"Военная Россия" - читать интересную книгу автора (Кротов Яков Гаврилович)

1560: «ДОМОСТРОЙ» КАК УЧЕБНИК ВОЕННОГО ДЕЛА

Милитаризм стало постоянным фоном российской жизни, настолько постоянным, что он почти не замечается даже русскими пацифистами. Российские либералы много критиковали «Домострой» за указание бить детей и жену, но никто не обращал внимания на сам дух «Домостроя» — а это обеспечение "мира в семье" (как назвала это одна исследовательница — Найденова, 2003), но «мир» при этом понимается по-генеральски, как порядок в казарме. Домашних предписывается беречь — как берегут солдат разумные генералы. «Мир» там, где «покорение» и «повиновение» духовенству — как в армии порядок зависит от принятия пропагандитских концепций.

Любовь к ближнему определяется тем, какое место это ближний занимает в иерархии. "Старейшим себе честь воздавай и поклонение твори, средних яко братию почитай, маломожных и скорбных любовию привечай", — так новобранцу объясняют, кого как из офицеров положено приветствовать ("отдавать честь"). Разумеется, отдельно упоминается необходимость молиться за "христолюбивое воинство".

Домашним категорически запрещается обсуждать происходящее в доме за его пределами — секретность вполне военная. При этом в доме всё ценное должно быть под замком — как в казарме оружие. Свой дом должен быть хорошо огорожен, а если сосед не огородил своё имущество, то… Судебник 1550 года оправдывал потраву поля, если оно было плохо огорожено. "Не укради" — но только, если чужое хорошо лежит. Что плохо лежит — не грех взять.

В обращении к Михаилу Романову избиратели 1613 года так рисовали идеальную Россию: «неприятелем быть в ужасти», а «всем людям Московского государства» быть «в радости».

Впрочем, судить русский милитаризм лучше не по худшим, а по лучшим его идеологам. Таким был Бердяев во время Первой мировой войны. Он тогда говорил об империализме как о необходимой промежуточной стадии между индивидуализмом людей и единством Царства Небесного. Он чётко сформулировал: "Дело всей русской истории, дело собирания России с Ивана Калиты, дело Петра Великого, дело всей русской культуры — Пушкина и Достоевского… Россия великая и единая, великое и единое русское государство, великая и единая русская культура". В его позиции крылось традиционное противоречие: "дело собирания России" отсчитывается с Калиты, но при этом самой «Россией» считается и то, что было до Калиты и никакого отношения к московскому князю не имело — Украина: "Нет национальности великорусской, как нет национальности малорусской, есть лишь русская национальность". Это написал уроженец Киева, на четверть француз, на четверть поляк. Неудивительно, что во Второй мировой симпатии Бердяева были решительно на стороне советской России, советской империи. Национальное оказывалось для него важнее не только социального, но важнее истины. Интернационализм большевиков Бердяев назвал "большим бесом" (не подозревая, что этот интернационализм лишь псевдоним столь любезного ему имперализма), а «сепаратизм», "провинциализм" Украины — мелким бесом.

Впрочем, даже на этом взлёте национализма Бердяев предпочитал говорить не «завоевание», а «колонизация»: "Колонизация окраин, которая совершалась на протяжении всей русской истории, не была злым недоразумением, это был внутренне оправданный и необходимый процесс для осуществления русской идеи в мире".

«Московского государства всяких чинов люди по грехом измалодушествовалися, прежним великим государем, дав свои души, непрямо служили». В слове «измалодушествовались» два десятка букв, это близко к рекорду. При этом «мало» означает тут «криво». «Дав свои души» звучит ужасно с богословской точки зрения, но это именно есть психология военной империи: каждый — военный холоп. «Отдать душу за ближних» означает не «погибнуть», «отдать душу Богу», а, прежде всего, «отдать душу военачальнику».

Идеал, нарисованный в грамоте об избрании царя Михаила, где даётся картина золотого века России при Фёдоре Ивановича «Росийское царство передо всеми государствы, аки солнце, сияло и на все стороны ширилось, и многие окрестные государи учинились у него, государя, в подданьстве и в послушании». При этом «ширилось» без войны: «никоторая кровь и война при нем, государе, не бывала — все есмы при его царской державе жили в тишине и во благоденьствии». Империя оправдана именно тем, что она «растёт», "образуется", «собирается» — без принуждения, без завоеваний и крови, просто все ищут в ней приюта и защиты. В другом варианте грамоты были добавлены в начале слова: «чтоб было вечно и постоятелно». Так люди определённого душевного уклада веруют, что сперва была Тора или Коран, а потом уже Бог, читая их, творил мир в соответствии с их текстом. Российская империя оказывается раем, а рай, естественно, существует изначально, только меняется его форма — то Римская империя, то Византийская, но сущность — Русская.

