Никита Красников Альфа-версия

Любопытное солнышко пролезло в хату сквозь засаленное окно. Утренние лучи раздвинули занавески, пощупали выцветшие обои и брезгливо отдернулись, наткнувшись на уродливые настенные часы. Разбуженные часы издали сложный хруст, в циферблате открылась дверца, и оттуда, раскачиваясь на ржавой пружине, вывалилась ярко-красная кукушка.

— Ох же ж, батюшки! — сказала старуха Захоева, откидывая одеяло и стукая в пол босыми костями.

На часах стояло шесть утра. Суетясь и причитая, Захоева начала собираться. Промыла уши, кое-как обмоталась тряпками, вложила в рот желтую вставную челюсть. Завтракать уже было некогда. Порывшись под лавкой, она достала огромный двенадцатизарядный револьвер, завернутый в промасленную бумагу. Револьвер был в порядке, барабан крутился легко, в гнездах сидели толстые патроны. Старуха перекрестилась и запихала оружие за пазуху. Вчерашняя записка назойливо белела на столе рядом с хрустальной вазочкой; она перечитала ее, шевеля губами. Аккуратные буковки, вежливые слова. Пожав плечами, она скомкала бумажку и засеменила вон из избы. В сенях возился заспанный чумазый поросенок. Захоева поджала пальцы на ноге и для разминки так поддала ему под ребра, что он с визгом заметался по углам, опрокидывая тазы.

В открывшуюся дверь хлынули солнечные потоки. Старуха проморгалась, переступила порог и остолбенела. У крыльца на песке разметался убитый старик с кровью на черепе, по его лицу бегали мухи. Фамилия его была Пахомов. Захоева живо всосалась в сени и притворила дверь, оставив узенькую щелку. Ее дотошный нос высунулся наружу, по-крысьи дергая воздух. Глазки зашмыгали по сторонам, узловатые пальцы вцепились в тряпье на животе. Две седые пряди выбились из-под платка, сквозняк поволок их на улицу; они вылезли и закачались на ветру, как усы бывалого таракана.

Пахомова, судя по всему, укокошили среди ночи — лужица крови, набежавшая из простреленной щеки, уже давно подсохла. Проследив цепочку его следов, старуха уперлась взглядом в собственную калитку.

Ничто в окружающем пейзаже не намекало на опасность. Солнышко переливалось над забором, как раскаленный бриллиант. Сразу от калитки начиналась грунтовая дорога, рассекая опухшие сонные пашни и упираясь в горизонт. Над миром стоял легкий утренний звон. Ветерок возился в траве у обочины, раскачивая облезлый деревянный указатель — «д. БЕЕВО 25».

Досадливо сплюнув, Захоева скрипнула дверью и спустилась с крыльца. Мухи разлетелись с жужжанием, обнажив белые глаза трупа. Старуха перешагнула мертвое тело, вышла за калитку и решительно погребла худыми ногами по мягкой пыли. Встреча была назначена на полдень, и у нее оставалось без малого шесть часов, чтобы покрыть пятнадцать километров, отделявшие ее от Змиевкина оврага.

На чердаке соседнего заброшенного дома старуха Берская захлопнула томик Хармса и не спеша выбралась из кресла-качалки. Бессонная ночь больно плескалась в голове, скрипела в поржавевших суставах. Подцепив пальцами самодельный монокль, Берская откупорила пронзительный глаз. Второго глаза у нее не было, глазница заросла диким мясом.

Чердак этот напоминал антикварный магазин — повсюду висели древние зеркала, какие-то драпировки, стопки книг загораживали проход. Даже плоский компьютерный монитор, заваленный в углу растрепанными корзинами, был похож на старую литографию из-за облепившей его паутины. Сквозь широкие щели пробивал утренний свет. В белых лучах качалась пыль, зеркала перебрасывались зайчиками.

Берская подняла с пола короткую винтовку и подошла к одной из щелей. На ее щеку упала солнечная полоса, по губам полезла кривая улыбка. В ярком проснувшемся мире процветали свежие небеса, по оврагам искрился легкий туман, а через поля летела светлая прямая дорога, по которой Захоева уходила в бескрайнее пространство, как большая черная муха, оставляя за собой пыльный хвост.

Не прошло и десяти минут, как Берская уже была в пути. Ее велосипед дребезжал и подпрыгивал на кочках, повторяя перепады узенькой тропинки, пронизывая чередующиеся пласты света и тени. Она собиралась прибыть до срока, чтобы успеть подготовить нервы и привыкнуть к местности. Эта тропинка петляла в обход полей по перелеску, потом заглядывала на биологическую станцию, а уже оттуда бежала в Беево, сливаясь с главной дорогой в районе Змиевкина оврага.

