бы доказать приобретение либо право собственности. Посему полиция конфисковала все, что, по ее данным, было похищенно, и продолжала искать корни тех немногих предметов, которые еще не были идентифицированы. Брунетти с удовольствием отметил, что Каррара проследил за тем, чтобы вещи, взятые с китайской выставки во Дворце дожей, не попали в опись предметов, найденных в доме Ла Капры. Только три человека – Брунетти, Флавия и Бретт – знали, где они.

Во второй папке лежала куча бумаг по обвинению Ла Капры, его покойного сына и людей, арестованных вместе с ним. Оба человека, избивших Бретт Линч, были той ночью в палаццо, и их арестовали вместе с Ла Капрой и еще одним типом. Первые двое подтвердили избиение, но заявили, что ходили туда, собираясь ограбить ее квартиру. Они настаивали, что ничего не знают про убийство Dottore Семенцато.

Ла Капра, со своей стороны, утверждал, что понятия не имел о том, что эти двое, которых он опознал как своего шофера и телохранителя, собирались ограбить квартиру Бретт Линч, женщины, к которой он испытывает глубочайшее профессиональное уважение. Сначала он также заявлял, что не имел никаких дел с Dottore Семенцато. Но когда поступила информация из тех мест, где они встречались с Семенцато, когда разные дельцы и антиквары подписали заявления, доказывающие, что эти двое участвовали во множестве совместных предприятий, история Ла Капры ушла в песок, как уходит с отливом или при перемене ветра высокая вода. И под влиянием нового ветра Ла Капра вдруг стал припоминать, что, возможно, в прошлом приобретал несколько предметов с помощью Dottore Семенцато.

Ему было приказано вернуться в Венецию, не то его привезут под конвоем, но он устроился в частную клинику под наблюдение врачей лечиться от «нервного расстройства на почве личного горя». Там он и пребывал, легально неприкосновенный, в стране, где лишь узы между родителем и ребенком святы.

Брунетти отпихнул от себя папки и уставился на пустую поверхность стола, представляя, какие силы уже вступили в эту игру. Ла Капра был человеком не без влияния. И теперь его сын, молодой человек бешеного темперамента, мертв. Разве те два головореза через день после того, как поговорили со своим адвокатом, не припомнили, как однажды Сальваторе сказал, что Dottore Семенцато неуважительно обошелся с его отцом? Вроде статуя, которую он купил для своего папы, оказалась подделкой – что-то в этом роде. И, кстати, кажется, они припоминают, что слышали, как он говорил, что заставит Dottore пожалеть о том, что рекомендовал поддельные произведения искусства его отцу или ему – для отца.

Брунетти не сомневался, что со временем головорезы будут вспоминать все больше и больше, и все будет указывать на беднягу Сальваторе, коим двигало не что иное, как превратно понимаемая защита чести своего отца и собственной чести. И они, возможно, припомнят много случаев, когда синьор Ла Капра пытался внушить сыну, что Dottore Семенцато честный человек, что он всегда действует добросовестно, когда рекомендует произведения, которые потом продает его партнер Мурино. Возможно, судьи, если до этого дойдет, выслушают историю о горячем желании Сальваторе не доставлять отцу ничего, кроме удовольствия, поскольку он был такой преданный сын. И Сальваторе, не слишком искушенный мальчик, но хороший, добросердечный, пытался добыть эти подарки для возлюбленного отца единственным путем, который смог измыслить, попросив совета у Dottore Семенцато. И от понимания этой его преданности отцу, его сильного желания угодить ему, лишь шаг до того, чтобы вообразить его ярость, когда он обнаружил, что Dottore Семенцато попытался извлечь выгоду как из его незнания, так и его щедрости, продав ему копию вместо оригинала. И отсюда уже совсем близко до заключения, что несправедливо умножать скорбь отца, не только потерявшего единственного любимого сына, но еще до глубины души пораженного тем, сколь далеко этот сын мог зайти в своих попытках доставить папе удовольствие и защитить фамильную честь. Да, это пройдет, и связь Ла Капры с Семенцато станет из свидетельства его вины своей противоположностью, обоснованием доброго доверия, лежавшего в основе отношений двух людей, веры, разрушенной нечестностью Семенцато и несдержанностью Сальваторе, увы, теперь неподвластных земному суду. Брунетти не сомневался, что суд возложит всю вину в убийстве Семенцато на Сальваторе. Он в принципе мог его убить; никто этого уже не узнает. Это сделали либо он, либо Ла Капра, и оба заплатили за это по-своему. Будь Брунетти более сентиментальным, он рассудил бы, что Ла Капра поплатился больше, но он таковым не был, а посему решил, что за смерть Семенцато все-таки больше заплатил Сальваторе.

