"Чаплыгин" - читать интересную книгу автора (Гумилевский Лев Иванович)

14 ЧУЖАЯ ОШИБКА

Прекрасной весною 1911 года почти повсеместно среди студенчества резко поднялось революционное настроение. Начались сходки, на них обсуждались не только академические, но главным образом политические вопросы.

Назревала новая волна революции.

Во главе Министерства народного просвещения стоял тогда человек небольшого роста, с круглой, обстриженной, как у школьников, головой, по фамилии Кассо. Он выдвинулся из ничтожных чиновников одной только своей крайней реакционностью, чем превосходил всех своих предшественников.

В связи с волнением в студенческой среде Совет министров запретил студенческие собрания. Студенты с запрещением не стали считаться, и Кассо призвал на помощь полицию, занявшую помещение университета. Ректор университета Александр Аполлонович Мануйлов, занимавший эту должность по выбору, вместе со своим заместителем и проректором подали в отставку в знак протеста против ввода полиции в университет.

Тогда Кассо отстранил всех трех от преподавания в университете и от занимаемых должностей, как лиц, не проявивших «достаточной энергии в подавлении студенческих беспорядков».

Авторское резюме докторской диссертации.

В ответ на это последовали заявления о выходе в отставку от крупнейших представителей русской науки в Московском университете. Старейшина Ученого совета Климент Аркадьевич Тимирязев сказал:

— У нас нет другого пути: или бросить свою науку, или забыть о своем человеческом достоинстве.

Для Чаплыгина, как и для Тимирязева, Лебедева, Зелинского, Вернадского, расставаться с университетом было смертельно тяжело, но никто иэ них не колебался ни одной секунды в выборе своего решения.

Всех заявивших протест против действий Кассо профессоров и преподавателей оказалось сто двадцать четыре человека.

Кассо объявил их уволенными.

Незадолго до того избранный адъюнктом Академии наук Владимир Иванович только пожал плечами и немедленно переехал в Петербург, где родился и провел лучшие годы молодости.

Сергей Алексеевич посвятил высвободившееся время решению новой очередной задачи о силах, действующих на крыло самолета в условиях трехразмерного потока.

Осенью 1910 года при встрече со студентом В. П. Ветчинкиным зашел разговор об интересовавшей всех задаче. Отвечая на вопрос, Сергей Алексеевич говорил:

— Решение трехмерной задачи о крыле конечного размаха, по-моему, представляет непреодолимые математические трудности, хотя я ясно представляю себе всю физическую картину вихрей, сбегающих с концов крыла… Буду делать доклад в научно-техническом комитете 27 октября в шесть часов!

— Застенографировать? — коротко спросил Ветчинкин.

— Пожалуйста!

Московское общество воздухоплавания организовалось в апреле 1910 года. На учредительном собрании Чаплыгина включили в Научно-технический комитет общества, и он как всегда и во всем, с наивысшей добросовестностью нес обязанности члена комитета.

Владимир Петрович Ветчинкин вырос в старой русской офицерской семье, вынужденной вести много лет полупоходную жизнь.

Окончив Курскую гимназию, Ветчинкин поступил в Московское высшее техническое училище в 1908 году и поселился в студенческом общежитии, где царил тот же полубивачный быт. Он занимался астрономией, физикой, математикой, проводил много времени в воздухоплавательном кружке. Мало считался он с общепринятым образом жизни, неуклонно следуя своему собственному: не носил ни калош, ни шапки, ездил неизменно на велосипеде и зимой и летом, в полночь выходил на улицу проверять часы по Полярной звезде при помощи собственноручно изготовленного им какого-то сложного приспособления.

Велосипед составлял такую же неотъемлемую его принадлежность, какую составляют для нас шляпа, калоши или сапоги. Если его останавливал на улице товарищ или знакомый, он и тогда не сходил с велосипеда, а разговаривал, делая круги около своего собеседника, так что тот вынужден был, в свою очередь, вращаться на месте, и так могло продолжаться пять, десять, пятнадцать минут.

Человек спартанского образа жизни, Ветчинкин в отношении к науке не знал ни меры, ни выдержки. Наука стала поистине его «вторым дыханием». Если он переводил ее откровения на язык инженерной практики, то лишь для того, чтобы могли дышать и другие, как он сам.

Преданнейший ученик Жуковского, он записывал его лекции, редактировал и издавал их с такой тщательностью, на какую способен не всякий автор. Из уважения к Чаплыгину Владимир Петрович застенографировал его доклад. Отдельной брошюрой доклад Сергея Алексеевича издало Московское общество воздухоплавания, что сыграло особенную роль в истории русской аэродинамики.