От легкой ритмичной нагрузки кровь веселее струилась по заросшим сосудам, ночная усталость рассасывалась без следа. В деревцах куролесила разная птица, веселым чириканьем настраивая клавесин ее беспорядочных мыслей на мажорный лад. В такие минуты полагалось подбивать итоги, давать оценку прошлому, и Берская с неизменным уважением ко всякой традиции стала послушно вспоминать свою длинную извилистую жизнь. Делала она это чуть ли не впервые за последние годы, ведь до сих пор ее мироощущение определялось лишь коротким списком фактов и эмоций, непосредственно связанных с выходом на Захоеву.

Но происходила странная вещь — несмотря на все усилия вспоминать беспристрастно и хронологически последовательно, Берская снова и снова возвращалась к привычным картинам, которые от частого обращения уже успели обрести плакатную простоту и ясность. Белочка ее внимания кружила в колесе ключевых событий последних лет, неизменно напарываясь израненной лапкой на один и тот же торчащий эпизод — бессмысленную, истеричную ссору-вспышку в лаборатории. Крики, кровь. Темнота… Потом начинались авангардные узоры и мелодии выздоровления, которым на смену приходила жесткая черно-белая хроника тренировок, а дальше уже журчала однообразная серая жижа кропотливого поиска, местами оживленная динамичными, добротно смонтированными клипами схваток и убийств.

В безупречном качестве ярких воспоминаний крылось что-то отталкивающее, и ей даже показалось на мгновение, что записи эти были не документальным свидетельством реальных событий, а нелепой фикцией, порождением бледнопорхающей дремы, опустившейся в изголовье ее скрипучей кровати на излете одной из бессонных ночей. Но анализировать природу этой фальши было не время, секунды стремительно тикали, подталкивая к цели прыгающий велосипед, и она решила не расходовать драгоценную силу воли на погоню за химерами собственного сознания, а сосредоточиться на предстоящем поединке, к которому она так исступленно и несгибаемо стремилась все эти годы.

Прошло какое-то время, солнце уже выбралось из подлеска и заглядывало сверху, сверкая в глаза. Сквозной березняк выродился в какие-то непрозрачные заросли. Берская с разгона преодолела мелкий ручей и с дребезгом взлетела на возвышенность. Кусты впереди расступились, открылась поляна, которую пересекал высокий бетонный забор, замшелый и шершавый. Тропинка подбежала к полуоткрытой железной калитке и растеклась в лысый пятачок.

Спешившись, Берская бесшумно положила велосипед на траву и втиснула в глазницу монокль. Посторонних следов в пыли не было. Из-за забора доносились голоса, тюкал топор, поднимался дым из невидимой трубы. Дверь, очевидно, просто забыли закрыть по рассеянности. Она отвязала от багажника пеструю авоську, закинула ее на плечо, и крадучись, сжимая внимательную винтовку, приблизилась к калитке и скользнула внутрь.

В следующее мгновение ветер исчез, звуки ухнули вниз на две октавы, а все участники открывшейся за забором размеренной дворовой жизни замерли, как манекены. Пожилой длиннорукий мужик с топором, две тощие курицы у трансформаторной тумбы, светловолосый мальчик на крыльце и мясистая баба в белом халате, с поднятой в предостерегающем жесте рукой — все это застыло стоп-кадром на полудвижении, и даже воробей, вспорхнувший с забора, застрял в загустевшем воздухе, растопырив перья, а безусловным центром внимания и единственным подвижным объектом в этом натюрморте был огромный коричневый зверь с белыми клыками, который клубился по двору в неистовом беге, каждым прыжком отрывая здоровенный кусок у отделявшего его от Берской пространства. Старуха привалилась к забору, спохватившийся разум успел удержать на цепи смертоумелые руки, уже клацнувшие затвором и наводившие от бедра. Зверь брызнул опилками, поднялся в воздух, тяжелые лапы ударили ее в грудь. Она зажмурилась и ощутила на щеке жесткую мочалку горячего языка. Звук опять пришел в норму.

— …ашка! Сашка, нельзя! Фу! — кричала мясистая баба. Длиннорукий мужик опустил топор и развернул на шум остекленевшие глаза. Берская помахала ему рукой, пытаясь увернуться от радостного зверя. Мужик пробормотал что-то суровое и принялся мостить на колоде недобитое полено. Мясистая баба поспешала к ней вперевалку, вытирая ладони о халат. Берская поправила монокль и слабо улыбнулась:

— Ну Алена, ну разве можно такую собаку держать без привязи? А? Ну разве можно? — Она потрепала переполненного эмоциями Сашку по толстому загривку. Ее голос почти не дрожал. По большому счету они, конечно, правы, времена сейчас смутные. Алена на ходу всплеснула руками и затараторила:

