"Александр Солженицын. Красное колесо: Узел 4 Апрель Семнадцатого" - читать интересную книгу автора

21 марта с холодным раздражением, маленький, выговаривал своим крупнотелым
товарищам, что Исполнительный Комитет не выполнил обязательства, взятого в
Манифесте: не борется против империализма Временного правительства, но
приспосабливается к военной идеологии Милюкова-Гучкова. Он не отрицал
оборончества в лоб, но: что всякая активность в укреплении армии отвлекала
бы нас от борьбы за мир, а поэтому - все наши силы борьбе за мир; обороной
пусть занимается без нас кто хочет, а мы откроем массовую кампанию в армии и
в рабочем классе - против империалистической политики Временного
правительства.
За свои три дня в Петрограде хоть и заметил Церетели бестолковость
деяний и бросаний ИК, все же с изумлением оглядывался: так даже без попытки
соглашения с Временным правительством предлагают тотчас его отстранять, что
ли? - и никто не даст этому едкому гному отпора?
Не гному! - над задымленной комнатой ИК нависал террор обезумелых
крайних интернационалистов, а остальные не смели в полный голос спорить с
ними. И Церетели, по струне негодования и при полной сибирской
безбоязненности, с десятью годами тюрьмы и ссылки за спиной, поднялся в свои
полные полуторный рост и стать:
- Революция - не должна отдавать своих завоеваний на разгром извне! В
условиях русской революции нельзя сравнивать оборончества - с поддержкой
империализма! А кто же будет защищать страну до заключения мира? Оборона
страны - не чуждое нам дело и не компромисс, она одна из основных задач
революции. Никогда еще российская демократия не имела такой силы внутри
страны - а значит и такой ответственности перед человечеством.
Он выговаривал эти мысли то одним складом фраз, то другим, совсем не
коротко и может быть не лучшим образом - и видел, как менялись лица
исполкомовцев, - но и сам еще не понимал, какой силы взрыв произвел тут.
Он заварил два дня бурных прений. Против его непредвзятой сибирской
трезвости - растерялись большевики, и даже узкомыслый Шляпников, с его
примитивной рабочей ненавистью к буржуазии, не осмелился повторить призыв
свергать Временное правительство и заменять его рабоче-крестьянским.
(Упускалось, упускалось время слиться с большевиками в одну партию! Не с кем
тут разговаривать! - скорей бы Ленин приехал!) А полупарализованный Лурье, с
болезненным неуспеванием губ, век, движений лица за энергичным смыслом слов,
лишь поучал неопытного сибирца, что вся Европа созрела к миру, и надо только
кинуть смелый клич, - как говорил Дантон: спасение революции в ее смелости!
Но как возвысились голоса искренних оборонцев, задавленных до сих пор
тут! Богданов осмелел указать, что ведь молчит Германия, молчит Европа,
никто на наш Манифест и не откликнулся, а все воюют! А Гвоздев предупреждал,
что если будем молчать об обороне - натравят на нас солдат. (Этих двух
рабочегруппцев особенно резко упрекали слева за сотрудничество с Гучковым.)
И Гольдман-Либер произнес пылкую революционно-оборонную речь: главная
опасность для нашей революции - от Германии. Теперь и папаша Чхеидзе сюда
склонился, и легко-надувной Скобелев заговорил о
"государственно-революционном расчете". И еще, и еще, и почти кто ни
выступал - все были за оборону. (И уже уму нельзя было представить: да кто ж
из них тут придумал и подписал "приказ №1"?) Брамсон горячо горевал о
разгроме на Стоходе (как раз случился он в первый день этих прений). И
разумеется - поручик Станкевич: что разлагает армию всякая постановка
вопроса о мире, что солдат и стоек в походе и в бою только до тех пор, пока