"Высокая вода" - читать интересную книгу автора (Леон Донна)

Глава 17

На следующее утро нога Кьяры уже настолько успокоилась, что она смогла отправиться в школу, хотя надела три пары шерстяных носков и высокие резиновые сапоги, не только из-за продолжающегося дождя и угрозы наводнения, но и потому, что сапоги были достаточно широкие и большие, чтобы там вольготно разместился ее заживающий палец. К тому времени, как Брунетти оделся и собрался на работу, она уже ушла, но на своем месте за кухонным столом он нашел большой лист бумаги с нарисованным огромным красным сердцем, а под ним ровными печатными буквами было написано: «Grazie,Papa».[31] Он аккуратно сложил лист и засунул в бумажник.

Он не стал предупреждать Флавию и Бретт по телефону – он был уверен, что они обе дома – о своем приходе, но было уже почти десять, когда он позвонил в колокольчик, считая, что вполне прилично прийти поговорить об убийстве в такой час.

Он ответил голосу из домофона, кто он такой, и открыл тяжелую дверь, когда сверху отперли замок. Он сунул зонтик в угол у входа, встряхнулся по-собачьи и начал подъем по ступенькам.

Сегодня у открытой двери стояла Бретт, она же впустила его в квартиру. Она улыбнулась, увидев его, и ее белые зубы сверкнули.

– Где же синьора Петрелли? – спросил он, пока его вели в гостиную.

– Флавия редко выходит раньше одиннадцати. А до десяти она вообще не человек.

Бретт шла впереди него по гостиной, и он заметил, что она как-то легче ходит и вроде бы меньше думает о том, как бы не причинить боль своему телу каким-нибудь непроизвольным жестом или движением.

Она усадила его и заняла свое место на диване. Серый свет падал на нее сзади, и ее лицо было затенено. Когда они уселись, Брунетти вытянул из кармана листок, на котором вчера делал записи, хотя ему было достаточно ясно, что нужно узнать.

– Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне о предметах, которые вы нашли в Китае, тех, которые вы считаете фальшивыми, – начал он без предисловий.

– Что вы хотите узнать?

– Все.

– Это очень много.

– Я хочу знать о тех вещах, которые вы считаете похищенными. И потом, мне надо знать, как это могло произойти.

Она незамедлительно стала отвечать.

– Сейчас я точно знаю, что там четыре фальшивки, одна ваза – подлинная. – Тут ее выражение изменилось, и она смущенно посмотрела на него. – Но я не представляю, как это можно было сделать.

Теперь не понял он.

– Но мне вчера говорили, что у вас целая глава в книге посвящена этому.

– А, – сказала она с заметным облегчением, – вот вы о чем: как их сделали. Я думала, вы о том, как их украли. На этот счет у меня нет мыслей, но могу рассказать, как производятся подделки.

Брунетти не хотел поднимать вопрос об участии Мацуко, по крайней мере сейчас, и поэтому просто спросил:

– Как?

– Это довольно простой процесс. – Ее голос изменился, обретя профессиональную уверенность. – Вы что-нибудь знаете о гончарном деле или керамике?

– Почти ничего, – признался он.

– Похищенные вазы были сделаны во втором столетии до нашей эры, – начала она объяснять, но он перебил ее:

– Больше двух тысяч лет назад?

– Да. У китайцев была очень красивая керамика, даже тогда, и очень сложные способы ее изготовления. Но украденные вещи были простыми, во всяком случае, для того времени. Они неглазурованные, ручной росписи, и обычно на них нарисованы животные. Основные цвета: красный и белый, часто по черному фону. – Она вскочила с дивана и подошла к книжному шкафу, где простояла несколько минут, обдумывая что-то, переводя взгляд с одного корешка на другой. Наконец она взяла книгу с полки прямо перед собой и принесла ее Брунетти. Она заглянула в указатель, потом открыла ее и перелистывала страницы, пока не нашла нужную. Открытую книгу она передала Брунетти.

Он увидел фото сосуда в форме тыквы, приземистого, с крышкой. О размерах его судить было трудно. Рисунок на нем располагался как бы тремя поясами: первый – горлышко и крышка, потом широкое поле в середине и третья полоса – по самому низу. На центральном поле, на самом выпуклом месте, красовался стилизованный белый зверь с открытой пастью – то ли волк, то ли лисица, то ли даже собака, – стоящий на широко расставленных задних лапах, раскинув в стороны передние. Ощущение движения, создававшееся линиями его конечностей, подчеркивалось геометрическим узором из загогулек и завитушек, шедшим, вероятно, по всему кругу. Край сосуда был заметно выщерблен, но главный рисунок был невредим и просто великолепен. В описании говорилось только, что это династия Хань, что для Брунетти ничего не значило.