— Наталь Борисовна! Вот так гости! Ну что же вы так, без стука, как вор какой-то? Здравствуйте! Испугал вас этот оглоед, да? Испугал, конечно! Вы на велосипеде, да? А вас Тимоня вчера вспоминал как раз, говорил, баба Наташа, баба Наташа…

Да уж, испугал, думала Берская, невнимательно кивая в ответ. В два счета мог бы лежать этот Сангуля с простреленной башкой…

Тимоня сидит у крыльца, вытянув ножки. Солнечный свет переплелся с ветром, распушил его белые волосики. Тимоня похож на одуванчик. Он склонил голову и глядит, прищурясь. Двор разбегается от него во все стороны, он такой широкий и загадочный. Чем ниже наклоняешься, тем он кажется огромнее. Ближние щепочки такие четкие, большие, на них видны все грубинки, а дальше они уже просто лежат, как такие белые штучки. Мама с бабой Наташей стоят у калитки далеко, там вообще не видно щепок. Сашка неугомонный снует туда-сюда, тыкается им в ноги. У бабы Наташи в руке черное красивое ружье, на ногах толстые ботинки, стеклянный глазик вспыхивает на солнце. Баба Наташа этой вонючке сегодня покажет. Только приклад какой-то слишком длинный. Идет так сначала ровно, расширяется, а потом просто вниз торчит, как палка. Тимоня щурит глазик. Если вот эту палку, этот обрубок вот так убрать, это будет в самый раз. Такие мелочи его всегда раздражали, он готов был часами колупать ваву, чтобы только все получалось складно. А что, мама сейчас и не заметит. Она вон что-то рассказывает, плещет руками справа налево. Вот как раз хорошая палочка, вот эта попрямее, с одного конца потолще, чтобы удобнее держаться. Тимоня нагибается, поворачивает голову.

У него возле уха примостилась, как спрут, темно-красная шишка чуть крупней кулачка. На ней кожа лоснится, волосы не растут, и лиловая жилка наползает с виска.

Тимоня обкусывает палку, придает ей на конце форму утиного носика. Он сидит боком к калитке и локоть не оттопыривает. И ничего-то она не заметит. Раз — он с силой втыкает палочку в ухо, пальчики белеют от натуги. В голове внутри слышно, как скрипят и раздвигаются хрящи. Сначала даже не обязательно точно попасть, все равно нажмется, что нужно. Два — поворот, больно. Глазки у Тимони стекленеют, на губах выступает розовый сок, и сквозь поблекший витраж утреннего мира проглядывает в скрещении торжественных аккордов и световых лучей Красивая Пушина…

Когда он ее впервые увидел, то даже чуть-чуть испугался, потому что не знал, с чем это можно сравнить. Запись его жизненного опыта была еще слишком коротка и хаотична, чтобы найти в ней подходящие ассоциации. Папа тогда хрустнул скальпелем, разламывая грудь пушистого кролика, и там внутри оказались потроха — такие ладненькие штучки, удивительно точно пригнанные, подобранные друг к другу по форме и цвету. А Тимоня как раз ковырял в ухе скрепочкой, и что-то такое царапнул, а потом сразу что-то такое подумал…

…было, как вспышка. Ажурная сеть мерцающих потоков расплескалась без границ, и в ней запуталось все-все на свете, каждый человек, каждая пылинка, и даже он сам, мелкий мальчик-одуванчик, разглядывающий вскрытого кролика где-то в домике в июле на планете в галактике во Вселенной. Но в то же время остался виден и белый операционный стол с лежащим на нем кровавым пушистиком — так рисунок на обоях проступает сквозь цветную проекцию слайда. Два впечатления намертво спаялись в одно, кроличьи потроха сложились с паутиной световых туннелей, и совокупная гармония обеих конструкций сверкнула ему в глаза, как бритва, поранив его сочную душу, а глубокий порез сразу же заполнился восторженной водой внутренних слез, и эту приятную боль он очень крепко запомнил. И с тех пор начал ее так называть: Красивая Пушина.

Тимоня напирает ладонью на щепку, протискивая ее глубже в череп. Конечно, орудие толстовато, но зато уж точно не сломается. Он видит, как сверкающий клин надвигается на Красивую Пущину, которая по мере его приближения начинает крутиться все быстрее, а с ее поверхности срываются и уходят в пустоту шелестящие шары потревоженных слов. Буквального смысла многих из них Тимоня не понимает, но все равно любит за ними подсматривать. Они проскальзывают, как кометы, оставляя в пространстве хвосты эмоций. Он любит слово РЕКУРСИЯ, ему в этом слове слышится какой-то веселый розыгрыш, обман, полузапрещенный приемчик в игре, который у всех вызывает смех. Он любит слово ИДЕАЛИСТ — это такой стройный деревянный мальчик с очень серьезным лицом, весь почерневший и потрескавшийся от времени; у него в голове проектор, а вместо глаз маленькие зеркала, повернутые внутрь, и формой рта он отчасти похож на Тимоню. А слово SURF вообще классное, такое шуршащее, молодое, за ним наблюдать любопытно, оно как проводник, всегда что-то новое покажет.

