"Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом (Очерки литературной жизни) " - читать интересную книгу автора

навсегда были признаны мною ненастоящими, и я не терял
времени и не раздражался за ними следить: я заранее знал,
что в них не может быть ничего достойного. Не потому, чтобы
там не могло зародиться талантов - наверное, они были там,
но там же и гибли. Ибо не то у них было поле, по которому
они сеяли: знал я, что по полю тому ничего вырасти не может.
Едва только вступая в литературу, все они - и социальные
романисты, и патетические драматурги, и поэты общественные и
уж тем более публицисты и критики, все они соглашались обо
всяком предмете и деле не говорить г_л_а_в_н_о_й
п_р_а_в_д_ы, той, которая людям в очи лезет и без
литературы. Эта клятва воздержания от правды называлась
соцреализмом. И даже поэты любовные,
и даже лирики, для
безопасности ушедшие в природу или в изящную романтику, все
они были обречённо-ущербны за свою несмелость коснуться
главной правды.
И ещё с тем убеждением прожил я годы подпольного
писательства, что я не один такой сдержанный и хитрый. Что
десятков несколько нас таких - замкнутых упорных одиночек,
рассыпанных по Руси, и каждый пишет по чести и совести то,
что знает о нашем времени и что есть главная правда
- составляют её не только тюрьмы, расстрелы, лагеря и
ссылки, хотя совсем их обойдя, тоже главной правды не
выпишешь. Несколько десятков нас таких, и всем дышать
нелегко, но до времени никак нельзя нам открыться даже друг
другу. А вот придёт пора - и все мы разом выступим из глуби
моря, как Тридцать Три богатыря, - и так восстановится
великая наша литература, которую мы спихнули на морское дно
при Великом Переломе, а может ещё и раньше.
И третье было убеждение: что это лишь посмертный символ
будет, как мы, шлемоблещущая рать, подыматься будем из моря.
Что это будут лишь наши книги, сохранённые верностью и
хитростью друзей, а не сами мы, не наши тела: сами мы прежде
того умрем. Я всё ещё не верил, что сотрясение общества
сможет вызвать и начать литература (хотя не русская ли
история именно это нам уже показала?!). Я думал, что
вздрогнет и даже обновится общество от других причин, так
появится щель, пролом свободы и туда-то сразу двинется наша
подпольная литература - объяснить потерянным и смятенным
умам: почему всё это непременно должно было так случиться и
как это с 17-го года вьётся и вяжется.
Но вот прошли года - и к тому, кажется, склонилось, что
ошибся я по всем трём своим убеждённостям.
Не такое уж бесплодное оказалось поле литературы. Как ни
выжигали в нём всё, что даёт питание и влагу живому, а живое
всё-таки выросло. Можно ли не признать за живое и "Тёркина
на том свете" и крутолучинских мужиков? Как не признать
живыми имена Шукшина, Можаева, Тендрякова, Белова да и
Солоухина? И какой же сильный и добротный был бы Ю. Казаков,