"Сергей Снегов. Язык, который ненавидит " - читать интересную книгу автора

Дебрев вскочил с койки и подошел к корпусному. Лицо его исказилось от
волнения, голос дрожал:
- Прошу вас, переведите меня в другую камеру. Я не могу здесь
оставаться.
Корпусной, пропуская меня вперед, оглушил голосом, как дубиной:
- Где посадили, там и сидеть! Здесь тюрьма, а не гостиница!
Я снова сидел в крохотной кабинке красного фургона с надписью "Мясо" на
бортах. В фургоне таких кабин было, наверное, с десяток - и каждая глухо
отгорожена от других. Фургон долго мчался по ночным улицам Москвы
пересыльная тюрьма находилась, по всему, далеко от Бутырок. Потом дверка
кабины раскрылась, и охранник закричал:
- Скорей! Ноги в руки, живо!
Я пробежал по тюремному дворику, потом по длинному коридору. Другой
охранник открыл дверь в камеру и, не дожидаясь, пока я пройду, с силой
толкнул меня в нее - очевидно, надо было срочно разгружать фургон с
арестантами и сделать это так, чтобы один арестант не увидел другого
размещали по разным камерам.
Я споткнулся, мешок мой полетел на пол. Я ползал по заплеванным доскам,
собирая свое рассыпавшееся нищее богатство, потом выпрямился и оглянулся.
Камера была велика и плотно населена, но лишена порядка. Собственно, порядок
в ней был, но тот, о котором еще Руссо говорил, что он проистекает из права
сильнейшего. Левый угол камеры, добрую ее треть занимали четыре человека, на
остальной площади умещалось сорок. Один из четырех вонзил в меня крохотные,
тусклые, как у свиньи, глаза и непререкаемо прохрипел:
- Пятьдесят восьмая, десятка и пять по рогам!
Другой поддержал:
- Точно, фраер! Густо сопля на этап пошла.
Я понимал, что я, в самом деле, фраер, то есть честный, работящий,
полезный обществу человек, - гусь, назначенный к тому, чтоб его облапошивали
умелые и наглые люди. Но легче от понимания мне не стало. Исчерпывающая
оценка уголовника придавила меня, как приговор. Я пригнул голову и
протиснулся в гущину людей. Мне нехотя очистили узкую полоску, одну доску
нары. Я сунул под голову мешок, вытянулся на боку и унесся в мир фантазий.
Две недели назад, еще до суда, я стал переделывать вселенную по-новому,
более совершенному плану, чем ее наспех создавал самоучка-господь. Это был
кропотливый труд, приходилось от всего другого отвлекаться, чтоб дело шло. И
самое главное - надо было не думать о неправедном суде, о жестоком
приговоре, о загубленной жизни, даже о том, как разберутся Дебрев с
философствующим стариком...
Двери камеры отворялись, к нам впихивали все новых людей, по телам,
простертым на сплошных нарах, пробегала судорога - новеньким очищалось
жизненное пространство под тусклой тюремной лампочкой. Было жарко и душно,
грязные тела заливал пот. Кто-то громко чесался, кто-то с визгом зевал,
кто-то шепотом матерился, кто-то со змеиным шипом отравлял воздух - все
было, как должно было быть в этапной камере.
Потом два арестанта из тюремной обслуги внесли дымящееся ведро пшенной
баланды - густого, невкусного, желанного супа. Никто около меня не
шевельнулся на нарах. Четыре блатных лениво подошли к ведру, понюхали
струящиеся из него пары, поболтали в ведре черпаком.
- Локш! - изрек один.