Тимоня пытается сосредоточиться на блеклом рисунке собственного двора, на силуэтах двух женщин, беседующих у забора. Он уже проник сквозь первые кружевные оболочки, теперь можно начинать просить. Но к слову ПРИКЛАД хорошо бы приставить картинку, чтобы Красивая Пушина скорей догадалась, о чем идет речь.

Берская нетерпеливо поддакивала собеседнице, не вслушиваясь в слова. Монотонная напористая речь проходила навылет, как струя воды через мокрую газету. Невнимательность объяснялась не только тем, что она спешила. Просто ей уже давно открылось, что любая самозабвенная болтовня, не сформулированная в форме вопроса или прямого информационного сообщения, — это лишь имитация разумной речи, бессмысленный шум для заполнения пробелов в работе над задачей. Выдержав минимально приличную паузу, она дотронулась до Алениной руки:

— Алена. Ален, послушайте. Я только не минутку зашла, я тороплюсь. Мне надо вас попросить кое о чем, это важная просьба.

Алена сразу притихла и внимательно заморгала. Берская перевела дух:

— Я, может быть, сегодня, ну в общем… уеду на время. Нет, подождите. Мне надо оставить у вас разные мелочи.

Она сняла с плеча авоську, порылась среди растрепанных книг и выудила плоский газетный сверток.

— Вот, возьмите пакетик. Если… ну, если поездка не получится, то я это все сегодня вечером у вас заберу. Или завтра, в крайнем случае. Ну а если не заберу, тогда откроете, там в записке все написано.

Алена примостила сверток под мышку и облизнулась. Глаза у нее стали тревожные и какие-то растерянные.

— Ну как же… Так, может, и мы? В смысле, может, и нам тоже надо как-то… подготовиться? Слышишь, Степан? — Она повернулась к мужику.

Тот продолжал рубить, никак не реагируя.

— Да нет, про вас никто не знает, — быстро ответила Берская, нахмурив лоб. — Да и вообще, это все старые и личные дела. Вы только калитку всегда запирайте. Тем более сейчас ходят слухи, говорят, какой-то Филин в округе появился. Сапожник-убийца, может, слышали. Они с беевским библиотекарем сошлись. Пьют, безобразничают…

Фи-илин, думает Тимоня, проворачивая щепку. Серые слова-головастики пролезают снаружи, как сквозь вату, и сразу превращаются в юркие разноцветные пушистые комья. Заложив упоительный вираж, Тимоня бросается вдогонку за интересным именем. Мимо проносятся извилистые световые коридоры, узоры на стенах сливаются в полосы. Ага, вот он летит впереди — здоровский такой, из новых, с ремешком, и пряжка заточена, как бритва. Их в последнее время много развелось. Яркие, подвижные и внутри без жемчужного клубочка, поэтому их легко передвигать. Надо, чтобы он этой вонючке силы истрепал. Сейчас можно его ухватить, и пусть они на дороге сойдутся, а то баба Наташа стала такая задумчивая и может в драке сама не справиться.

Берская вышла за калитку. За ней скрежетнула железная задвижка, от этого стало спокойней на душе. Вздохнув, она оседлала велосипед и покатила по узкой просеке вдоль забора. Просека скоро перешла в мягкую сумрачную тропинку, деревья по сторонам расступились и поредели. Хорошие, честные люди, думала старуха с улыбкой, пытаясь поудобнее примостить за спиной укороченный приклад. И мальчишка так подрос. Если все удачно закончится, надо будет ему на обратном пути нарвать земляники…

Захоева уже минут десять сидела скрючившись за придорожным валуном, наблюдая за двумя дедами-рыболовами. В этом месте дорога, мощенная бревнами, подходила прямо к берегу какой-то реки, которой здесь раньше никогда не было, но об этом было лучше не думать. С другой стороны сквозь осоку блестело небольшое болотце, тоже незнакомое. По его краю можно было в принципе незаметно проскользнуть, но даже мысль об этом казалась оскорбительной. Старики выгодно сидели на берегу спиной к дороге и чуть слышно переговаривались. Между ними мраморным пеньком торчала банка самогона. Вряд ли это была западня, просто случайным людям выпала неудача оказаться в этот час на пути.

Захоева решила поберечь патроны для предстоящего свидания. Кем бы ни был ее загадочный противник, недооценивать его не следовало. С Пахомовым он разобрался решительно и жестоко, а ведь старый Пахомов тоже был не лыком шит. И бежал-то среди ночи, предупредить хотел, а у самого печень больная и ревматизм — значит, имя врага того стоило, значит, кто-то из старых знакомцев нашелся… Да уж, патроны ей еще пригодятся. К тому же сейчас на нее работал фактор внезапности, деды были захвачены разговором, и поэтому все можно было решить быстро и без шума. Старуха тихо сошла с дороги и ступила в мягкую траву.

