"Чаплыгин" - читать интересную книгу автора (Гумилевский Лев Иванович)

4 ЧЕЛОВЕК ВЫРАСТАЕТ ИЗ СВОЕГО ДЕТСТВА

…Теперь то время мне Является всегда каким-то утром длинным, Особым уголком в безвестной стороне, Где вечная заря над головой струится, Где в поле по росе мой след еще хранится… Майков

Родина Чаплыгина — Раненбург, небольшой уездный городок, устроившийся при впадении Ягодной Рясы в Становую Рясу.

В Рязанской губернии целая куча речек называется рясами. Водяное растение ряска сплошным ковром покрывает их спокойные воды. Текут они лениво, в низких берегах, без долин. В прозрачной и теплой воде их видно илистое, поросшее кувшинками дно, глубокое, ровное, без мелей и омутов.

Откуда же в сплошном русском черноземе среди Ягодных, Раковых, Гущиных, Окуневых Ряс возникло такое нерусское название уездного городка?

Когда-то здесь было село Слободское. Царь Петр I подарил его своему любимцу князю Александру Даниловичу Меншикову. Меншиков построил на горе крепость с пятью воротами, соответственно пяти чувствам: зрения, слуха, вкуса, обоняния и осязания. Ворота Осязания смотрели на Воронеж. Петр строил дорогу от Москвы на Воронеж через эту игрушечную крепость, которую Меншиков назвал Ораниенбургом. На дороге указано было поставить 525 столбов красных и сажать по 20 дерев на версте. После того как однажды столбы направили к отрогам Южного Урала в Оренбург, меншиковский городок стали писать Ранинбурхом и Раненбургом.

Так появились прозванные большаками, удобные для черноземной страны большие грунтовые дороги. При необычной их ширине по ним прогоняли скот целыми стадами. Скот тут же и кормился низкой травой на малоезженой стороне дороги. Обозы сворачивали на эту сторону широкой дороги, когда изъезженная средняя часть большака становилась труднопроходимой.

Преемники Петра I сослали Меншикова в Сибирь, Раненбург взяли в казну и сделали город «опальным», ссылая туда попавших в немилость вельмож.

Воронеж, предназначавшийся Петром для построения флота, не оправдал надежд. Дорога от Москвы до Воронежа через Раненбург превратилась в почтовый тракт Петербург — Москва — Астрахань. По этому тракту ходила «фруктовая почта», доставлявшая в особых тележках фрукты императорскому двору.

Ветлы, защищавшие почтовые дороги зимой от заносов, летом от солнца, к середине XIX века достигли огромных размеров. При возраставшем малоземелье большаки постепенно суживались распашкой их краев, а деревья вырубались. Ко дню рождения Чаплыгина Раненбург очутился в голой степи, изрезанной тихими Рясами и безводными оврагами.

Родился Сергей Алексеевич 5 апреля (или 24 марта по тогдашнему календарю) 1869 года.

В родовых книгах Рязанской и Воронежской губерний записаны старинные дворянские роды Чаплыгиных. Но в метриках соборной Троицкой церкви Раненбурга отец Сергея Алексеевича, Алексей Тимофеевич Чаплыгин, записан купеческим сыном. Он действительно занимался торговлей, как большинство мужчин Раненбурга, насчитывавшего после освобождении крестьян всего шесть тысяч жителей. Торговали преимущественно хлебом и грузили его на станции Раненбург до миллиона пудов.

О характере Алексея Тимофеевича, о его отношении к семье мы ничего не знаем — он умер вскоре после рождения сына, в 1871 году, когда мальчику было два года. В 1871–1872 годах свирепствовала в Петербурге холера и, распространяясь по пути «фруктовой почты», унесла несколько человек в Раненбурге, в том числе и 24-летнего Алексея Чаплыгина.

Купеческий род Чаплыгиных произошел не от дворян Чаплыгиных, а от крепостных людей, пришедших сюда с далекого Севера. При освобождении крестьян многие семьи получали фамилии своих господ — Орловых, Потемкиных, Румянцевых, Меншиковых, Князевых, Царевых.