Для военной страны главное — поглощение пространства. Только размер имеет значение.

"Такое государство, уже в силу объема территории, на которую простиралось его политическое влияние, не могло не привлечь к себе внимания соседних народов, которые должны были спешить вступить с ним в ту или другую связь, в те или другие отношения" (Завитневич В.З. Владимир Святой как политический деятель. // Церковно-исторический вестник. № 6–7. 2000. Первая публ.: Владимирский сборник. Киев, 1888. С. 5.

Такое утверждение помогает понять психологию человека XIX cтолетия, который ощущал величину как вызов себе, большое пространство как возможность для прогресса: маленькую страну можно завоевать или уничтожить, не слишком размышляя, как бы она ни была густо населена. Китай манил к себе размером. При этом наивно забывалось, что сама Европа мала и уже поэтому для Востока не должна представлять того интереса, которого ждут европейцы.

Имперские историки XVIII–XIX вв. подчеркивали единство Руси. Но единство славянских было не большим, нежели единство народов германских. То, что Германия стала страной, особой от Австрии, Дании, Швеции, — не делает слабее Германию.

В начале XIX в. была в ходу среди русских то ли поговорка, то ли даже частушка (во всяком случае, Проспер Мериме в 1814 г. считал, что это песня): "Матушка Россия // Не берёт насильно, // А всё добровольно, // Наступив на горло". В таком виде записал эту фразу Пётр Вяземский 6 декабря 1837 г. Даль в своё собрание поговорок включил выражение: "Просят покорно, наступя на горло". При большевиках родилось выражение "добровольно-принудительно".

Выражение кажется циничным, но цинично лишь при употреблении в обычной жизни. К сожалению, пока частью «обычной» жизни является существование такой необычной формы жизни как армия — и вот для армии "добровольно-принудительно" есть не цинизм и не парадокс, но аксиома. Агрессия даже гибель врага пытается представить как свободный выбор врага. Преступник якобы сам выбрал путь, ведущий к смертной казни. Евреи сами предпочли Освенцим. Противник повержен, а лежачего не бьют, ему наступают на горло и просят спеть что-нибудь от чистого сердца и по доброй воле.

При этом Вяземский удивляется, что иностранцы убеждены в существовании у русских "завоевательной страсти". Характернейшая русская черта — завоевать десятки стран без малейшей "завоевательной страсти". Словно дрова рубят. Этому более всего соответствует тип Платона Каратаева, который и погибает, и расстреливает, и завоёвывает, и сдаёт с одинаковым добродушием и пассивностью. В пропаганде это "завоевательное бесстрастие" выразил с вампирической силой Иван Ильин, призывая убивать врагов без ненависти к ним. Такое завоевательное бесстрастие обеспечивается абсолютной централизацией. Никто не рвётся в бой, каждый лишь исполняет приказ сверху. Тот, кто наверху, тоже не рвётся в бой, а лишь оберегает находящихся в самом низу. В результате воинственные французы, милитаристы-немцы, агрессивные британцы остались в пределах своих малых родин, а русские, абсолютно тихие и мирные, даже трусоватые, сидят в огромной империи и горюют, что раньше была огромноватее.

Ключевский с горечью писал, что в России историей начинают интересоваться только, когда начинаются «расстройства», "затруднения" и появляется потребность понять причины оных. Такое замечание — большая часть для истории, она приравнивается к Богу, вспоминаемому лишь при ударе грома. Русское равнодушие к истории вызвано не каким-то особо гладким течением русской истории, а немецкий, скажем, к истории интерес вызван не тем, что в Германии больше «затруднений». Во всех странах происходит примерно одно, только "что русскому здорово, то немцу смерть". Конечно, не «русскому», а России. Русский не замечает гибели русских, он и свою гибель не замечает, когда она приближается. Тут господствует фатализм, не специфически русский, конечно, а специфически коллективистский. Народ всё, личность ничто. К тому же вся народная жизнь нацелена на сражение, а солдату забота о своей жизни вредна. Солдату и история неинтересна, она — удел штабных писак. Ключевский типичный русский историк уже в том, что в десяти лекциях о XVIII столетии он умудрился не упомянуть колоссальные завоевания этого века. Как будто их совершали некие наёмники, а не те самые дворяне и крестьяне, которых он описывает совершенно в отрыве от войн, беспрерывно ими совершавшихся. В этом смысле Ключевский уступает Соловьёву, как Достоевский уступает Толстому: Соловьёв и Толстой относились к редкому типу русских интеллигентов, не молчавших о российских завоеваниях, а писавших и беспокоившихся о них.