Она уже успела подкрасться совсем близко, как вдруг случайная жестянка щелкнула под ногой, и старики дружно повернули головы. Захоева тотчас сгорбилась, сморщилась, затеребила тряпки на животе и стала причитать жалобным фальцетом:

— Ой, сыноч, помогите бабушке! Я иль заблудилася, или что? Поселок-то, Беево, далеко еще отсюдова?

Непонятно, кого она собиралась обмануть. Оба старика, судя по всему, не первый год прожили на свете и хорошо понимали, что может означать подобная встреча на узкой дорожке. Они сразу поднялись, побросали удочки и осторожно двинулись на старуху, заходя с разных сторон. Тактика упреждающей агрессии надежно зарекомендовала себя в этом мире как наиболее эффективная. Толстяк, лицо которого показалось знакомым, хрустнул пальцами и спрятал очки в карман. Его приятель, вытянув из штанов плетеный ремешок, медленно наматывал его на руку.

— Дык че ж, мать. Километров двадцать еще пилить, — сказал он насмешливо, прищелкивая ремешком, как плеткой.

Его мягкие сапожки очень тихо и тщательно наступали на траву. Бог знает, что у него на уме, подумала Захоева и решила прежде заняться толстяком.

Она сделала вид, что хочет шагнуть в его сторону, но вдруг охнула, нарочно подвернула стопу и кувырком подкатила ему под ноги. Толстяк не успел даже размахнуться. Выпрямившись, как змея, она громко плюнула ему в лицо. Сопля угодила в цель, противник был обескуражен. Он начал инстинктивно протирать заплеванные глаза, а в это время Захоева сильно вмочила ему в промежность. Он согнулся, подставив голову под ее коронный удар. Старуха решила не мудрить, сложила два пальца и отработанным движением выпотрошила ему левый глаз. Цвиркнула кровь, толстяк заскулил и ушел в кустарник, а Захоева едва успела увернуться от свистящего ремешка — сухопарый дед атаковал ее сзади.

Этот дед оказался неожиданно крепким орешком. Он пряжкой рассек ей щеку, контрил против всех захватов, а под конец ловко зафутболил в нее той самой злополучной жестянкой. Захоева, попавшись на удочку, прикрыла живот, а дед тут же сделал выпад и ухватил ее за горло. Ногти у него были кривые и толстые, как у орла; он их больно заправлял ей под кадык, внимательно глядя прямо в зрачки. Теперь уже было не до экономии, старуха сунула руку за пазуху и нащупала наган. Долбанул выстрел. Пуля попала деду в живот. Бедняга выпучил глаза и упал на колени. Захоева, согнувшись в пояснице, прокашлялась и отхаркнула красную слюну. Дед все стоял перед ней, как истукан. Она отерла губы, примерилась и с прыжка-поворота хрястнула ему в висок копытной пяткой. Дряхлый череп лопнул, как гнилой арбуз. Дед пустил кровь из ушей и умер еще в полете, до того, как его голова коснулась земли.

Захоева перекрестилась и обшарила покойнику карманы. Оружия не было. В брюках нашелся валидол. Она закинула в рот пару таблеток, а остальное спрятала за пазуху. Корявые черные буковки на пальцах старика привели ее в задумчивость. Где-то она уже слышала эту кличку, недавно в округе бродили какие-то трусливые слухи и подозрения. Филя. Филин. Ну что же, значит, не такой уже он крутой.

В кустах соблазнительно плакал и возился искалеченный толстяк, но старуха решила не тратить на него времени — неожиданная стычка и так выбила ее из графика, а привычки опаздывать она никогда не имела и сейчас не собиралась заводить. Перемотав тряпки на животе, она вернулась на дорогу и вскоре уже опять держала прежний темп, замывая слюнями рассеченную щеку и озабоченно поглядывая на свою уменьшающуюся тень.

Над ней неуемные ветры заплетали спирали из пыли, в облаках сгорали виденья, и день якоря поднимал. И наматывались километры на ступни. На грани бессилия балансируя, мысли бесили ее, и порез на щеке подтекал.

По миру прошелестела шустрая стайка предполуденных часов, и округлое солнце, взобравшись на вершину неба, остановилось, чтобы перевести дух. Берская, толкая велосипед, выбралась из оврага и тоже остановилась. Все было чисто. Змиевкин овраг в этом месте изгибался в виде буквы С, охватывая ровную травянистую площадку, с противоположной стороны заглушённую зарослями бузины. Подлец Пахомов, видимо, решил не тратить времени на организацию засады, а отправился сразу к Захоевой. Ну и хорошо.