Неожиданно и так страшно овдовевшая Анна Петровна Чаплыгина принадлежала также к купеческому сословию. Брак ее был счастлив, она бережно любила мужа и, пораженная горем, решила уйти в монастырь. С сыном принять ее туда отказались. Выждав год, родные начали подыскивать ей нового мужа.

Отправившись раз по торговым делам в Воронеж, свекор Анны Петровны посватал ее кожевнику Семену Николаевичу Давыдову. Это был рослый, крепкий человек, еще молодой, с приятным лицом и доброй улыбкой. Когда Анна Петровна увидела впервые жениха, невольно сравнивая его с Алексеем Тимофеевичем, сердце ее дрогнуло, заныло, и она тут же, точно клянясь, сказала себе: «Ни за что!»

Выходить вторично замуж за воронежского мещанина для снохи Чаплыгиных значило идти от богатства в бедность, из своего дома — на квартиру, где все покупное: от дров и круп до каждого яичка, до каждого куска хлеба.

Чаплыгинский большой каменный дом на Базарной площади стоит и по сей день, дивя прохожих своей прочностью. Теперь в нем помещается целое ремесленное училище — тогда жила одна семья, деловая, дружная, многодетная.

Глава семьи, основатель торгового дома, до конца жизни соблюдал тогдашний купеческий демократизм: ходил в розовой ситцевой рубахе до колен, подпоясанной ремешком, обедал за общим семейным столом, вместе с приказчиками и прислугой.

В лавке за кассой он уже сиживал редко, но навещал торговлю ежедневно, как бы от скуки. Подслеповатые глаза его из-под косматых бровей видели все очень зорко. Замечая у дверей лавки неубранную железную бочку с подсолнечным маслом, только что подвезенную, он не сердился, не бранил приказчиков, а, подойдя к бочке, клал руки на нее и кричал, обернувшись к дверям:

— А ну-ка, ребята, подмогите малость вкатить бочку-то!

И ребята опрометью бросались помогать, вмиг вкатывали бочку и впредь уже не забывали прибираться, завидя хозяина.

В спальне у старика на табуретке стоял чугун с водою, покрытый деревянным щитом. На щите лежал опрокинутый кованый ковш для питья.

Сын его в спальне держал хрустальный графин с квасом, носил манишку и галстук, но от старого купеческого демократизма не отступал.

Сохранившийся фотографический портрет Алексея Тимофеевича показывает нам молодого человека с высоким лбом, острыми, умными глазами, добрым ртом, щеголевато одетого, со спокойным достоинством молодости позирующего фотографу. С Давыдовым у него ничего общего не было.

Проводив жениха, Анна Петровна целую ночь плакала, чувствуя над собою волю своих и мужниных стариков. На другой день она пала перед ними на колени и молила не выдавать ее за Давыдова. Женщина умная, энергичная, но нежная и безвольная, она не сумела противостоять грубой власти домостроя и в конце концов сдалась на доводы и угрозы.

Свадьбу справляли без шума, как полагается вдовьей участи. За несколько дней погрузились в товарный вагон и вместе с вещами в том же вагоне перебрались в Воронеж.

Так кончилось раннее детство Сергея Алексеевича. Оно прошло среди событий, людей, отношений, которых он еще не мог понимать, в каком-то призрачном, нереальном мире. Детская память, пока формируется мозг, не удерживает ничего: то, что мы принимаем за воспоминание из этой поры, оказывается только хорошо усвоенным рассказываньем взрослых.

Мозг этого большеголового мальчика формировался быстро и стал все прочно удерживать в памяти с того дня, когда он сидел на деревянном крылечке, в соломенной шляпе с лентами и очень хотел есть. Перед ним была городская улица с плотными рядами домов. Глубокие колеи дороги посередине улицы до краев наполняла горячая пыль. В пыли купались взъерошенные от жары куры. Над всем пылало солнце, и не было ни дерева, ни крыши — ничего, чтобы укрыться от зноя. Мимо ходили мать и отчим. Они снимали с большой телеги сундуки, перины, узлы с подушками, корзины и несли в дом, а потом возвращались и забирали новые узлы, а сундуки носили вдвоем.

Так началась вторая половина детства Сергея Алексеевича.

