"Алена Смирнова. Маска для женщины" - читать интересную книгу автора

минует чаша сия). Когда-то я их презирал. Потом завидовал им. О, как бы я
хотел вернуть времена, когда меня волновали одежда и обувь, мебель и
посуда, меню и прическа, марка машины и маршрут летнего круиза. Кажется,
совсем недавно я играл в общую игру - догонялки по пересеченной амбициями
местности благосостояния. Но однажды познал предательство друзей и решил
попробовать сыграть в прятки. Я так хорошо спрятался за строй бутылок, что
меня годами не находили, а сейчас и звать перестали.
Нет, нет, я не валяюсь под забором. Справился с затянувшимся кризисом
и теперь слыву везучим скрытным занудой. Понял, что если не способен
радоваться мелочам, то нужно укрупнять задачи, терпеть, пахать и радоваться
тому, что в силах оценить. Я научился концентрироваться и расслабляться. Я
не стесняюсь потребности помолиться. Но для прежних контактов с людьми я
теперь мало приспособлен.
Но, представьте, мне не девяносто, а всего тридцать лет. И между
"тогда" и "теперь" пролегли не десятилетия, а всего семь месяцев. Зато
каких!

Глава 2

Самому не верится, что я напивался вечером, "лечился" утром, затем
репетировал, снова пил днем, спал, танцевал спектакль и опять напивался.
Уже не выдерживало сердце, похмелье длилось по несколько дней. "Вечно
вторые" начали примериваться к моим партиям, начинающие панибратствовали,
директор грозил увольнением.
Когда удавалось выбраться из запоя с помощью нарколога или преодолеть
недомогание и стыд самостоятельно, я испытывал эйфорию, клялся себе никогда
больше к пагубе не приближаться и работал на сцене так, что публика
безумствовала. Мой ненаглядный Вадим прощал меня и любил. Но вновь наступал
проклятый час, когда я решал, что можно немного расслабиться. Прикладывался
к рюмке, забывая про меру и дозу. Вадимчик замечал это мгновенно и
устраивал истерику. "От тебя разит! - кричал он. - Ты недоумок, ты меня
уничтожаешь, раз видишь, что мне неприятно, и все равно не
останавливаешься". Я ползал у него в ногах, целовал руки, обещал
исправиться, унижался, требовал милосердия. Он, рыдая, убегал, и я
продолжал пить уже с горя. И однажды он променял меня на какого-то сопляка.
Самым невыносимым было вечное чувство вины перед всеми. Перед ним,
единственным принцем, перед партнершами, которые стали бояться моих
неверных мышц, перед постановщиками, заглядывающими мне в глаза при встрече
в коридоре, перед трезвыми прохожими и людьми, по-прежнему покупающими
билеты, чтобы испытать восторг от моего танца. А источник предвкушаемого
восторга мечтал лишь о петле. И трусил. Стоило написать предсмертную
записку Вадиму, как я начинал биться в конвульсиях, веря, что он еще
вернется ко мне, что все поправимо. Я не только доставлял страдания ему, но
и страдал сам. Будто именно адской боли мне, благополучному, смолоду
избалованному славой, богатому, и не хватало. Чем чаще мне приходилось
молить других о прощении, тем страшнее и необъяснимее было то, что я мог
наговорить и наделать "под градусом". То была пора удушливого одиночества.
Я метался между убеждениями, что все люди миляги и - что все они сволочи.
Совершив нечто особенно гнусное, я плакал от раскаяния, а потом был почти
доволен: хотя бы дал повод себя ненавидеть, обидно, когда ненавидят и