Теперь осталось где-то минут пятнадцать, не больше, старая уборщица опаздывать не любит.

Присев на пенек возле тропинки, Берская полезла в авоську и стала ворошить книги, выбирая, чем бы отвлечься. На глаза попалась брошюра некоего С.М. Гандушина «Программная Реализация Эволюционных Моделей». Берская приобрела ее еще позапрошлой осенью, перед семинаром в Барселоне, да так и не удосужилась прочитать. Оглавление рассыпало перед ней старознакомые слова, тусклые отблески бывшей жизни. Объектный подход и организация ресурсов, модель живого объекта, механизмы мутаций, атрибуты и методы, Вселенная как объект. Старуха усмехнулась и открыла наугад.

Ну, это он завирается, такая система будет виснуть на каждом шагу, подумала Берская, перелистывая несколько страниц.

Берская почувствовала, что за ней следят. Это было какое-то едва уловимое сочетание микроизменений в природе — что-то хрустнуло не так, где-то птичка встрепенулась. Ну что же, чутье ее редко обманывало, да и по времени подходило. Во рту сразу пересохло, спина напряглась. Она с трудом поборола желание отпрыгнуть за пенек и продолжала сидеть, механически переворачивая страницы. Ни к чему дергаться раньше времени. Эта старая самоуверенная лиса никогда не станет стрелять, не поздоровавшись.

Минуту было тихо. Шелестели ветерки. Затем в овраге за спиной послышалась возня, оханье; солнце спряталось в набежавшую тучку. Берская медленно обернулась и выковыряла из глаза монокль. Щека у нее дернулась, губы слегка улыбнулись.

Захоева, неуловимая и вожделенная, собственной персоной стояла в десяти шагах на краю оврага, неуклюже выглядывая из-за куста. Ее подбородок был вымазан кровью, туловище коряво сгорбилось, а глазки стремительно стегали по сторонам, как два черных кнута, выщелкивая каждую деталь. Эти кнуты шустро обшлепали Берскую с головы до ног, дотронулись до лежавшей возле пня винтовки и наконец хлестнули прямо в лицо. Захоева зашамкала и вышла из куста.

— Матушка. Наталь Борисовна. А я вить не сразу признала, — произнесла она негромко.

— Здравствуйте, Глаша, — в тон ей ответила Берская, продолжая сидеть. — Встретились наконец-то. Все же добралась я до вас. Через столько лет добралась. И теперь вам придется ответить за всю вашу злобу, за все смертоносные поступки. За безобразные веники и тряпки, за ведра, воняющие теплой грязью. За оскорбительный факт вашего вредного существования в этом мире.

Слова вышли какие-то дикие и совсем не те, что она заготовила, но это уже не имело никакого значения. Захоева озадаченно прищурилась, затем вздохнула и забормотала в ответ:

— Ой, матушка, и все-то вы по-прежнему, сюрьезная такая, честная, и нисовсем не изменилися. Мудреные книжки читаете, страсти всякие говорите. А яй-то иду, иду, думаю, и кто же эта мине призывает, записки под дверь подпихивает? И знакомцев моих обижает, в голову им пуляет из-за угла. И все мне не в догадку. Старая бабка стала, глупая. Мозги-то плохо работают И всю дорогу только думаю, думаю. А тут вота — Наталь Борисовна, как будта и годы не прошли, красавица. Глазик вон толька — не поправился, окривел совсем…

Продолжая болтать, Захоева отошла от края оврага и заняла нейтральную позицию, боком к солнцу, в десяти шагах от пенька, на котором неподвижно сидела жердеобразная Берская, вглядываясь в пустоту над горизонтом. В овраге дважды гукнула какая-то птица. Захоева замолчала, пошаркала ступнями по траве и тщательно закатала правый рукав, обнажив дряблую коричневую кожу, под которой ходили бугристые веревки сухожилий. Перекрестившись, она замерла вполоборота на присогнутых ногах, тикая рукой, как маятником, на уровне груди.

Берская тоже поднялась, поправила монокль и покрутила головой, разминая шею. Позвонки захрустели. Она убрала книгу в авоську, не спеша осмотрела винтовку, передернула затвор и зажала приклад под мышку.

Ветер примчался, зашуршал листвой. Слегка качался злой винтовки ствол. Сверлящий лазер синеясного глаза уперся Захоевой в ее лицо плохое.