Давыдов работал в кустарном кожевенном производстве, где каждый рабочий должен был уметь все, что полагалось по ходу дела: размачивать я мять шкуры, снимать мездру, сгонять волос, бучить и дубить в чанах, постоянно перекладывая кожи в обратном порядке, размалывать дубовую кору. Работа требовала напряжения, дедовские инструменты — скобель, першевальный нож, лощило — натирали мозоли; вымачивание шкур в дубильных веществах разъедало руки. Отчим возвращался домой изможденно суровый, равнодушный к семье. Нередко он запивал. Заработка его не хватало, и Анне Петровне пришлось не только хозяйничать, но и содержать семью на свои средства: она вернулась к своим девичьим занятиям — вышиванию, вязанию, шитью, радуя своими рукоделиями знатоков старинного русского искусства.

Когда стали появляться сводные братья и сестры, Анна Петровна поделила заботы со старшим сыном: он нянчил сестер и братьев, охотно бегал в лавочки, то в одну, то в другую, ютившиеся по обе стороны дома, то за хлебом, то за керосином, очень толково распоряжался деньгами, покупал хлеб только четным весом, чтобы полкопейки не передать продавцу.

Вопреки старым русским сказкам отчим относился к пасынку хорошо с самого начала, а когда мальчик смешался в куче с его собственными детьми, он уже и не видел никакой разницы между ними.

Новые дети появлялись в семье Давыдовых аккуратно через два года и, как по заказу, вперемежку: мальчики и девочки — Михаил и Катя, Николай и Люба.

С удивительным тактом Анна Петровна не делала различия между старшим сыном и остальными детьми. Только поступая в школу, Давыдовы узнавали, почему у них иная фамилия, чем у Сережи.

Росли они как кровные родные, и Сергей Алексеевич никогда не чувствовал своего раннего сиротства. Он не только нянчил своих братьев, учил их сначала ходить, потом говорить, но и впоследствии тянул их за собой в гимназию, в университет.

Чаплыгины, отдав внука в чужую семью, с хорошей русской деликатностью не вмешивались в жизнь новой семьи Анны Петровны, чтобы не сеять розни между родителями и детьми, между мужем и женою. Они только с купеческой трезвостью раз и навсегда помогли снохе тем, что купили в Воронеже на ее имя небольшой домик. Это было сделано с умом и расчетом. Как бы ни пришлось снохе с сыном жить, с квартиры ее не прогонят, заглядывать в дом соседки не будут.

Давыдовы жили в своем доме, куда к ним никто не ходил. От большого общего двора, где строились на правах аренды маленькие чиновники и ремесленники, Давыдовы ограждались стеной своего флигеля и палисадником, где росли сирень и шиповник. Ажурный штакетник завершался высоким шестом. На шесте вместо флюгера торчал деревянный солдатик с саблей в руке. Когда дул ветер, солдатик поворачивался и размахивал саблей. Каждый новый ребенок в семье, подрастая, удивлялся этому деревянному солдатику как живой сказке.

Послушный сын радовал родителей. Неширокий собственный его мир никого не беспокоил. В доме не было ни кошки, ни собаки, ни даже сверчка. На их улице — заборы, ворота, калитки, черная, затоптанная земля и больше ничего. Воронеж стоит на крутом берегу реки, от которой получил свое имя, но полные воды ее были так же безразличны хозяйственному мальчику, как ленивые берега Ряс.

В городе сохранились памятники пребывания Петра I: дворец его у реки, царский сад в предместье, прозванном Викулиной рощей, сад и сквер с бронзовой статуей царя на Дворянской улице, пересекающей город. Но как-то мимо всего этого проходило детство ребенка.

Анна Петровна любовалась серьезностью своего первенца и решила отдать его в гимназию. Сама она окончила только церковноприходское училище. Семен Николаевич прошел лишь два класса городского. Чтобы подготовить сына к поступлению в приготовительный класс, пришлось обратиться за помощью к семинаристу, хотя требования к поступающим в приготовительный класс сводились к чтению, письму и счету в объеме первоначального обучения.