– Это что-то вроде того, что вы нашли в Сиане? – спросил он.

– Это из Западного Китая, да, но не из Сианя. Редкая вещь; сомневаюсь, что мы найдем нечто подобное.

– Почему?

– Потому что прошло две тысячи лет. – Она явно была уверена, что этого достаточно для объяснения.

– Расскажите мне, как вы бы ее скопировали, – сказал он, глядя на фото.

– Сначала находите гончара-специалиста, у которого было время и возможность изучать находки, пристально их рассматривать, работать с ними, может быть, участника раскопок или сотрудника выставки, который их расставлял. Это позволило бы ему разглядеть мельчайшие детали, а также получить точное представление о толщине разных частей. Потом нужен очень хороший рисовальщик, который может скопировать стиль, уловить настроение такой вазы, а потом воспроизвести так похоже, чтобы казалось, что это тот же самый предмет.

– Насколько сложно все это сделать?

– Очень сложно. Но есть люди – и мужчины и женщины, – которые очень в этом поднаторели.

Брунетти поместил указующий перст прямо над центральной фигурой.

– Эта ваза повидала виды, сразу скажешь, что она очень древняя. Как они это воспроизводят?

– О, это относительно несложно. Они закапывают вазу в землю. Некоторые используют выгребные ямы и закапывают туда. – Видя невольное отвращение Брунетти, она пояснила: – Краску разъедает, она быстрее линяет. Потом они еще откалывают маленькие кусочки, обычно с краев или со дна. – Для наглядности она показала на маленький скол на краю сосуда на фото, как раз под крышкой, и у дна, где тот касался земли.

– Это трудно? – спросил Брунетти.

– Нет, сделать предмет, который обманет дилетанта, несложно. Гораздо труднее сотворить нечто, способное ввести в заблуждение специалиста.

– Вроде вас? – спросил Брунетти.

– Да, – сказала она без ложной скромности.

– А как вы узнаете? – спросил он, потом дополнил вопрос. – По каким признакам вы отличаете подлинное от подделки?

Прежде чем ответить, она пролистала несколько страниц книги, то и дело останавливаясь, чтобы поглядеть на фото. Наконец она захлопнула ее и глянула на него.

– По краске, соответствует ли цвет предположительному периоду изготовления. И по линиям, чувствуется ли неуверенность при их проведении. Это подсказывает, что художник пытался что-то скопировать и вынужден был думать об этом, задерживаясь, чтобы правильно их воспроизвести. У художников того времени не было стандартов; они просто рисовали что хотели, поэтому линии у них всегда четкие и непрерывные. Если им не нравилось, они скорее разбили бы горшок.

Он немедленно прицепился к слову.

– Горшок или ваза?

Она рассмеялась в ответ на его вопрос.

– Теперь, две тысячи лет спустя, это вазы, но я думаю, что для людей, которые их делали и пользовались ими, это были всего лишь горшки.

– А для чего их использовали? – спросил Брунетти. – Изначально.

Она пожала плечами.

– Для чего люди вообще используют горшки: хранят рис, носят воду, держат зерно. У этого, со зверем, есть крышка, значит, то, что они там держали, надо было защитить, скажем, от мышей. Предположительно рис или пшеницу.

– Насколько они ценны? – спросил Брунетти.

Она села на диван и положила ногу на ногу.

– Не знаю, как на это ответить.

– Почему?

– Потому что нужно, чтобы был рынок, тогда будет и цена.

– И что?

– А для этих вещей нет рынка.

– Почему нет?

– Потому что их так мало. Тот, что в книге, он в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке. Еще, может быть, три или четыре в других музеях в разных частях света. – Она прикрыла глаза на секунду, и Брунетти представил, как она перебирает списки и каталоги. Когда она открыла глаза, то сказала: – Я могу назвать три: два на Тайване и один в частной коллекции.

– И все? – спросил Брунетти.

Она покачала головой.

– Все. – Но потом добавила: – По крайней мере, на выставках и в коллекциях, о которых что-то известно.

– А в частных коллекциях? – спросил он.

– Теоретически возможно. Но кто-нибудь из нас скорее всего прослышал бы об этом, и в литературе нет никаких упоминаний об иных находках. Так что я думаю, что довольно спокойно можно считать, что других нет.

– Сколько может стоить один из музейных экспонатов? – спросил он, потом объяснил, когда увидел, что она закачала головой: – Знаю, знаю, я понял из сказанного вами, что точную цену установить нельзя, но можете ли вы предположить, какова примерно могла бы быть цена?

Ей пришлось подумать над ответом. Поразмыслив, она сказала:

– Цена будет такая, какую назовет продавец или какую захочет заплатить покупатель. Рыночная цена в долларах – сто тысяч? Двести? Еще больше? Но цен на самом деле нет, потому что слишком мало вещей такого качества. Это целиком зависело бы от того, насколько покупатель захочет купить предмет, и от того, сколько у него денег.