В докладе «Результаты теоретических исследований о движении аэропланов», доложенном в октябре 1910 года и напечатанном в 1911 году, Чаплыгин замечает:

«Реальное явление обтечения крыльев конечной длины должно быть похоже на то, которое получается при рассмотрении бесконечно длинных крыльев, потому что в действительности крылья конечной длины необходимо будут сопровождаться увлекающимися на них вихорьками, вместе с которыми крылья могут быть моделированы бесконечным крылом. В существе явления будут похожи и с качественной стороны и даже с количественной. Эти сопровождающие крылья вихри должны иметь вид длинных усов, расходящихся далеко в обе стороны, а затем заворачивающих назад и вниз. В несжимаемой жидкости без трения эти вихри бесконечно длинны».

Продолжая работать над дальнейшим развитием создаваемой им теории, Сергей Алексеевич решил всю задачу в первом приближении и о результатах своей работы сделал доклад осенью 1913 года в Московском обществе воздухоплавания.

Он не только предвидел аэродинамическую схему конечного крыла, но, применяя систему подковообразных вихрей, получил после некоторых упрощений приближенные выражения для подъемной силы и силы, действующей по направлению набегающего на крыло потока, которую называют ныне индуктивным сопротивлением. Эти выражения представляют первые по времени формулы подъемной силы и индуктивного сопротивления конечного крыла.

Незадолго до начала первой мировой войны в Петербурге состоялся III Всероссийский съезд воздухоплавания, избравший С. А. Чаплыгина почетным членом съезда. Сергей Алексеевич повторил свой доклад под заглавием: «Вихревая теория подъемной силы планов конечной длины», и никто, конечно, не мог бы сказать, что созданная в России теория индуктивного сопротивления никому не была известна. Русские аэродинамики и конструкторы аэропланов пользовались теорией в полной мере.

В то время как Сергей Алексеевич решал важнейшую задачу, не дававшую ему покоя, Николай Егорович построил в Московском университете аэродинамическую трубу большого размера, в десять метров длиной и около полутора метров диаметром. Воздух гнал сильный мотор. Под руководством ученика Жуковского Б. М. Бубекина в этой трубе студенты произвели целый ряд исследований по аэродинамике. Одной из важнейших работ, проведенных в этой трубе, считалось экспериментальное доказательство теоремы Чаплыгина, согласно которой подъемная сила не зависит от глубины поддерживающих планов, а только от стрелки прогиба.

Когда Сергей Алексеевич вывел формулы для подъемной силы и индуктивного сопротивления, Николай Егорович, нетерпеливо следивший за новой работой ученика, забрал его тетради и отправился с ними в университетскую аэродинамическую лабораторию для проверки полученных выводов.

Теория крыла конечного размаха представлялась столь же фундаментальным открытием, как и постулат Жуковского — Чаплыгина. И Сергей Алексеевич нервно курил папиросу за папиросой.

Николай Егорович зашел вечером, когда пепельница была переполнена окурками, и сказал, что опыты дают отрицательные результаты.

— Сравнительно с крылом в плоскопараллельном потоке крыло конечного размаха при измерении сил в аэродинамической трубе не дает мало-мальски заметной разницы… — заявил он и положил на стол свернутую трубкой рукопись. — Вы посмотрите еще раз, Сергей Алексеевич. Нет ли где ошибки?!

— Нет, Николай Егорович, нечего мне тут смотреть. Сто раз пересмотрено. Будем считать это дело конченым!

И, как бы утверждая свое решение, Сергей Алексеевич открыл нижние дверки книжного шкафа, старого и неуклюжего, много лет перевозимого из одной квартиры на другую, и бросил туда свернутую трубкой тетрадь.

Безграничное доверие к эксперименту и экспериментатору не дозволяло ему и подумать о том, что, может быть, опыт произведен не с полной тщательностью.

— Механика, Николай Егорович, это есть натурфилософия, — сурово и наставительно произнес он, прочно закрывая дверцы шкафа. — Только те работы имеют смысл, которые проясняют явления природы!

Он был непоколебимо уверен во всеобъемлющей правоте своего убеждения и не ожидал возражений.

И чтобы прекратить всякий спор по этому поводу, Сергей Алексеевич перевел разговор на другое.

— Что же Лена решила? Будет учиться или выйдет замуж?

— Не знаю, кто их разберет, — торопливо заговорил гость. — Кажется, выходит…

— За этого, Юрьева?

— Видимо, за него…

— А жаль, очень жаль: у нее такая светлая, хорошая, математическая голова!

Николай Егорович поверил в суровое спокойствие своего ученика и ушел, с уважением вспоминая, как решительно швырнул он рукопись в старый шкаф.