Обе старухи какое-то время стояли, глядя друг на друга, не решаясь сделать первый ход. Разлилась и застыла чугунная тишина. Захоева нервно прокашлялась и сплюнула вбок, не меняя напряженной позы. Берская вздохнула и произнесла: «Прощайте, Глаша…»

…оборвалось и загремело. Она бежала боком, стреляя от бедра, впихивая рывки затвора в просветы между секундами. Осколки тишины с грохотом лупили в голубой кафель небес. Захоева, ослепительно визжа, приближалась к ней взрывными зигзагами, ее чудовищный револьвер плевался пулями, как автомат. Старухи одновременно прыгнули, Берская упала назад, на спину, и, скользя по траве, продолжала перекидывать затвор и стрелять в Захоеву, которая летела к ней, распластавшись по воздуху, с гавкающим наганом в вытянутой руке. Пули чавкали в землю у самого уха. У Захоевой из плеча выплеснули брызги, она шлепнулась на живот, они обе тут же синхронно крутанулись в разные стороны и вскочили на колени, нацеливая стволами. Берская чувствовала, что не успевает, недокручивает, ее винтовка бороздила вязкий воздух на пути к цели, а рука уборщицы уже указывала ей в лицо черным пистолетом… И щелкнул пустой барабан. Этот звук, практически неслышный сквозь визг и грохот, показался Берской громче взрыва. Она докрутила и дернула курок, освобождая смертоносную пулю.

Эхо укатилось в овраг; Захоева перестала визжать, ее лицо осветилось удивленной улыбкой. Оружие выпало из рук. Она осела на траву и задумалась о смерти. На грязную щеку выбежала неожиданная слеза, как-то сразу облагородившая преступные черты. Берская пожирала противницу глазом, хрипло дыша, вся в росинах пота, ее цементное лицо было страшно. В кустах снова гукнула птица. У Захоевой на животе тряпки набухли кровью, другая красная рана сочилась на левом плече. Мокрые пятна в каком-то неровном темпе расплывались по одежде. Она все продолжала сидеть и улыбаться.

Берская с трудом поднялась, опираясь на винтовку. Подступила тошнота, колени задрожали. Она повернулась и не оглядываясь побрела к тропинке, к лежащему у обочины велосипеду. Никак не получалось отдышаться. Мысли шелестели в голове без всякого порядка. Солнце спряталось в какие-то липкие тучи, к вечеру мог очень просто собраться дождь. Берская на ходу медленно заправила за плечо нелепую винтовку. Сознание глупо хлопало глазами, как изможденный ишак на пыльной дороге, умудрившийся как-то дотянуться и сожрать морковку. Было совершенно неясно, куда дальше жить. То есть сейчас нужно ехать назад на станцию, забрать у Алены пакет. А потом?

Берская подняла звякнувший велосипед. Седло было твердым и холодным, как валун. Очень не хотелось усаживаться на него разбитым задом и опять дребезжать куда-то по жестким кочкам. Какого черта нужно было назначать встречу так далеко? И вообще, какого черта… На миг она почувствовала каменную усталость и как бы увидела себя со стороны — этакая несчастная больная старуха, очень одинокая, запутавшаяся в гигантской паутине чужих ошибок.

А ветер кружил, как пес, дергал ее за платье. Качалась поверхность трав, плыл над полями свет. И жил в голове вопрос, жилистый, как проклятье: а может, никто не прав? И мертвым лежал ответ.

Берская встряхнулась. Работа над практическими сиюминутными задачами всегда выручала ее из тоски. Седло надо обмотать, чтобы было мягче. Заодно и на сраженную уборщицу взглянуть как следует. Она направилась назад к Захоевой, которая уже лежала на спине, подвернув под себя ноги, похожая на собачью какашку.

Чем ближе она подходила, тем больше удивлялась собственному безразличию. Труп заклятого врага не вызывал никаких эмоций, и даже не укладывалось в голове значение слова ТРУП. То, что лежало на поляне, не имело ничего общего с овеществленным финалом ее многолетних поисков. Захоевой, живой или мертвой, здесь вообще не было. Неповторимый пасьянс ее души был перетасован, она растаяла, как снежинка в теплом растворе хаоса, ушла туда, куда уходят сожженные картины и незаписанные стихи. А на траве лежала имитация ее тела, добротная мясная скульптура, задрапированная тканью, очень точное, скучное, выверенное до последней детали изображение, гипер-реалистичность которого не могла возбудить эмпатических волн на поверхности сердца, искушенного в вопросах красоты.

Берская нагнулась над телом, деловито распутала с живота и вытянула из-под спины пару тряпок, выбирая, где посуше. Выкатилась баночка валидола, она заодно прибрала и ее. Тяжеленный револьвер был бесполезен, патронов в нем не осталось, а новых для этой древней модели уже не достать. Но так оставлять его на виду тоже было неразумно. Берская решила его забрать и где-нибудь утопить при первой возможности. Сложив добычу в авоську, она вернулась к велосипеду и обмотала тряпками растрескавшееся седло. Получилось криво, но по крайней мере удобнее. Она перекинула ногу через раму и покатила, погремела прочь по тропинке. Как только велосипед съехал в овраг, из бузины выбежала большая черная птица и клюнула Захоеву в лицо.