Брунетти перевел эти цены в миллионы лир: двести миллионов, триста? Прежде чем он завершил свои размышления, она продолжила.

– Но это лишь для гончарных изделий, для ваз. Насколько я знаю, ни одна из фигур солдат не пропадала, но если бы это случилось, то тут уж действительно никакой цены не назовешь.

– Но ведь владелец смог бы их выставлять, не так ли? – спросил Брунетти.

Она улыбнулась.

– Боюсь, что есть люди, которые не стремятся ничего показывать публике. Они просто хотят владеть. Не знаю, движет ими любовь к красоте или собственнический инстинкт, но поверьте мне, есть люди, которые просто хотят, чтобы вещь находилась у них в коллекции, даже если ее никто не увидит. Кроме них самих, конечно. – Она заметила скептицизм в его взгляде и добавила: – Помните того японского миллиардера, который желал быть похороненным со своим Ван-Гогом?

Брунетти вспомнил, что читал что-то об этом в прошлом году. Писали, что человек купил картину на аукционе, а потом написал в своем завещании, что хочет быть похоронен с картиной, или, если посмотреть на это с другой стороны, картина должна быть похоронена с ним. Он припомнил, какая буря разразилась тогда в мире искусства.

– Но ведь в конце концов он отказался от этой идеи, не так ли?

– Да, так писали, – согласилась она. – Я никогда не верила в эту историю, но упомянула про него, чтобы дать вам понять, какие чувства могут некоторые люди испытывать к своей собственности, как могут верить, что право владения, а не красота – абсолютное мерило или главная цель коллекционирования. – Она тряхнула головой. – Боюсь, что не слишком хорошо объясняю, но, как я уже говорила, для меня это все не имеет смысла.

Брунетти осознал, что у него до сих пор нет удовлетворительного ответа на заданный вопрос.

– Но я так и не понимаю, откуда вы знаете, что вот это оригинал, а вот это копия. – Прежде чем она ответила, он добавил: – Мой приятель рассказывал мне о шестом чувстве, которое развивается, и тогда просто видишь, что вещь выглядит правильно или неправильно. Но это все слишком субъективно. Я вот что имею в виду: если два эксперта расходятся в оценке, один говорит, что вещь подлинная, а другой – что нет, как разрешить противоречие? Позвать третьего спеца и устроить голосование? – Он улыбнулся, чтобы показать, что шутит, но не мог придумать другого выхода из этого положения.

Ее ответная улыбка показала, что она поняла шутку.

– Нет, мы позвали бы экспертов. Есть набор тестов, которые можно провести, чтобы установить возраст предмета. – И несколько иным тоном спросила: – Вы уверены, что хотите все это слушать?

– Да, хочу.

– Я постараюсь объяснять не слишком заумно, – сказала она, подтягивая под себя ноги. – Есть множество способов тестирования картин: анализ химического состава красок, чтобы посмотреть, соответствуют ли они заявленному времени написания картины, рентген – чтобы заглянуть, что находится под поверхностным слоем краски на картине, и даже радиоуглеродный анализ.

Он кивнул, чтобы показать, что все это ему известно, и сказал:

– Но мы-то говорим не о картинах.

– Да. Китайцы никогда не писали маслом, по крайней мере в те периоды, которые охватывала выставка. Большинство изделий были керамические либо из металла. Я никогда не интересовалась металлическими предметами, но при этом знаю, что научная методика к ним практически неприменима. Для них нужен глаз.

– А для керамики не нужен?

– Конечно, нужен, но, к счастью, техника проверки на подлинность здесь разработана не хуже, чем для картин. – Она помолчала и снова переспросила: – Хотите узнать технологию?

– Да, хочу, – сказал он и, чувствуя себя студентом, стал искать ручку.

– Главный метод, который мы используем – и самый надежный, – называется термолюминесценция. Все, что надо сделать, это взять около тридцати миллиграммов керамики с любого предмета, который мы захотим проверить. – Она предвосхитила его вопрос, объяснив: – Это просто. Мы делаем соскреб с днища тарелки, вазы или с постамента статуи. Нам нужны буквально крупицы. Потом фотоумножитель скажет нам с точностью до десяти-пятнадцати процентов возраст материала.

– Как это работает? – спросил Брунетти. – Я имею в виду, по какому принципу?

– Когда глину обжигают, вернее, если ее обжигают при температуре около трехсот градусов, то все электроны в ней – не могу подобрать лучшего слова – убиваются. Жар разрушает электрические заряды. Потом, с этого момента, они начинают набирать новые заряды. Вот это и измеряет фотоумножитель, сколько энергии вобрал материал. Чем он старше, тем ярче светится.

