"Лемони Сникет. Изуверский интернат ("Тридцать три несчастья" #5) " - читать интересную книгу автора

туда ставится ваза со свежими фруктами. Ну как, нравится вам это?
- Кииб! - крикнула Солнышко, желая сказать что-то вроде: "Я люблю
фрукты!"
- Рад это слышать, - продолжал Ниро.- Но только вам все это видеть
почти не придется. Чтобы жить в общежитии, вы должны иметь разрешение с
подписью кого-то из родителей или опекуна. Но родители у вас умерли, а
мистер По говорит, что все ваши опекуны или убиты, или отказались от вас.
- Но разрешение наверняка может подписать мистер По, - высказала
предположение Вайолет.
- Нет, наверняка не может, - отрезал Ниро. - Он не родитель и не
опекун. Он банковский чиновник, который занимается вашими делами.
- Но ведь это почти одно и то же, - запротестовал Клаус.
- Но ведь это почти одно и то же, - передразнил Ниро. - Надеюсь, после
нескольких семестров в Пруфрокской подготовительной вы усвоите разницу между
родителями и банковским чиновником. Боюсь, вам придется жить в небольшой
лачуге, сделанной целиком из жести. Там нет ни гостиной, ни комнаты для игр,
ни библиотеки. Спать вы будете каждый на своей кипе сена и - никаких
фруктов. Место мрачноватое, но поскольку, по словам мистера По, вам не раз
приходилось испыты-вать неудобства, я решил, что вам не привыкать.
- А вы не могли бы сделать исключение? - вежливо попросила Вайолет.
- Я скрипач! - завопил вдруг Ниро, - Мне некогда делать исключения! Я
должен упражняться на скрипке! Так что будьте добры, покиньте мой кабинет и
дайте мне работать!
Клаус открыл было рот, желая сказать что-нибудь еще, но, взглянув на
Ниро, понял, что без толку уговаривать этого упрямца, поэтому Клаус с хмурым
видом последовал за сестрами к выходу, не сказав больше ни слова. Но когда
за ними закрылась дверь, словечко сказал сам завуч Ниро и притом повторил
его трижды. Выслушав эти три слова, дети поняли, что он им нисколько не
сочувствует: едва они покинули кабинет, как Ниро, считая, что его никто не
слышит, сказал: "Хи-хи-хи".
Правда, завуч Пруфрокской подготовительной, конечно, не сказал именно
так: "Хи-хи-хи". Когда вы читаете в книге слова "хи-хи-хи", или "ха-ха-ха",
или "хе-хе-хе", или даже "хо-хо-хо", это просто означает, что кто-то
смеется. Однако в данном случае слова "хи-хи-хи" даже приблизительно не
могут описать смех завуча Ниро. Смех был визгливый, смех был скрипучий и
какой-то шершавый и даже хрустящий, будто одновременно Ниро жевал жестянку.
Но что хуже всего, смех был жестокий. Вообще жестоко смеяться над людьми,
хотя и трудно бывает удержаться, если на них, скажем, уродливая шляпа. Но ни
на ком из Бодлеров не было уродливой шляпы. Они были просто дети, которые
только что услышали неприятные новости, и если бы Ниро испытывал такую уж
сильную потребность посмеяться над ними, ему следовало сдержаться, пока они
не окажутся вне пределов слышимости. Но завуч Ниро и не собирался
сдерживаться, и вот, слыша его смех, бодлеровские дети поняли, что сказанное
их отцом в тот вечер, когда родители рано вернулись с концерта, неверно.
Есть на свете звук хуже, чем звук скрипки, когда на ней играет не умеющий на
ней играть. Визгливый, скрипучий, шершавый, хрустящий и жестокий смех
завуча, смеявшегося над детьми, вынужденными жить в лачуге, был гораздо,
гораздо хуже. Поэтому, когда я пишу сейчас, скрываясь в горной хижине, слова
"хи-хи-хи" и когда вы, где бы вы ни скрывались, читаете слова "хи-хи-хи",
знайте, что "хи-хи-хи" - худшие звуки из всех, слышанных Бодлерами.