Брунетти встал из-за стола, отодвинув папки, которые привели его к этому заключению. Он видел Ла Капру с мертвым сыном, поднимал его из грязной воды и помогал рыдающему в голос отцу тащить тело его единственного чада к подножию трех низких ступеней. А там потребовались усилия и его, и Вьянелло, и двух других полицейских, чтобы разлучить их, чтобы оторвать пальцы Ла Капры от бескровной дыры на шее парня, которую он зачем-то пытался зажимать.

Брунетти никогда не верил, что можно заплатить жизнью за жизнь, так что он опять отбросил мысль о том, что Ла Капра заплатил за смерть Семенцато. Всякая скорбь интимна, у каждого своя собственная утрата. Но он понял, что трудно питать личную злобу к человеку, которого видел бьющимся в руках полицейского, пытавшегося заслонить от него тело сына, когда того несли на носилках, накрытого с головой промокшим плащом Вьянелло.

Он отбросил эти воспоминания. Все это его больше не касалось, было передано в руки других служителей закона, и он больше никоим образом не мог повлиять на исход дела. Хватит с него смертей и насилия, ворованной красоты и страсти к совершенству. Он жаждал весны и ее многих несовершенств.

Часом позже он покинул квестуру и пошел к площади Сан-Марко. Повсюду он видел знакомые вещи, но сегодня он решил считать их приметами весны. Даже вездесущие одетые в светлое туристы радовали его сердце. Улица 22 марта привела его к Академическому мосту. За ним он увидел первую в сезоне длинную очередь туристов, желающих войти в музей, но с него пока хватит произведений искусства. Теперь его притягивала вода и мысль о том, как он посидит на молодом солнышке с Флавией, попивая кофе, болтая о том о сем и наблюдая, как быстро меняется выражение ее лица – от безмятежного к радостному и обратно. Он должен был встретиться с ней у «Иль Куччиоло» в одиннадцать и заранее предвкушал, как будет журчать вода под деревянной палубой, как будут бестолково двигаться официанты, еще не оттаявшие от зимней спячки, как огромные зонты будут навязывать посетителям тень задолго до того, как в ней появится нужда. Еще большее удовольствие он испытывал, думая о звуке ее голоса.

Он увидел впереди воду канала Джудекка, а за ним радостные фасады домов на другой стороне. Слева в поле зрения показался танкер, он плыл легко и невесомо, и даже его очерченный ватерлинией корпус в этом свете казался ярким и красивым. Проскакал мимо пес, вскидывая задние ноги, закружился, ловя свой хвост.

Около уреза воды Брунетти свернул налево и пошел к открытой палубе бара, ища Флавию. Четыре пары, одинокий мужчина, еще один, женщина с двумя детьми, стол, занятый шестью или семью девицами, хихиканье которых было слышно издалека. И никакой Флавии. Может быть, опаздывает. Может, он ее не узнал. Он снова начал с ближайшего стола и снова изучил всех в том же порядке. И увидел ее, сидящую с двумя детьми, – высоким мальчиком и маленькой девочкой, еще по-детски пухлой.

Его улыбка исчезла и сменилась другой. С этим выражением он приблизился к их столику и взял протянутую руку Флавии.

Она улыбнулась ему.

– Ах, Гвидо, как чудесно тебя видеть. Какой великолепный день. – Она повернулась к мальчику и сказала: – Паолино, это Dottore Брунетти.

Мальчик встал, оказавшись почти одного роста с Брунетти, и пожал ему руку.

– Виоngiorno,Dottore. Я бы хотел поблагодарить вас за то, что вы помогли моей маме.

Это прозвучало так, будто он разучил текст и выложил его, как предполагаемый мужчина – настоящему. У него были темные материнские глаза, но лицо было более узкое и длинное.

– И я тоже, мамочка, – пискнула девочка и, поскольку Флавия замешкалась с ответом, встала и протянула ладошку Брунетти. – Я Виктория, но мои друзья зовут меня Виви.

Взяв ее руку, Брунетти сказал:

– Тогда я бы хотел звать тебя Виви.