– А какова точность?

– Как я сказала, до пятнадцати процентов. Это значит, что если вещи предположительно две тысячи лет, то при определении ее возраста, вернее времени ее последнего обжига, отклонение может быть лет в триста.

– А вы тестировали те предметы, пока были в Китае?

Она покачала головой.

– Нет, в Сиане нет такого оборудования.

– Так как вы можете быть уверены?

Она ответила ему с улыбкой:

– Глаз—алмаз. Я посмотрела на них и поняла, что они фальшивые.

– Но для пущей уверенности? Вы больше никого не спрашивали?

– Я же рассказывала вам. Я написала Семенцато. А когда не получила ответа, вернулась сюда. – Она предвосхитила его вопрос. – Да, я привезла с собой образцы, с трех предметов, которые сочла самыми подозрительными, и с двух других, которые вызвали у меня сомнения.

– А Семенцато знал, что у вас есть эти образцы?

– Нет. Я ничего ему о них не говорила.

– Где они?

– Я проехала сюда через Калифорнию и оставила набор проб своему другу, работающему в Гетти. У них есть оборудование, так что я попросила исследовать их для меня.

– И он исследовал?

– Да.

– И?

– Я звонила ему, когда вернулась из больницы. Все три предмета, которые я сочла фальшивками, были изготовлены несколько лет назад.

– А два других?

– Один оказался подлинным. Второй – подделка.

– Одной проверки достаточно? – спросил Брунетти.

– Да.

Если это и не достаточное доказательство, понял Брунетти, то произошедшее с ней и с Семенцато – достаточное.

Через секунду Бретт осведомилась:

– И что дальше?

– Попробуем найти, кто убил Семенцато, и кто те двое, что приходили сюда.

Ее взгляд был бесстрастным и очень скептическим.

Наконец она спросила:

– И много ли шансов на это?

Он вытащил из внутреннего кармана полицейские снимки Сальваторе Ла Капра и передал их Бретт.

– Это не один из них?

Она взяла фотографии и с минуту рассматривала.

– Нет, – просто сказала Бретт и вернула их Брунетти. – Это сицилийцы, – прибавила она. – Они уже, наверное, дома, им заплатили, и они счастливы с женами и детьми. Их поездка была успешной; они сделали все, за чем их посылали, запугали меня и убили Семенцато.

– В этом же нет смысла, не так ли? – спросил Бренетти.

– В чем нет смысла?

– Я говорил с людьми, которые знали его и о нем, и похоже, что Семенцато был замешан в некоторых делах, в которые директору музея совершенно не следовало впутываться.

– Вроде чего?

– Он был теневым партнером в антикварном бизнесе. Из другого источника мне известно, что он торговал своим профессиональным мнением.

Бретт определенно не нужно было объяснять, что значит последнее.

– Почему это важно?

– Если бы они собирались убить его, они бы сделали это сразу, а потом велели бы вам тихо сидеть, а то и с вами то же будет. Но они этого не сделали, они пришли сначала к вам. И если бы это сработало, Семенцато так и не был бы поставлен в известность, по крайней мере официально, о подмене.

– Вы все еще считаете, что он в этом участвовал, – сказала Бретт. Когда Брунетти кивнул в знак согласия, она добавила: – Я думаю, что это вольное допущение.

– А иначе нет никакого смысла, – объяснил Брунетти. – Откуда бы они узнали, что надо прийти к вам, что предполагается встреча?

– А если бы я все равно встретилась с ним, даже после того, как они меня отдубасили?

Брунетти удивился ее недогадливости, но сказать ей – язык не поворачивался. Он не ответил.

– Ну? – настаивала она.

– Если Семенцато был в этом замешан, то легко предположить, что случилось бы, если бы вы с ним пообщались, – сказал Брунетти, все еще не решаясь произнести страшные слова вслух.

– Я все равно не понимаю.

– Они бы убили вас, а не его, – наконец выговорил он.

Он наблюдал за Бретт и по глазам увидел, что ее первая реакция: шок и неверие. Через секунду до нее дошло, и ее лицо окаменело, губы напряглись и плотно сжались.

К счастью, Флавия выбрала именно этот момент, чтобы войти в гостиную, принеся с собой цветочный запах не то мыла, не то шампуня, не то одной из тех штучек, которыми женщины пользуются, чтобы чудесно пахнуть в неподходящее время суток. Ну почему утром, а не вечером?

Она была одета в простое коричневое шерстяное платье, подпоясанное ярко-оранжевым шарфом, обернутым вокруг талии несколько раз и завязанным сбоку так, что концы свисали ниже колен и разлетались при ходьбе. Она была не накрашена, и, увидев ее без макияжа, Брунетти задумался, чего она, собственно, вообще тратит время на грим.