Семинарист, пораженный способностями ученика, быстро справился с задачей. Анна Петровна съездила в Раненбург за метрической выпиской, и вот в 1877 году Сергей Алексеевич поступил в Воронежскую классическую гимназию. Восьмилетнему мальчику купили большую фуражку с серебряным гербом, серую куртку, длинные брюки навыпуск, шинель с серебряными пуговицами и синими петлицами, ранец из оленьей шкуры. Шестнадцатого августа он пошел по длинной Дворянской улице в гимназию и стал учиться.

Две природные способности Чаплыгина привлекали внимание товарищей в гимназические годы его жизни: огромная память и проницательный ум. Нет сомнения, что они были не только унаследованы им от родителей, но и усовершенствованы воспитанием.

В те времена частноторговое дело, и не только мелкое, велось без торговых книг и бухгалтерских записей, по памяти и доверию, на зарубках и крестиках. Чтобы разбираться в них, нужна была особенная памятливость, а необходимость доверия требовала проницательности ума и наблюдательных глаз. Анна Петровна на глазах у сына безошибочно определяла характеры людей.

Приходили нищие с котомками за плечами, просили милостыни, звонко взывая к милосердию, а мать гнала их сурово:

— Господь подаст!

Стоял другой безмолвно, опустив голову, с шапкой в руке, и мать вдруг звала его в дом, кормила щами, резала на дорогу кусок пирога, кричала вдогонку:

— Заходи, когда будешь в городе!

Предлагали крепкие, рослые мужики напилить, наколоть дров и в сарай уложить. Анна Петровна сердито отказывалась:

— Сами справимся!

А увидит хилого мужичонку с топором за поясом и пилой за плечами, сама его зовет:

— Не перепилишь ли нам дрова, отец? Да поколи, пожалуй!

Сын донимал ее ребяческими вопросами: а почему тот? Почему не этот? Она учила разгадывать людей, и мальчик в гимназии сам уже с одними сходился как с братьями, по первому взгляду, с другими вдруг как будто ни с того ни с сего и разговаривать не хотел. Отвернется и молчит.

Гимназический устав того времени ставил целью гимназий общее образование и подготовку$7

Учрежденные уставом классные наставники следили не только за успехами учащихся, но и за их развитием, поведением, нравственными качествами. Они являлись посредниками между школой и семьей. Классные наставники Сергея Чаплыгина, начиная с приготовительного класса до окончания курса, не переставали слать Анне Петровне свидетельства о его успехах и поведении.

Решения педагогического совета неизменно формулировались так:

«Переводится в следующий класс с наградой I степени».

Особые замечания гласили:

«Сознавая пользу учения, питает к нему необыкновенную любовь».

Биограф С. А. Чаплыгина и друг до конца его жизни, профессор Владимир Васильевич Голубев, характеризуя своего учителя по университету, писал о нем так:

«Особенно замечательна была его память: все, что он слышал, все, что он прочитывал в книге, с фотографической точностью оставалось в памяти… Это замечательное свойство памяти Сергей Алексеевич сохранил в течение всей жизни и очень им гордился. Достаточно было в его присутствии что-нибудь рассказать, привести какую-нибудь формулу, дату, номер телефона, чтобы затем много лет спустя, при случае, услыхать от него точное воспроизведение сказанного. Сергей Алексеевич даже как-то жаловался, что это обилие в его памяти когда-то прочитанных им математических выводов и формул мешает ему самостоятельно научно работать».

В сущности, он был живым примером ленинской теории отражения: «…жизнь рождает мозг. В мозгу человека отражается природа. Проверяя и применяя в практике своей и в технике правильность этих отражений, человек приходит к объективной истине».[1]

Правда, в необыкновенной памяти Сергея Алексеевича отражалась не столько живая привода, сколько общесоциальная среда, даты истории, формулы математики. Но ленинская формула универсальна, и в этом ее философский смысл.

В гимназии Сергею Чаплыгину не представлялись трудными ни языки — как древние, так и новые, ни гуманитарные науки — как история и логика, ни математика. Предпочитал он те предметы, где, как в математике или языках, все было точно, ясно, доказательно, понятно.

