"Иван Солоневич. Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация" - читать интересную книгу автора

образован как хищник и паразит. Но частный предприниматель был классовым
врагом и для сегодняшнего чиновничьего благополучия: он подрывал существо
чиновничьего быта, право на регулирование. Он "заедал" каждый день
чиновничьей жизни и каждый фунт чиновничьего обеда; он богател и строил дома
- за счет копеек, вырученных за продажу фунта мяса, и рублей, полученных
как квартирная плата. Традиция русской дворянской литературы, собственный
бюрократический быт и философия пролетарского марксизма - все это привело к
тому, что старорежимная бюрократия оказалась носительницей идей
революционного социализма. Идеи эти не были глубоки и выветривались при
первом же соприкосновении с революционной действительностью, но и они в
какой-то степени определили собою ход русской революции.
На вершинах русской интеллигентской мысли стояли писатели
революционные, но стояли и писатели контрреволюционные. Сейчас, оценивая
прошлое, можно сказать с абсолютной степенью уверенности: контрреволюционные
были умнее. Сбылись именно их предсказания, пророчества и предупреждения. Но
сбыт имели только революционные. Или, что тоже случалось (для обеспечения
сбыта), - даже контрреволюционные писатели кое-как подделывались под
революционную идеологию. Свои контрреволюционные мысли и Лев Толстой
высказывал только в своих произведениях, для печати НЕ предназначенных. Даже
и Достоевский не мог писать свободно, а когда пытался, его никто не слушал.
Даже и Герцен протестовал против революционной цензуры, существовавшей в
царской России. Здесь действовал закон спроса и предложения. Спрос
обуславливала русская интеллигентная бюрократия, или, что то же, русская
бюрократическая интеллигенция, и ей, профессиональной бюрократии, социализм
был профессионально понятен. Социализм - это только расширение
профессиональных функций бюрократии на всю остальную жизнь страны. Это
подчинение лавочника Иванова контрольному воздействию философически
образованной, "культурной" массе профессионального чиновничества. Это было и
просто, и понятно, и соблазнительно. "Частная инициатива" была чужой,
непонятной и отвратительной, она взятками или обходами, нарушением
инструкций и даже законов пыталась обойти всякое государственное
регулирование. Но чиновника кормило именно государственное регулирование.
Точно так же, как дворянство прокармливалось крепостным правом. Чиновник
изобретал инструкцию или препону - и частник пытался ее обойти: в
чиновничьем воображении он восставал как хронический правонарушитель, как
антисоциальный элемент, как антигосударственная стихия.
Я вырос в очень консервативной и религиозно настроенной семье. Но ДО
конца двадцатых годов, до перехода от "новой экономической политики" к
политике коллективизации деревни, первых пятилетних планов и прочего в этом
роде, я все-таки разделял русскую традиционно интеллигентскую точку зрения
на русского делового человека во всех его разновидностях. Чего же вы хотите?
Я читал Толстого и Салтыкова, как всякий читающий русский человек. Я
впитывал в себя образы хищников и кровопийц. Я съедал в ресторане свой обед,
платил за него полтинник и из этого полтинника уплачивал свой кровный
гривенник в качестве налога анархической стихии частной собственности. Я
платил мои двадцать рублей за мою квартиру, и из этих двадцати пятнадцать
(мне казалось, минимум пятнадцать отдавал за здорово живешь своему
домовладельцу. Со всех четырех измерений меня охватывало железное кольцо
"эксплуатации человека человеком". За каждое съеденное мной яйцо я уплачивал
и свою дань этой эксплуатации. Только в самое последнее время, в Германии, в