– Виоngiorno, – сказала она, улыбаясь и протягивая ему руку.

Он встал, чтобы приветствовать ее. Глянув на Бретт, она обратилась к ним обоим:

– Я собираюсь сварить кофе. Кто-нибудь из вас будет? – Потом с улыбкой добавила: – Рановато для шампанского.

Брунетти кивнул, но Бретт покачала головой. Флавия развернулась и исчезла в кухне. Ее прибытие и уход ненадолго отвлекли их от его последней фразы, но теперь у них не было выбора, кроме как вернуться к ней.

– Почему же они его убили? – спросила Бретт.

– Не знаю. Ссора с другими соучастниками? Возможно, разногласия по поводу того, как поступить с вами?

– Вы уверены, что его убили из-за всего этого?

– Я думаю, что нам целесообразнее исходить из такого предположения, – любезно ответил он, не удивленный ее нежеланием принимать эту версию.

Принять ее, значит, признать опасность для себя: поскольку Мацуко и Семенцато мертвы, она одна знает о краже. Ведь существует же вероятность того, что убийца Семенцато понятия не имел о ее подозрениях и привезенных из Китая доказательствах, а следовательно, считал, что его смерть оборвет след. Если подмена когда-нибудь в будущем обнаружится, то вряд ли правительство КНР заинтересуется убийственной жадностью западных капиталистов, оно скорее поищет воров где-нибудь поближе к дому.

– В чьем ведении находились экспонаты, отобранные для выставки, пока произведения были еще в Китае?

– Мы имели дело с человеком из Пекинского музея, Су Линем. Он – один из их ведущих археологов и очень знающий искусствовед.

– Он сопровождал выставки за пределы Китая?

Она помотала головой.

– Нет, ему не позволяло его политическое прошлое.

– Как это?

– Его отец был землевладельцем, так что он считался политически неблагонадежным или, по крайней мере, подозрительным. – Она увидела широко раскрытые от удивления глаза Брунетти и объяснила: – Я знаю, что это звучит нелепо. – Потом, после паузы, добавила: – Это на самом деле нелепо, но для них это в порядке вещей. Во время Культурной революции он десять лет пас свиней и разбрасывал навоз на капустных полях. Но как только революция кончилась, он вернулся в университет и, будучи блестящим студентом, получил работу в Пекине. Но ему не позволяют покидать пределы страны. Выставку вывозили партчиновники, которые рвутся за рубеж, чтобы походить по магазинам.

– И вы.

– Да, и я. – И добавила через секунду тихим голосом: – И Мацуко.

– Так что вы единственная, кто несет ответственность за кражу?

– Конечно, я отвечаю. Ясно, что они не станут обвинять партийцев, участвовавших в поездке, если все можно свалить на представителя Запада.

– Как по-вашему, что случилось?

Она покачала головой.

– Ничего не складывается. Или просто у меня в голове не укладывается.

– О чем речь? – прервала ее Флавия, которая вернулась в комнату с подносом. Она прошла мимо Брунетти, намереваясь сесть рядом с Бретт на диван, и поставила поднос на стол. На нем были две чашки кофе. Она вручила одну из чашек Брунетти, взяла другую и села на диван.

– Там сахара две ложки. Я подумала, что вы столько кладете.

Игнорируя ее вторжение, Бретт продолжала:

– Должно быть, кто-то сговорился здесь с одним из партийцев.

Хотя Флавия пропустила вопрос, который вызвал это объяснение, она не попыталась скрыть свою реакцию на ответ. Она повернулась и уставилась на Бретт в ледяном молчании, потом сверкнула глазами в сторону Брунетти.

Когда никто не произнес ни слова, Бретт заговорила:

– Ладно. Ладно. Или с Мацуко. Может, и с Мацуко.

Брунетти был уверен, что рано или поздно ей придется убрать это «может».

– Кто? Семенцато? – спросил Брунетти.

– Возможно. В любом случае, кто-то из музея.

Он перебил ее:

– А кто-нибудь из этих, как вы их называете, партийцев говорил по-итальянски?

– Да, двое или трое.

– Двое или трое? – переспросил он. – Сколько же их всего было?

– Шесть, – ответила Бретт. – Партия заботится о своих.

Флавия фыркнула.

– Насколько хорошо они говорили по-итальянски? Вы не помните? – спросил Брунетти.

– Достаточно хорошо. – Она помолчала, но потом заметила: – Нет, недостаточно хорошо для этих целей. Я была единственной, кто мог говорить с итальянцами. Если это они, то они должны были говорить по-английски.

Мацуко, припомнил Брунетти, получила образование в Беркли.