Пока Сергей Алексеевич не убедился сам еще в необыкновенности своей памяти, он, как и товарищи по классу, готовился к экзаменам, повторяя пройденное. Это было пустое занятие — он и так все помнил и без всякого повторения мог отвечать по любому билету.

Память освободила ему время для серьезной помощи семье. Примерного во всех отношениях ученика классные наставники начали рекомендовать обеспокоенным отцам в репетиторы их двоечникам и троечникам.

Будучи в пятом классе, четырнадцатилетний гимназист стал учителем. Первым учеником его был второклассник Егорушка Медведев, избалованный мальчишка из семьи директора Купеческого банка. Отец его невылазно сидел в банке; мать возилась с портнихами; домом заправляла пожилая немка, кастелянша. С нею и пришлось договариваться мальчику о времени занятий и о плате за уроки.

— Пятнадцать рублей в месяц! — твердо сказал он.

Это была та сумма, которую его мать платила семинаристу.

— О?! — удивилась кастелянша. — Наш дворник…

— Тогда пригласите дворника… — отозвался Чаплыгин, вставая.

Кастелянша заторопилась:

— Мадам распорядилась только спросить, сколько вы возьмете.

— Ну тогда пойдемте к Егору!

Егорушка ждал репетитора в отдаленной комнате, куда надо было спускаться на несколько ступеней по деревянной лесенке. Он сидел за столом над задачником Малинина и Буренина, проворно встал при входе кастелянши с учителем, поклонился, как учили в танцклассе, и уселся на свое место не раньше, чем учитель занял место напротив.

— Ну показывай, что у тебя тут… — потребовал учитель.

Так началась новая глава в повести о детстве Чаплыгина. Следовало бы назвать ее «Возмужание». Первое жалованье принесла ему та же кастелянша ровно через месяц, день в день, как в банке. Возвращаясь домой, мальчик чувствовал присутствие денег в боковом карманчике, где лежал его ученический билет.

Оглядывая витрины магазинов, в ряд выстроившихся по всей Дворянской, улице, Сергеи Чаплыгин ступал твердо, чувствуя себя победителем: Егорушка приносил домой уже не только тройки, но и четверки.

Приказчики-зазывалы, стоявшие у дверей магазинов, давно привыкли к примерному во всех отношениях ученику и не обращали внимания на его изменившуюся походку. Но Анна Петровна тотчас заметила что-то новое в сыне, когда он рассчитанно ловко выдернул из бокового кармашка три синие бумажки и торжественно подал их матери.

Сын стал мужчиной!

Вскоре все клиенты Купеческого банка в Воронеже знали об успехах директорского Егорушки и о его учителе. На лето Чаплыгин получил приглашение готовить у помещика Мальцова девочку и мальчика в первые классы гимназии. И так каждое лето до конца курса его вызывали готовить кого — в гимназию, кого — к переэкзаменовке.

Зимами уроков находилось столько, что иногда оказывалось выгодно брать извозчика, чтобы поспеть вовремя с одного урока на другой. Конечно, не всегда и Чаплыгину удавалось поставить отставшего ученика на ноги или подготовить к приемному экзамену. Но на репутацию его это не влияло. Родители решали, что виноват ученик, и просили Чаплыгина продолжать занятия.

Часть заработка откладывалась на «университет». В сберегательной кассе ко дню окончания курса в гимназии на счету Чаплыгина числилось двести рублей, а на крайний случай имелось еще обеспечение в виде золотой медали, полученной вместе с аттестатом зрелости.

Весною 1886 года Чаплыгин блестяще окончил гимназию, а осенью был принят на физико-математический факультет Московского университета. Ему было тогда семнадцать лет.

