"Михаил Соколов. Враг в зеркале" - читать интересную книгу автора

кабинетам и забыла об этом сброде.
- Вот-вот. Надо просто понять, что как уголовники не считают нас,
фраеров, за людей, так и вся эта накипь - не совсем люди. И уважение среди
этих подонков можно завоевать только силой.
- Скорее всего ты прав.
- Конечно, прав. А теперь поедем к тебе.
- Тут рядом, зачем нам ехать? Лучше пройдемся.
- Давай, - согласился я.
Мы вскоре свернули от набережной в переулок, потом влево и вверх, по
маленькой кривой улице, заляпанной там и сям бледной и какой-то кривой
луной. И запахи! Запахи - это последнее, что уходит из нашей памяти. А
впрочем, их забыть все равно невозможно. Сырой, кислый запах нищеты
мгновенно восстал, чтобы затянуть, как в трясину, в дни моего проклятого
детства. Высокие голые фасады узких домов, ещё более мрачные из-за редких
фонарей и почти везде темных окон, словно наклонялись с обеих сторон, как
бы сходясь верхушками, а там, где темные тучи, нависая, затушевывали
синеющее небо, срастались совсем. У подъездов шныряла мелкая живность
(конечно, крысы), орали коты и одинокие вороны...
Мы пошли дальше, свернули в переулок, и хотя мне казалось, что мерзкая
улица, по которой мы только что поднимались, была пределом мрачности,
грязи, тесноты, проход этот, рядом с темной, не огороженной траншеей,
выражал ещё худший упадок.
Я узнавал, я все узнавал. Мои сестрички первые годы регулярно снабжали
меня информацией в письмах, потом вышли замуж, потеряв интерес ко всему
внешнему, не имеющему отношения к их собственным семьям. И все равно, будто
не было этих взрослых лет, не было моего нынешнего относительного
благополучия; я стал мальчишкой, подростком, беспощадным ночным охотником
на более слабых. Я отнимал чью-то мелочь и лихорадочно обчищал пьяных,
надеясь отыскать остатки получки. А парень, которого потом в армии дембеля
сожгли в сопле истребителя, здоровался со мной каждое утро, потому что жил
напротив, и в школу нам было по дороге. А вечно умный очкарик из
параллельного класса, которого я ненавидел за усидчивую гордыню и пятерки
по всякой там физике-математике, успел показать относительность всех
жизненных достижений, сойдя с ума, когда его бросила жена. И сухонькие
супруги из квартиры первого этажа, дочь которых, соблазнившись заработком,
гниет где-то в арабской Африке в публичном притоне, и об этом сообщила моим
сестрам её подруга-одноклассница, чудом сбежавшая из этого полового ада.
Вспомнился мне и Марат Карамазов по прозвищу Чингиз, веселые татарские
глаза его смеялись, когда однажды в головокружительной схватке ему удалось
одним ударом бритвы отхватить пальцы тому длинному вечно пристающему
интернатскому, с которым потом мы неплохо дружили. И все мы тогда ходили с
собачьими кличками, потому что собачья жизнь делала и человека животным. Я,
например, назывался Оборотнем, потому что мог иногда казаться добрым
мальчиком.
Наш завуч, Михаил Григорьевич, был единственным, кто, кажется, видел
меня насквозь, хотя я особенно старательно юлил перед ним. Но однажды
кто-то подкараулил его темным зимним вечером в его же темном подъезде и с
размаху приложил тяжелый кирпич к его большому, вечно шмыгающему носу,
заодно выбив и глаз. Михаил Григорьевич, отлежав полгода в больнице с
какими-то осложнениями, тихо вышел, минуя школу, на пенсию по инвалидности.