Раздосадованная Флавия рявкнула:

– Бретт, когда ты, наконец, прозреешь и поймешь, что на самом деле случилось? Мне нет дела до вас с этой японской девчонкой, но ты сама посмотри. Ты же играешь со смертью. – Она неожиданно замолчала, потянула из чашки кофе, но, обнаружив, что чашка пуста, резко поставила ее на стол перед собой.

Все долго сидели тихо, пока Брунетти наконец не спросил:

– Когда могла произойти подмена?

– После закрытия выставки, – ответила Бретт дрожащим голосом.

Брунетти перевел взгляд на Флавию. Она молчала и глядела на свои руки, свободно лежащие у нее на коленях.

Бретт глубоко вздохнула и прошептала:

– Ну ладно. Ладно. – Она откинулась на диване и стала смотреть, как дождь стучит по стеклам верхних окон. Наконец она произнесла: – Она была здесь во время сборов. Она должна была проверить каждый экспонат, прежде чем итальянская таможня опечатает упаковку, а потом запечатает ящик, в который сложены коробки.

– Она бы узнала фальшивку? – спросил Бру-нетти.

Бретт долго не отвечала.

– Да, она бы увидела отличия. – Брунетти подумал, что Бретт собирается что-то добавить к этому, но она этого не сделала. Она созерцала дождь.

– Как долго они должны были заниматься упаковкой?

Бретт прикинула и ответила:

– Четыре дня. Или пять?

– А потом что? Куда отсюда повезли ящики?

– В Рим самолетом «Алиталии», но потом они там застряли больше чем на неделю из-за забастовки в аэропорту. Оттуда их отвезли в Нью-Йорк, и там их задержала американская таможня. Затем их погрузили на самолет китайской авиалинии и доставили в Пекин. Печати на контейнерах проверяли каждый раз, когда их загружали в самолет или выгружали оттуда, и при них всегда была охрана, пока они находились в иностранных аэропортах.

– Сколько прошло времени с тех пор, как они покинули Венецию и оказались в Пекине?

– Больше месяца.

– А когда вы увидели экспонаты?

Она заерзала на диване, прежде чем ответить ему, но глаз не подняла.

– Я вам говорила, этой зимой.

– А где вы были, когда их паковали?

– Я говорила. В Нью-Йорке.

Вмешалась Флавия:

– Со мной. У меня был дебют в «Метрополитен». Премьера была на два дня раньше, чем здесь закрывалась выставка. Я пригласила Бретт поехать со мной, и она поехала.

Бретт наконец оторвалась от дождя и посмотрела на Флавию.

– И я оставила Мацуко присматривать за погрузкой. – Она откинула голову на спинку дивана и уставилась в потолочные окна. – Я уехала в Нью-Йорк на неделю, а осталась на три. Потом я вернулась в Пекин ждать прибытия груза. Когда он не прибыл, я вернулась в Нью-Йорк и провела его через таможню США. Но потом, – продолжила она, – я решила остаться в Нью-Йорке. Я позвонила Мацуко и сказала ей, что задержусь, и она вызвалась поехать в Пекин, чтобы принять коллекцию, когда она вернется в Китай.

– В ее обязанности входила проверка прибывших экспонатов? – спросил Брунетти.

Бретт кивнула.

– Если бы вы были в Китае, – спросил Брунетти, – то вы бы сами распаковывали коллекцию?

– Я только что вам это сказала, – огрызнулась Бретт.

– И вы бы тогда же заметили подмену?

– Конечно.

– Вы видели хоть какой-то из экспонатов до этой зимы?

– Нет. Когда они только прибыли в Китай, то застряли в каком-то бюрократическом аду на шесть месяцев, потом их выставили на показ в одном из помещений таможни, а потом наконец разослали по музеям, из которых их взяли для выставки.

– Тогда-то вы и поняли, что произошла подмена?

– Да, и сразу же написала Семенцато. Примерно три месяца назад. – Ни с того ни с сего она подняла руку и стукнула по ручке дивана. – Ублюдки, – сказала она гортанным от ярости голосом. – Грязные ублюдки.

Флавия, пытаясь ее успокоить, положила руку ей на колено.

– Бретт, тут ничего не поделаешь.

Бретт набросилась на нее:

– Это не твоей карьере пришел конец, Флавия. Люди будут приходить и слушать твое пение, что бы ты ни натворила, но эти перечеркнули последние десять лет моей жизни. – Она замолчала на секунду и добавила потише: – И всю жизнь Мацуко.