Доверчивость Николая Егоровича легко объяснима. Он сам нередко ошибался, но не придавал большого значения своим ошибкам, так как непоколебимо верил, что геометризм представлений ведет по верному пути и случайные ошибки не могут повлиять на выводы.

Сергей Алексеевич так же непоколебимо верил в свой путь аналитика, но считал недопустимой в любом деле самомалейшую ошибку. Даже в шахматах, упустив по невнимательности фигуру, он приходил в неистовство: вскакивал из-за столика, ходил взад и вперед по комнате и долго не мог вернуться к игре. В своих работах он но допускал никаких ошибок, и о нем все ученики отзывались как о человеке, который никогда не ошибается.

Мстислав Всеволодович Келдыш свидетельствует о том, что для Чаплыгина не существовало математических трудностей.

«Развивая общие методы исследования, он всегда ищет им вполне конкретные приложения. Эта черта проявлялась на протяжении всей его научной деятельности. Сергей Алексеевич не имел ни одной математической работы, которая не была бы применена к решению конкретных задач механики. Но если у него всегда было стремление применить созданные им общие теории к конкретным задачам, то и наоборот: когда он задавался целью изучить какое-нибудь новое явление в механике, никакие математические трудности его не останавливали. Будучи ученым исключительной силы, он никогда не подходил трафаретным образом к достижению поставленных перед собой целей, а создавал в каждом отдельном случае свои оригинальные методы, дающие наиболее удачный подход к задаче. Этим и объясняется то, что многие из работ Сергея Алексеевича получили широкое применение и явились источником для исследований большого числа ученых».

Сергей Алексеевич прекрасно понимал все значение экспериментальных исследований. В речи, посвященной Жуковскому, он великолепно сказал об этом:

«…при исследовании какого бы то ни было явления природы, в том числе и движения в наблюдаемых на земле условиях, приходится упрощать задачу, откидывая осложняющие мелочи и выдвигая главные условия вопроса, так как никогда невозможно охватить средствами анализа явление во всей его сложности. Н. Е. Жуковский отличался замечательным мастерством в этом процессе выделения основного в изучаемом вопросе. Он так ясно видел и чувствовал механику явления, что как-то сразу умел ориентироваться в главных его сторонах. Поэтому его теоретические соображения почти всегда бывали вполне удачные и хорошо охватывали вопрос. Однако быть совершенно уверенным в правильности тех исходных ограничивающих предположений далеко не всегда возможно, а потому нельзя бывает считать вполне точными и те выводы, которые таким образом получаются. В таких случаях приходится привлекать на помощь теоретическим исследованиям экспериментальное, опытное изучение. Николай Егорович один из первых привлек на службу механики эксперимент. Экспериментальное исследование в таких областях, как гидро- и аэродинамика, особенно необходимо. Бывали все же случаи, когда даже у такого ученого, стоящего на пределах гениальности, как Жуковский, первые гипотезы о ходе движения не соответствовали действительности; и вот тут-то правильно поставленный эксперимент, опыт направлял его на верный путь, и тогда построенная в соответствии с этим теория давала уже истинное освещение изучаемого физического явления. Введение в механику в широком смысле опытного экспериментального метода — одна из крупных заслуг Жуковского».

Такой ясный взгляд на решающую роль экспериментальной проверки теоретических построений делает понятным решимость Сергея Алексеевича, с какою он бросил тетрадку в шкаф.

Но поверить в полное спокойствие Сергея Алексеевича при таких обстоятельствах мог, разумеется, только Жуковский.

Внешне все оставалось по-прежнему. Сергей Алексеевич уделял, как и раньше, много времени и забот Высшим женским курсам. Его избирают почетным членом Московского общества испытателей природы «в целях выразить уважение к выдающимся научным трудам его и к его заслугам в деле распространения в России высшего образования среди женщин», говорилось в поднесенном ему дипломе.

Мотивируя признательность Общества испытателей природы, диплом указывал и на то, что «в качестве директора МВЖК С. А. Чаплыгин оказал неоценимые услуги делу преподавания биологических наук, всемерно содействуя основанию необходимых для этого кабинетов и лабораторий».

Чаплыгина избирают почетным председателем секции математики, механики, астрономии на XIII съезде русских естествоиспытателей и врачей в Тифлисе, почетным членом III Всероссийского воздухоплавательного съезда в Петербурге…

Но в течение трех лет, с 1914 по 1917 год, Чаплыгин не публикует ни одной работы, не делает ни одного доклада.