Хотя и у Ключевского случаются знаменательные проговорки: «Ничего особенного не случилось с Россией в царствование имп. Александра II: случилось то, что бывало со всяким историческим народом, что бывает со всяким человеком, не успевшим умереть в детстве — обнаружилась работа времени, наступил переход из возраста в возраст, из подопечных лет в совершеннолетие, подошел призывный год». Не время поступления в университет, не время обзаведения своим делом, а время поступления в армию. И ведь точно: «великие реформы» предваряли великое военное наступление России в Азии.

Многие жители России не любят демократию. Они считают, что "демократы развалили", "демократы ограбили". При этом они явно не расположены обсуждать вопрос о том, каковы критерии демократичности, что такое демократия и точно ли демократия отвечает за то, что им не нравится. Ведь речь не идёт о том, что они против демократии, но за автократию или аристократию. Они и против автократии, и против аристократии. Они против любой политической идеологии и системы. Они — за армию. Военное противостоит политическому. В этом смысле, точнее было бы говорить (иногда так и говорят, но редко), что "политика развалила", "политики виноваты". Спасение — в военных. Правда, так сказать мало кто в России решится, ведь её главная военная тайна — что военное есть её главное.

В государстве-армии духовенство всё — военное. Только одно на действительной службе, остальные — в запасе. Социальная структура России прекрасно отражена была на русском кладбище в Варшаве XIX века: «Ближайший к церкви участок предназначен для погребения тел скончавшихся генералов, их семей, а также штаб- и обер-офцеров, награждённых георгиевским крестом. Здесь хоронят и православное духовенство. На втором участке хоронят штаб- и обер-офицеров, а также купцов. На третьем — отставных солдат, мещан и менее зажиточных людей. На четвёртом помещаются общие могилы бедняков, умерших в больнице» (Путеводитель по Варшаве Ф.Фризе, цит. М.Гетка-Кениг, «Новая Польша», № 10, 2007. С. 34).

Присяга царю Михаилу включала в себе «к турскому и к цысарю христьянскому, и к папе Римскому, и к Ишпанскому, и к королю литовскому, и к свитцкому, и в Крым, и в Кизылбаши, и в Бухары, и в Нагаи, и ни в которые государства не отъехати».

Железный занавес, отношение к эмигрантам как к предателям, — всё это симптомы милитаризма. Чужие страны — лишь временное явление, они должны быть частью России. Кто туда уезжает (не по заданию), тот предал главное — мечту о том, что Россия рано или поздно завоюет всё. Зачем ехать в Киев, если через двадцать лет Киев всё равно будет российским?

В России XVII века вера в святость воюющего не исчезла. Семен Иванович Пожарский, племянник Дмитрия Пожарского, возглавлял части русской армии (в основном, драгун), осаждавшие в 1659 году Конотоп во время одного из этапов завоевания Россией Украины. Объединённый отряд крымских татар и казаков 8 июля разбил драгун, взял в плен Пожарского и двух других воевод. В России князя почитали как святого страстотерпца, потому что тот якобы обругал матерной бранью крымского хана Махмет-Гирея, к которому его привели, за что и был обезглавлен. В России о Конотопской битве предпочитали не вспоминать, это было поражение, во многом вызванное неумелым руководством воевод. Пожарский дал заманить себя в ловушку. Серг. Соловьев назвал эту битву "случайным делом".На Украине, напротив, сторонники независимости вспоминали это сражение как одну из немногих побед над Россией. В Летописном своде 1652 г. находятся тропарь и кондак "новому страстотерпцу многострадалному благоверному князу Симеону Пожарскому" (ГБЛ. Ф. 722. Д. 320 // Записки ОР ГБЛ. Вып. 46. М., 1987. С. 40. Песня, посвященная Пожарскому, оп.: Русская народная поэзия. Т. 1. Эпическая поэзия. — Л., 1984, c. 239 — 243). К святым народ причислил не всех погибших в крымском плену, а только того военачальника, который и в плену продолжал воевать, пусть даже словесно и самым неприличным для христианина образом.