Она была достаточно маленькой, чтобы заулыбаться, но достаточно взрослой, чтобы отвернуться и покраснеть.

Он подтянул к себе стул и сел, потом развернул его и подставил лицо солнцу. Они разговаривали несколько минут, дети спрашивали его, каково работать полицейским, есть ли у него оружие, а когда он сказал, что есть, спросили, где оно. Когда он и на это ответил, Виви спросила, застрелил ли он кого-нибудь, и выглядела разочарованной, когда он сказал, что нет. Дети быстро поняли, что быть полицейским в Венеции – совсем не то, что копом на Майами-Бич, и после этого открытия потеряли интерес и к его карьере, и к нему.

Подошел официант. Брунетти заказал себе кампари с содовой, Флавия спросила еще кофе, потом поменяла заказ на кампари. Дети явно заскучали, и в конце концов Флавия предложила им прогуляться по набережной и купить себе «У Нико» мороженого. Идея была встречена всеми с облегчением.

Когда они ушли – Виви почти бежала, чтобы успевать за длинными шагами Паоло, – Брунетти сказал:

– Хорошие детишки.

Флавия молчала, так что он добавил:

– Я не знал, что ты их привезла с собой в Венецию.

– Да, у меня редко получается провести с ними выходной, но в эту субботу я не пою, так что мы решили отправиться сюда. Я пою сейчас в Мюнхене, – добавила она.

– Я знаю. Я читал про тебя в газетах.

Она смотрела поверх воды, за канал, на церковь Реденторе.

– Я никогда не была здесь ранней весной.

– Где ты остановилась?

Она отвела глаза от церкви и посмотрела на него.

– У Бретт.

– А-а. Она вернулась с тобой? – спросил он.

В последний раз он видел Бретт в больнице, но там она оставалась только одну ночь, а потом через два дня они с Флавией уехали в Милан. Он не получил от них ни слова до вчерашнего дня, когда Флавия позвонила и пригласила его встретиться и выпить.

– Нет, она в Цюрихе, читает лекцию.

– И когда она возвращается? – вежливо спросил он.

– На той неделе она будет в Риме. Я заканчиваю в Мюнхене вечером в следующий вторник.

– А потом что?

– А потом Лондон, но только концерт, а после Китай, – сказала она тоном, в котором слышался упрек его забывчивости. – Я приглашена давать мастер-класс в Пекинской консерватории. Разве ты не помнишь?

– Так вы все-таки собираетесь это проделать? Собираетесь отвезти произведения обратно? – спросил он, удивленный.

Она не пыталась скрыть удовольствие.

– Конечно, собираемся. То есть я собираюсь.

– Но как ты это сделаешь? Сколько там предметов? Три? Четыре?

– Четыре. У меня семь мест багажа, и я устроила так, что меня будет встречать в аэропорту министр культуры. Я сомневаюсь, что они будут искать древности, контрабандой ввозимые в страну.

– А что если найдут? – спросил он.

Она театрально махнула рукой.

– Ну, я всегда могу сказать, что привезла их, чтобы подарить китайскому народу, и что собиралась вручить их по окончании мастер-класса в знак моей благодарности за то, что они меня пригласили.

Она это проделает, и он был уверен, что у нее получится. Он рассмеялся при этой мысли.

– Что ж, удачи тебе.

– Спасибо, – сказала она, уверенная, что никакой удачи ей там не понадобится.

Они немного посидели молча – третьей с ними была Бретт, незримая, но была. Мимо ползали vaporetto, официант принес их напитки, и они обрадовались его присутствию.

– А после Китая? – наконец спросил он.

– Множество путешествий до конца лета. Это еще одна причина, по которой я хотела провести выходные с детьми. Мне надо ехать в Париж, потом в Вену, а потом снова в Лондон. – Когда он ничего не ответил, она попыталась развлечь его, сказав: – В Париже и Вене я буду умирать. Лючия и Виолетта.

– А в Лондоне? – спросил он.

– Моцарт. Фьордилиджи. А потом мой первый опыт с Генделем.

– А Бретт с тобой поедет? – спросил он и отпил кампари.

Флавия опять посмотрела на церковь – церковь Спасителя.

– Она собиралась остаться в Китае по крайней мере на несколько месяцев, – только и сказала Флавия.