Вспоминая впоследствии нежную пору своей юности, Сергей Алексеевич писал:

«Мне вспоминается давно прошедший август 1886 года. Мои товарищи я я, молодые студенты университета, с чувством глубокого почтения к нашей альма матер только что вошли в ее стены. Над физико-математическим факультетом в те времена сияли имена Цингера, Бредихина, Тимирязева, Богданова, Морковникова, Жуковского, и рядом с ними, отнюдь не затемняясь их блеском, было имя незабвенного Александра Григорьевича Столетова. Мы слышали о глубокой учености Александра Григорьевича, о его превосходных лекциях и о необычайной строгости его как экзаменатора. О его требовательности ходили легенды, рассказывали о необычайных вопросах суворовского пошиба, которыми он будто бы любил озадачивать студентов, и т. п. И вот мы с огромным интересом вошли в замечательную, недавно созданную под руководством Александра Григорьевича физическую аудиторию. Нас сразу захватило мастерское изложение профессора я очаровали превосходно поставленные эксперименты, изумительно точно и ясно проводившиеся несравненным помощником Столетова И. Ф. Усагиным. Аудитория всегда была полна. С неослабевающим интересом все отделы курса опытной физики, неизменно иллюстрировавшиеся блестящим экспериментом, прослушивались с начала до конца. Что касается экзаменов, то ничего необычного они не представляли: профессор лишь неуклонно требовал ясного понимания главного содержания курса; правда, он выслушивал ответы, не задавая наводящих вопросов, если студент начинал путать, и не помогал выбраться из затруднений, если они происходили от непродуманности и невнимательного изучения предмета».

Столетовских экзаменационных приемов Чаплыгин не боялся. Под влиянием превосходных лекций профессора и изумительного искусства его ассистента Сергей Алексеевич хотел даже избрать физику своей ученой специальностью. Но человек вырастает из своего детства и не расстается с ним всю жизнь. При первой же попытке взвесить на точных весах кусочек стекла студент Чаплыгин убедился в этой истине. Его глаза, руки, пальцы, нервы не годились для ручной физической работы. Раз сплоховав на практическом занятии в физической лаборатории, Сергей Алексеевич уже никогда сам не пытался экспериментировать.

Физике он предпочел чистую математику.

Изучение переменных величин и зависимости между ними как нельзя более соответствовало природному влечению Чаплыгина к ясности и порядку во всем таинственном и непонятном. Работа по математическому анализу немедленно стала страстью его, как только переступил он порог университета. Метод, которым он овладевал с необычайной быстротою, давал блестящие результаты как в самой математике, так и в своих приложениях к исследованиям явлений природы и техники.

Нет почти ни одной области естествознания, в которой бы сегодня не применялся математический аппарат. Трудность теоретических решений заключается не в развитии математической теории и тем более не в счетной работе, которую в наши дни выполняют и машины. Основная трудность заключается в выборе посылок для математической обработки, в установлении функциональных зависимостей между ними и, наконец, в истолковании полученных математическим путем результатов.

Математик прежде всего находит общую форму изучаемых явлений, пренебрегая ненужными для исследования сторонами, а затем производит логический анализ, тщательное и глубокое исследование этой формы. Скажем, исследуя движение планет, математик пренебрегает размерами небесных тел, заменяя их «материальными точками».

Найдя такую общую форму изучаемого явления, математик переходит к установлению функциональных связей между переменными величинами, например связи между колебаниями массивной системы железнодорожного моста и весом движущегося по нему с некоторой скоростью поезда.

Установление всякого рода функциональных связей сделалось любимым занятием Чаплыгина. Он умел устанавливать эти связи между любыми величинами, кажется, никогда не ошибаясь.

Истолкование полученных математическим путем результатов не менее занимало его ум.

Область применения математического анализа в физических науках принципиально не ограничена. При математическом анализе физических явлений исследователь, однако, каждый раз должен строить схематическую, упрощенную «модель явления». Она дает лишь приблизительную картину действительности. Теоретическая аэродинамика, например, решая математическим методом свои задачи, исходит из модели «идеальной жидкости», модели Эйлера. Жидкость предполагается в виде всюду однородного, сплошного тела, она не имеет вязкости, и трения в ней не существует. В такой идеальной жидкости, конечно, движущееся тело не должно испытывать никакого сопротивления. На самом же деле в реальной жидкости, как и в воздухе, всякое тело при движении испытывает сопротивление. Таким образом, «модель явления», с которой оперирует аналитик, не является копией действительности, что и ограничивает применение каждого математического метода.

Чаплыгин считал, что основного математического аппарата для изучения технических и природных явлений совершенно достаточно. Если реальная природа очень близко подходила к природе, описанной математически, Чаплыгин приходил в восторг.