Глава военного духовенства Шавельский вспоминал, как в Первую мировую свящ. Сергей Соколовский получил Георгия 4–1 степени за то, что вызвался идти разрушать "неприятельское проволочное заграждение" и успешно выполнил задание. Командир полка спросил его: "Ваше ли это дело, батюшка?" — на что Соколовский ответил: "Это уже не убийство" (Т. 2, с. 103). Верно, однако означает, что всякое другое участие в военных действиях священник признавал именно убийством.

Но не духовенство было инициатором «братания» и отказа идти в атаку — своеобразной стихийной формы пацифизма времён Первой мировой войны. Как и в случае со смертной казнью, духовенство не убивало, но поддерживало тех, кто убивал — палачей и солдат.

Флоренский в 1915 г. недоволен крестьянином-солдатом: "Вздыхает о замирении и о прекращении войны… Все твердит о земле: "Вот как бы ее разделить". Все мысли его в пределах земного, трансцендентная оценка жизни чужда его душе; весь он пропитан запахом трехкопеечных брошюр о свободах и т. п.". Флоренский настолько воинственен, что даже забыл о своих собственных (дешёвеньких) брошюрах о свободе ("Вопль крови" о лейтенандте Шмидте и пр.). Россия дореволюционная была военной империей, но она была и аграрной страной; абсолютное большинство населения было крестьяне, и это помогало стране сохраняться как культуре. Крестьянин шокировал Флоренского своим отрицательным отношением к горожанам как к паразитам, но крестьянин был не так уж неправ: в дореволюционной России, как и в послереволюционной, и в нынешней, города — не «бурги», оплоты свободы, а римские «каструм» — военные лагеря.

Оправдание империализма "в лоб" — явление редкое даже в древнем мире, тем более, в современном. Русский империализм ХХ века ни разу не был откровенен. Даже в 1918–1920 гг., когда государственная пропаганда открыто говорила — в первый и последний раз — о желании завоевать весь мир — это делалось под абсолютно случайными лозунгами "пролетарской революции": "Вооружённый пролетариат завоюет весь мир для коммунизма".

Ярким примером бегства империализма от самого себя является многолетняя борьба правительственной историографии с эмигрантом В.Суворовым, который на протяжении многих лет популяризировал идею, что Россия не была невинной жертвой гитлеровской агрессии, а сама готовилась начать войну. Борьба заключалась, прежде всего, в том, чтобы исказить концепцию Суворова: якобы он утверждает, "что Советский Союз — самая агрессивная страна в мире… и что молодец спаситель Гитлер, нанесший превентивный удар по изготовившейся к бою колоссальной и страшной военной машине РККА" (Кутузов П. Запахи лондонской кухни // Родина — 1997. - № 7. — С. 57).

Вторая линия идеологической обороны — демонстрация неготовности России к войне: танков было недостаточно, качества они были скверного, размещены были неправильно, офицерский корпус был истреблён в ходе репрессий и т. п.

Между тем, неготовность к войне на практике и готовность к войне как политическая воля, — явления абсолютно разные. Россия в 1930-е годы безусловно готовилась к войне, в том числе, к войне «превентивной» — то есть, агрессивной. Агрессивной была война с Финляндией. Другое дело, что русская армия оказалась не готова к этой войне и добилась победы ценой непропорциональных жертв. Так и к 1941 году русская армия оказалась плохо подготовлена не потому, что не готовилась, а потому что деспотизм губителен даже для армии. И до революции русская армия осуществляла свои завоевания ценой непропорциональных усилий, тем более — после. К началу войны русская армия имела более 22 тысяч танков, немецкая — менее 6 тысяч. Русские танки были худшего качества. Но это свидетельствует не о пацифизме империи, а о её иррациональности и бесчеловечности: она предпочитает экономить на пушках и тратить пушечное мясо.

Чекист Юрий Дроздов с 1979-го по 1991-й год он возглавлял Управление нелегальной разведки КГБ СССР, в качестве пенсиона получил финансирование некоего "аналитического центра", и в январе 2007 года заявил (в связи с антибританской истерикой Кремля), что Британия и США намерены разделить Россию между собой: с запада до Екатеринбурга — Англии, от Екатеринбурга до востока — США. Это заявление было озвучено правительственным агентством.