Когда Флавия попробовала возразить, Бретт продолжила:

– Все кончено. Если китайцы это обнаружат, они меня никогда больше не впустят. Я несу ответственность за эти произведения. Мацуко привезла с собой из Пекина бумаги, и я их подписала, когда вернулась в Сиань. Я подтвердила, что все было на месте, в том же состоянии, в каком было вывезено из страны. Я должна была быть там, должна была все их проверить, но я отправила ее, потому что была с тобой в Нью-Йорке, слушала твое пение. И это стоило мне карьеры.

Брунетти посмотрел на Флавию, увидел, как вспыхнуло ее лицо при звуках гневного голоса Бретт. Он видел изящную линию ее плеча и руки, повернутых к Бретт, изучал изгиб шеи и линию скул. Возможно, она стоила карьеры.

– Китайцы ничего не узнают, – сказал он.

– Что? – спросили обе.

– Вы сказали своим друзьям, которые провели экспертизу, что это за образцы? – спросил он у Бретт.

– Нет, не сказала. А что?

– Тогда только мы, наверное, и знаем об этом. Конечно, если вы не говорили никому в Китае.

Она помотала головой.

– Нет, я никому не говорила. Только Семенцато.

Тут вмешалась Флавия:

– А я сомневаюсь, что он кому-нибудь сказал, кроме того типа, которому их продал.

– Но я должна рассказать им, – возразила Бретт.

Вместо того чтобы посмотреть на нее, Флавия и Брунетти переглянулись через стол, внезапно поняв, что можно сделать, и только огромным усилием тренированной воли каждый удержался от того, чтобы пробормотать: «Американцы!»

Флавия попыталась ее урезонить.

– Пока китайцы ничего не знают, твоя карьера в безопасности.

Бретт словно ее не слышала.

– Они же не могут выставлять эти вещи. Это подделки.

– Бретт, – спросила Флавия, – сколько уже эти вещи в Китае?

– Почти три года.

– И никто не заметил, что они не подлинные?

– Нет, – сдалась Бретт.

Брунетти уцепился за это.

– Тогда вряд ли кто-нибудь заметит. Помимо прочего подмена могла произойти в любое время за последние четыре года, не так ли?

– Но мы же знаем, что это не так, – настаивала Бретт.

– Вот в том-то и дело, саrа, – Флавия решила попробовать еще раз ей втолковать. – Кроме тех, кто украл вазы, мы единственные, кто об этом знает.

– Какая разница, – сказала Бретт, ее голос опять зазвучал гневно. – И вообще, рано или поздно кто-нибудь поймет, что они поддельные.

– И чем позже, – пояснила Флавия с широкой улыбкой, – тем менее вероятно, что кто-нибудь свяжет это с тобой. – Она выждала, чтобы сказанное дошло до подруги, потом добавила: – Если, конечно, ты не хочешь поставить крест на десяти годах работы.

Долгое время Бретт ничего не говорила, просто сидела, а ее собеседники смотрели, как она обдумывает сказанное. Когда она собралась заговорить, Брунетти вдруг сказал:

– Конечно, если бы мы нашли убйцу Семенцато, то, вероятно, смогли бы вернуть вазы.

Он не мог знать, так ли это, но видел лицо Бретт и понимал, что она близка к тому, чтобы отвергнуть их предложение.

– Но предметы еще надо вернуть в Китай, а это невозможно.

– Ерунда! – перебила Флавия и рассмеялась. Сообразив, что Брунетти поймет ее быстрей, она повернулась с объяснениями к нему. – Мастер-класс.

Реакция Бретт была мгновенной.

– Но ты сказала «нет», ты дала им от ворот поворот.

– Это было в прошлом месяце. На то я и примадонна, чтобы менять свои решения. Ты сама говорила, что они устроят мне королевский прием, если я соглашусь. Вряд ли они будут проверять мои чемоданы, когда я выйду в аэропорту Пекина, особенно если там меня будет встречать министр культуры. Я дива, так что они ожидают, что у меня будет одиннадцать сундуков с вещами. Страшно не хочу их разочаровывать.

– А если они откроют твои чемоданы? – спросила Бретт, но страха в ее голосе не было.

Реакция Флавии была мгновенной.

– Если мне не изменяет память, один из наших министров был пойман в каком-то африканском аэропорту с наркотиками, и то ничего не было. Несомненно, в Китае примадонна должна быть гораздо важнее, чем какой-то министр. И потом, это же о твоей репутации мы беспокоимся, а не о моей.

– Не валяй дурака, Флавия, – сказала Бретт.

– Я и не валяю. Они наверняка не будут обыскивать мой багаж, во всяком случае, на въезде. Ты же мне говорила, что твой никогда не проверяли, а ты летала в Китай и из Китая миллион раз.

– Но это не исключено, Флавия, – сказала Бретт, но Брунетти понял, что она сама в это не верит.