Он снова сделал глоток и взглянул на воду, неожиданно увлекшись танцем солнечных лучей на ее рябящей поверхности. Три воробьишки приземлились у его ног, прыгая в поисках пищи. Он неторопливо потянулся, отломил кусочек булочки, которая так и лежала на тарелке перед Флавией, и бросил его птичкам. Они жадно накинулись на хлеб и разорвали его в клочья, потом каждый улетел в безопасное место, чтобы поесть.

– Ее карьера? – спросил он.

Флавия кивнула, потом пожала плечами.

– Боюсь, что она гораздо больше придает значение ей, чем… – начала она, но умолкла.

– Чем ты своей? – спросил он, не готовый поверить.

– В некотором отношении, я полагаю, это правда. – Видя, что он собирается возражать, она положила ладонь ему на руку и стала объяснять. – Посмотри на это с другой стороны, Гвидо. Кто угодно может прийти послушать меня и зайтись в овациях, при этом ничего не понимая ни в музыке, ни в пении. Ему просто нравится мой костюм, или сюжет, или просто он кричит «браво» потому, что все кричат. – Она увидела, что Брунетти не верит, и продолжила: – Так и есть. Поверь мне. После каждого представления моя гримуборная забита поклонниками, которые рассказывают мне, как я прекрасно пела, даже если тем вечером я выла, как собака.

При этом воспоминании по ее лицу пробежала тень, и Брунетти понял, что она говорит правду.

– Но подумай о том, что делает Бретт. Очень мало кто знает что-либо о ее работе, только специалисты понимают важность того, что она делает. Я полагаю, разница в том, что о ней могут судить только люди ее круга, равные ей, поэтому планка гораздо выше, и похвала действительно что-то значит. А мне может аплодировать любой дурак, желающий повеселиться.

– Но то, что ты делаешь, красиво.

Она открыто рассмеялась.

– Смотрите, чтобы Бретт этого от вас не услышала.

– Почему? Она так не думает?

Все еще смеясь, Флавия объяснила:

– Нет, Гвидо, ты не так понял. Она думает, что то, что она делает, тоже красиво, и что вещи, с которыми она работает, так же прекрасны, как музыка, которую я пою.

Тут он припомнил, что в заявлении Бретт ему кое-что показалось неясным, и он еще хотел переспросить ее об этом. Но тогда не было времени: она попала в больницу, а потом немедленно покинула Венецию, подписав только официальное заявление.

– Я кое-чего не понимаю, – начал он и расхохотался, осознав, насколько это верно.

Улыбка Флавии стала нерешительной, вопрошающей.

– Чего же?

– В заявлении Бретт, – объяснил он. Лицо Флавии расслабилось. – Она написала, что Ла Капра показывал ей чашу, китайскую вазу. Я забыл, какого она, предположительно, века.

– Третье тысячелетие до нашей эры, – пояснила Флавия.

– Она тебе об этом говорила?

– Конечно.

– Тогда, может быть, ты мне поможешь. – Она кивнула, и он продолжил: – В своем заявлении она написала, что разбила ее, специально уронила на пол.

Флавия кивнула.

– Да, я с ней говорила. Так она и сказала. И так и было.

– Этого я и не понимаю, – сказал Брунетти.

– Чего?

– Если она так любит эти вещи, так печется об их сохранности, значит, ваза была подделкой, не так ли, одной из тех, которые Ла Капра купил, думая, что это подлинники?

Флавия ничего не сказала и отвернулась, глядя в сторону заброшенной мельницы, стоявшей в конце Джудекки.

– Ну? – настаивал Брунетти.

Она повернулась к нему, солнце светило на нее слева, и ее профиль на фоне зданий за каналом казался высеченным из мрамора.

– Что «ну»? – спросила она.

– Это была подделка, не так ли, если она ее уничтожила?

Долгое время он думал, что она проигнорирует его вопрос. Вернулись воробьи, и на сей раз Флавия раскрошила и бросила им остаток горбушки. Оба смотрели, как птички заглатывают золотистые крошки и поглядывают, нет ли у Флавии еще. Они одновременно подняли глаза от чирикающих птиц, и взгляды их встретились. Она долго не отводила взгляд, потом посмотрела на набережную, где увидела возвращающихся к ним детей с рожками мороженого в руках.

– Ну? – спросил Брунетти, которому был нужен ответ.

Они слышали взрывы смеха Виви, звенящие над водой.

Флавия наклонилась вперед и снова положила ладонь ему на плечо.

– Гвидо, – произнесла она, улыбаясь, – это ведь неважно, правда?