Тимоня смотрит, затаив дыхание. Поляна, птичка, неподвижное скорченное тело. Все как на картинке, только чуть-чуть расплывается по краям. В этом месте у Красивой Пущины сходятся разные дырочки, и поэтому можно не только слушать думанье людей, но и подсматривать, что творится. Хотя думанье, конечно, интересней, ведь у бабы Наташи всегда столько красивых слов. Тимоне особенно нравится слово СКУЛЬПТУРА, волокущее за собой целую гирлянду цветных звенящих картинок… Скользит мокрый снег по бронзовым носам, впечатываются в небеса контуры неподвижно бегущих лошадей, а на аренах выпуклых площадей изгибаются в замороженном танце вычурные иностранцы в позеленевших панталонах. Отсюда легко скользится в сторону оживления, где пляшет в сиреневых лучах женственный танцор, раскидывая в шпагате голенастые ноги, и Тимоня плавно облетает его по расходящейся спирали, проходя сквозь горбатые глыбы кинокамер, щурясь от обнаженного стрекотания каких-то лент и железок, пытаясь заглянуть ему в лицо, но, зацепившись за что-то внутри, опять немножко соскальзывает и оказывается в полупустом кинозале. По экрану порхает плоский блекло-серебристый танцор, у него в лице нет ничего интересного, зато узор его танца теперь виден целиком, туда вплетаются нитки некачественно записанной музыки, придающие всей композиции ностальгический уют и очарование. А в зале почти никого нет, только запахи прячутся по углам, и вообще все очень грустно, потому что кино уже заканчивается, а снаружи ничего даже близко не стоит, только валит мокрый снег из мерцающего неба… Запахи, кстати, совсем не клеятся в эту танцующую картину. Они, напротив, с каждой секундой набирают крепость и грозят разрушить быстрорастворимое очарование. Особенно выделяется один, остро-томатный, пронзительный дух дешевой похлебки, и тут же для него находится слово — MINESTRONE, куриный суп с овощами, омерзительное, тошнотворное понятие.

Тимоня оглядывается в поисках источника. На одном из малиновых кресел громоздится темная масса. Это бомж. Грязный, загнивяленный дедка, непонятно как сюда проникший. Его мухоморная спина облеплена белой шелухой, а грязно-светлые трусы, надетые поверх штанов, выделяются незагорелым участком. Бомж занят радостным делом, он кушает суп из белой пенопластовой чашки. Озаряемый пятнами переменчивого света, старик лезет в банку чумазой пятерней, зачерпывая густую похлебку. Пища дымится, волокна свисают между пальцами. Он разевает рот, поросший серой щетиной, и бережно, ковшиком, подносит руку. Стоптанные глаза ерзают по экрану, челюсти начинают редко жевать. Миазмы расползаются по залу, как плавучие черви. Тимоня чуть не кричит от омерзения. Такую сволочь нужно раздавить, как мелкую собаку. Вдолбить ему пулю в лицо. В упор из винтовки. А защищается пусть тесаком и кастетом. Подходящая фамилия тут же вываливается из стены, раскачиваясь на ржавой пружине. Голубое светящееся слово. ВИЛЬЯМС. Ну подожди, мразь, баба Наташа тебе устроит постирушку. Тимоня напрягается и проворачивает щепку.

Берская безмысленно катилась через перелесок, жмурясь от мелькания света, как вдруг что-то совершенно необъяснимое произошло в окружающем мире. Деревья разом изогнулись, как резиновые, а полуденное солнце высунулось из-за туч и вывернулось наизнанку, превратившись само в себя. Старуха болезненно сморщилась и вильнула рулем. Первые пакеты ворвались в мозг и стали расхаживать по хрупкому паркету мировоззрения, как невоспитанные грузчики, а фамилия нового врага путалась у них в ногах и совалась во все закоулки, ища, где пристроиться. Обстоятельства какой-то дикой встречи в кинотеатре становились все менее фантастичными, проступали из мути безумия, как на полароидном снимке. Все это было очень страшно. Берская резко затормозила и сошла с велосипеда, ее пальцы вкрючились в руль. Снова, как после схватки, никак не удавалось раздышаться. Судорога нестерпимой боли прошлась изнутри по телу и наступила на лицо. Свет поугас, лиловые облака пульсировали, как свежие кроличьи потроха. Ее предыдущая личность затравленно рванулась, предчувствуя смерть, пытаясь удержаться, перераспределить набор ключевых воспоминаний по резервным адресам, но чужая информация хлынула потоком, стирая считавшиеся защищенными области, выстраивая новую безжалостно-логичную структуру. Она еще какой-то миг цеплялась за осыпающиеся края, но основные константы оказались переопределенными, логика недавних мыслей разлетелась по швам, как нерассказанный сон, и Берская со вздохом пролилась в белую воронку очередного Тимониного задания.