– Судя по тому, что ты мне рассказывала об их техобслуживании, не исключено, что мой самолет разобьется, но это же не основание для того, чтобы не ехать. И кроме всего прочего, поездка может оказаться интересной. У меня могут появиться идеи насчет «Турандот». – Брунетти подумал, что она закончила, но она еще добавила: – Но зачем мы тратим время, говоря об этом? – Она поглядела на Брунетти так, будто считала его ответственным за исчезновение ваз.

Брунетти так и не понял, серьезно ли она говорила о возвращении экспонатов в Китай. Он обратился к Бретт.

– В любом случае пока вы должны молчать. Кто бы ни убил Семенцато, он не знает, что вы нам рассказали, даже не знает, докопались ли мы до причины его убийства. И я хочу, чтобы так все и оставалось.

– Но вы были здесь и в больницу приходили, – сказала Бретт.

– Бретт, вы сказали, что вас избили не венецианцы. Я могу быть кем угодно: другом, родственником. И за мной не следили. – Это было правдой. Только местный мог бы незаметно следовать за кем-то по узким улицам города, только местный знал скрытые повороты, тупики и где можно спрятаться.

– Ну и что мне делать? – спросила Бретт.

– Ничего, – ответил он.

– И что это значит?

– Только это. Ничего. На самом деле было бы разумно, если бы вы уехали из города на некоторое время.

– Я не уверена, что хочу куда-то везти такое лицо, – сказала она, но сказала с юмором – добрый знак.

Обращаясь к Брунетти, Флавия произнесла:

– Я пыталась уговорить ее поехать со мной в Милан.

Подыгрывая Флавии, Брунетти спросил ее:

– А когда вы едете?

– В понедельник. Я им уже сказала, что буду петь вечером во вторник. Они назначили репетицию с пианистом днем во вторник.

Он опять обратился к Бретт.

– Вы собираетесь поехать? – Когда она не ответила, он добавил: – По-моему, это хорошая идея.

– Я подумаю над этим, – только и сказала Бретт, и он решил, что пора уходить. Если ее можно уговорить, то Флавия сделает это, а не он.

– Если решите поехать, пожалуйста, дайте мне знать.

– Вы думаете, есть какая-то опасность? – спросила Флавия.

Бретт успела ответить раньше него:

– Вероятно, опасность была бы меньше, если бы они знали, что я все рассказала полиции. Тогда уже не от чего было бы меня удерживать. – И обратилась к Брунетти: – Так ведь?

Брунетти никогда не врал, даже женщинам.

– Да, боюсь, что так. Как только китайцев известят о подделках, убийцам Семенцато уже не будет смысла затыкать вам рот. Они поймут, что предупреждение вас не остановило.

Или, вдруг понял он, они могут заткнуть ей рот навсегда.

– Изумительно, – сказала Бретт. – Я могу рассказать китайцам и спасти свою шкуру, но погубить карьеру. Или молчать, спасая карьеру, и тогда надо будет беспокоиться о своей шкуре.

Флавия перегнулась через стол и положила ладонь на колено Бретт.

– Впервые с тех пор, как все это началось, ты стала сама собой.

Бретт улыбнулась в ответ и сказала:

– Страх смерти – лучший будильник, так ведь?

Флавия села в кресло и спросила Брунетти:

– А вы думаете, китайцы тут замешаны?

Брунетти не более любого другого итальянца был склонен верить в тайные заговоры, что означало, что он часто видел их даже в самых невинных совпадениях.

– Я не думаю, что смерть вашей подруги была случайной, – сказал он Бретт. – Это значит, что у них есть кто-то в Китае.

– Кем бы «они» ни были, – перебила Флавия с сильным нажимом.

– То, что я не знаю, кто они, не значит, что их не существует, – сказал Брунетти, обернувшись к ней.

– Именно, – согласилась Флавия и улыбнулась.

Бретт он сказал:

– Вот поэтому я думаю, что было бы лучше, если бы вы покинули город на некоторое время.

Она неопределенно кивнула, явно не соглашаясь с ним.

– Если уеду, дам вам знать.

Не похоже на изъявление покорности. Она опять откинулась и положила голову на спинку дивана. Сверху над ними стучал дождь.

Он обратил внимание на Флавию, которая указывала ему глазами на дверь, потом сделала жест подбородком, сообщая ему, что пора уходить.

Он понял, что сказать больше почти нечего, и поднялся. Бретт, заметив это, собралась встать.

– Не надо, не беспокойся, – сказала Флавия, поднимаясь и направляясь к выходу. – Я его провожу.

Он наклонился и пожал руку Бретт. Все молчали.

У двери Флавия взяла его руку и сжала с подлинной теплотой.

– Спасибо, – только и сказала она, а потом придерживала дверь, пока он не вышел и не начал спускаться по ступенькам. Закрывшаяся дверь оборвала стук падающего дождя.