"Алена Смирнова. Маска для женщины" - читать интересную книгу автора

люди, а вот второй... Впрочем, в любом случае важно, во имя чего или кого
маешься.
В училище я влюбился в рыжую голенастую девочку с мальчишеской
фигуркой. Ей прочили сказочное будущее, если окрутит кого-нибудь из
театрального начальства. Но она предпочла меня. Рок не обделил нас
соблазнами медового месяца, веселыми шумными пирушками богемы, постижением
законов и чудес сцены, которые часто так перепутываются, что диву даешься,
рискуя сойти с ума.
Она тоже не прочь была махнуть вина и водки, случалось, лишнего. Ее
выручал рвотный рефлекс. У меня таковой отсутствовал. Я глушил алкоголь до
потери ориентиров, дебоширил, часто дрался, а наутро ничего не помнил. Но
похмелья у меня тогда не было, господа артисты "отличались" по очереди,
мирились быстро. Примерно через год она во всеуслышание сказала:
- Я завязываю. Мне это мешает танцевать. Есть же понятие "приоритет
профессиональный".
Ее довольно жестоко высмеяли. Я не защитил, более того, принял этот
выпендреж с неприязнью. В нашем кругу верили - талант хранит, не дает
опуститься. Талант был богом, не требующим жертвоприношений. Судьба
воспринималась не процессом, а данностью. Заявление о каких-либо помехах
творчеству было равнозначно обвинению в бездарности. У нас были разные
характеры. Она - более жесткая, целеустремленная, недоверчивая. Я же по
натуре рубаха-парень и простак. Мне действительно доставляло удовольствие
раздавать последнее. Его без колебаний хватали, а я искренне радовался,
веря, что если не люди, так Небо вернет мне все сторицей. Именно тогда,
когда я больше всего буду в этом нуждаться.
Вспоминаю и поражаюсь, насколько банальна моя история и стандартны
выпавшие на мою долю испытания. Однако одно дело знать, другое -
чувствовать, одно - обобщать, другое - пережить те шестьдесят секунд,
которые потом совпадут с чьими-то описаниями. Известно, как мало передают
слова.
Итак, я пустился во все тяжкие. Пропускал репетиции, нахамил своему
педагогу, который сделал мне на улице замечание за непотребный вид, обругал
режиссера, сорвал спектакль. Она носилась по кабинетам, улаживала мои
неприятности, упрашивала дать последний, сотый, шанс. Мы начали скандалить,
упрекать друг друга в черствости, эгоизме, глупости; легче перечислить то,
в чем не упрекали. Странно, но чем больше она обо мне заботилась, тем чаще
я стал забывать, что она одной со мной породы: тоже входит в образ,
распаляется, выкладывается, жаждет аплодисментов и платит за успех
катастрофической дисгармонией с реальностью.
Что стряслось, почему она вдруг заговорила о самоубийстве как о
единственном способе удержать меня на краю пропасти? Угрызениями совести?
- Ты не посмеешь пренебречь этой жертвой, Орецкий.
- Тот, кто говорит о самоубийстве, никогда не совершит его. Не лепи из
меня повод для собственного психоза, - усмехнулся я.
Еще год прошел во хмелю, ссорах и каком-то изощренном, яростном,
утомительном сексе. Театр отбыл на гастроли, мне предложили поразмыслить о
своем антиобщественном поведении дома и серьезно подготовиться к сезону. Я
был оскорблен. И, естественно, запил. Помнится, меня били по лицу, трясли,
осыпали безобразными проклятиями. Краем сознания я улавливал: кто-то умер.
Или я кого-то убил. Но очнуться не сумел. Вообразил, что мертв сам, и