Если реальная природа отступала в своем поведения от законов, предписывавшихся ей математическим построением, он пожимал плечами, брезгливо оттопыривал губы и начинал искать ошибку, не теряя уверенности, что мир может постигать только математика.

Мысленная картина конкретной реальности больше мешала, чем помогала, его рассуждениям. Однако удивительнее всего в этом студенте было другое. Оказываясь в реальной, конкретной обстановке, он проявлял чудеса житейской практичности и деловитости.

Явившись впервые в Москву и сторговавшись с извозчиком у Павелецкого вокзала до Лоскутной гостиницы, юноша, устраивая в пролетке свой багаж, спросил возницу:

— Не слыхал, отец, где-нибудь квартиры сдают студентам?

Извозчик принял корзину у седока, поставил между ног под козлами и охотно вступил в разговор:

— Да есть тут одна, знаю, вдова из купеческого звания, в Мокринском переулке. И комнаты сдает и нахлебников держит. Этим и живет… Обанкротился муж-то, наверное!

— Не поехать ли нам к ней сначала? Может быть, не все занято у ней? — предложил студент. — Как думаешь?

— Должно, что не занято, ведь только что успенье миновало. Студенты-то учатся с сентября! — с полным участием входил в дело извозчик. — Это ты вот позаботился.

— Ну так поезжай в Мокринский! — не раздумывая, решил седок.

Чаплыгин поселился в Мокринском у купеческой вдовы в тот же день и был рад, что сэкономил на гостинице.

Комнатка со сводчатым потолком выходила окном к остаткам Китайгородской стены. Солнце сюда вряд ли когда заглядывало, но хозяйка утешила:

— А что вам, батюшка, солнце? Чай, только к ночи приходить с учения будете!

Покладистый квартирант не стал спорить. За это она через минуту принесла ему студенческий форменный сюртук из темно-зеленого кастора, со стоячим воротником. На нем и следа носки не было.

— Не подойдет ли вам, батюшка? Материал-то какой… Прошлогодний квартирант оставил за долг, — пояснила она, — продайте, говорит, а у меня, говорит, денег только чуть-чуть на дорогу.

— Что же вы не продали? — подозрительно спросил новый квартирант, рассматривая мундир.

— А кто его возьмет? Студенты только, а у них лишнего-то нет. Татарам-старьевщикам показывала — не берут: на картузы, говорят, только пойдет, а картузник два целковых — больше не даст! Так и не взяли.

— А сколько вы просили?

— Да что там просила. Просила десять рублей, да уж тебе, если подойдет, бери за то, что хозяин задолжал: семь рублей!

Так юноша за полдня обзавелся жилящем и без хлопот за минимальную плату пополнил свой гардероб.

По гимназическому опыту следовало уже ожидать спроса на репетиторов к неуспешным ученикам. Сергей Алексеевич пошел в контору самой ходкой среди населения газеты «Русский листок» и дал двухстрочечное объявление на последнюю страницу:

«СТУДЕНТ зол. мед. ищет занятий с учениками. Мокринский пер., 6».

Студенческие дни коротки. С утра — университетские занятия, в сумерки — обед в студенческой столовой, потом уроки где-нибудь на другом конце города, в лучшем случае — галерка в театре или балкон в консерватории.

Уже весною как-то посмотрел на себя Чаплыгин в большое зеркало в театральном фойе и заметил, что у него чрезмерно отросли волосы и что длинные волосы, по моде шестидесятых годов, к нему очень идут. Он решил так носить их всегда, только изредка подправлять у цирюльника. Особенно шла ему новая прическа, когда он надевал свой касторовый сюртук с синим стоячим воротником и двумя рядами посеребренных пуговиц. В таком обновленном виде явился он в Воронеж после сдачи экзаменов за первый университетский курс.

Там его ждали кондиции, барышни, лунные ночи, цветы, сводные братья и сестры, мать, отчим и старая-старая гитара с шелковой лентой, завязанной еще руками отца.

У Сергея Алексеевича был недурной голос, и, когда, нежно аккомпанируя себе, он с чувством пел старинные романсы — «Нищую» или «Велизария», Анна Петровна закрывала лицо платком и плакала.