Природную жизнеспособность Чаплыгина вряд ли могло сломить разочаровывающее несовпадение теоретических выводов с проверочным экспериментом. Чисто научные интересы никогда не были у него всепоглощающими. Иногда, как мы видели, они отступали перед необходимостью организационной или хозяйственно-административной деятельности. Правда, эта деятельность служила также науке.

Творческую бездеятельность этих трех лет вряд ли можно связывать и с теми пораженческими настроениями, которые охватили передовую русскую интеллигенцию с первых дней начавшейся в 1914 году империалистической войны. Опыт русско-японской войны предсказывал, что за поражением царского правительства в новой войне последует новый революционный подъем, свержение царизма и установление демократической республики.

Пораженчество, в сущности, носило оптимистический характер, и крупнейший представитель тогдашнего символизма поэт Федор Сологуб спокойно версифицировал:

Политические деятели всех стран, а за ними газеты, журналы, книги заверяли свои народы, что эта война — последняя в мире война, что человечество достигло такой культурной высоты, когда решение международных споров бомбами и пушками уже немыслимо. Сегодня, после второй мировой войны со всеми ужасами фашизма, жалкая болтовня, сопровождавшая первую мировую войну, кажется нам смешной и глупой до отвратительности, но тогда в нее верили. Да и нельзя было не верить, когда уже с весны второго года войны начали поступать сообщения о братании солдат на русском фронте.

Скорее всего, в предреволюционные годы жизни Сергея Алексеевича сошлось несколько разных причин, нарушивших привычный уклад его душевного хозяйства.

Первое военное лето, жаркое и сухое, Чаплыгины жили на даче под Москвою, в Ильинском, по Казанской дороге. Вечером 19 июля, вернувшись из Москвы, Оля прошла прямо на террасу, где пили чай, и, подавая газеты отцу, объявила:

— Уже расклеен приказ о мобилизации…

Сергей Алексеевич, пододвинувшись к открытой пояовине террасы, где было светлее, начал проглядывать «Русское слово».

— Стало быть, Николай не приедет… — грустно сказал он, откладывая газеты.

Еще в годы студенчества и подготовки к профессорскому званию Сергей Алексеевич взял себе за непременный долг и обычай при всех обстоятельствах оставлять последнюю неделю в июле месяце для поездки в Воронеж, чтобы провести с матерью и семьей день именин Анны Петровны — 26 июля. Приезд старшего сына к этому дню придавал семейному празднику особенную торжественность и значительность.

Вот этот обычай съезжаться у матери в день ее именин постепенно усваивали, подрастая, братья и сестры. Пока Анна Петровна оставалась в Воронеже — собирались там. Братья женились, сестры повыходили замуж, но все-таки не оставляли обычая — приезжали с мужьями, с женами, с детьми. Когда Анна Петровна, оставив мужа, перебралась в Москву, стали собираться у Сергея Алексеевича.

Николай Степанович был военным инженером и вскоре предупредил телеграммой, что покинуть место службы не может. Война начала принимать реальные очертания.

За две недели до именин из Тифлиса с мужем приехала младшая сестра — красавица Любочка. Муж ее Борис Георгиевич Шебуев, художник, несколько дней присматривался к Сергею Алексеевичу, а затем, усадив его за большой стол на террасе, устроился в углу за круглым столиком и стал лепить миниатюрный скульптурный портрет хозяина.

Облокотившись на стол и наклонившись немножко вперед, Сергей Алексеевич следил, как быстро, работая только пальцами, скульптор лепил его изображение; казалось, что глина сама идет навстречу художнику, неведомо как угадывая его желания.

Художник за работой, ученый, следя за каждым движением его рук, не заметили, как прошли три часа. Только почувствовав теми же пальцами, что на жарком июльском воздухе глина опасно сохнет, Борис Георгиевич крикнул в пространство:

— Любочка, полотенце, пожалуйста!

Сергей Алексеевич понял, что сеанс окончен, и подошел к художнику, отступившему от своего столика, осматривая скульптуру. Миниатюрное изваяние хорошо передавало и позу, и черты лица, и суровую замкнутость оригинала. Борис Георгиевич был недоволен, но Сергей Алексеевич изумленно развел руками:

— Поразительно… Поразительно, как вы можете это делать! Никогда не мог этого понять…

Любочка принесла мокрое полотенце. Сергей Алексеевич ушел. Борис Георгиевич, еще раз оглянув свою работу, пренебрежительно накинул на нее полотенце, а затем, спускаясь в сад, где висел рукомойник, сказал Любочке, шедшей вслед за ним:

— Ты знаешь, все-таки он в чем-то очень несчастлив!

— Не выдумывай, пожалуйста! — остановила его Любочка.

Может быть, глаз художника и не обманывался, но трудно было поверить, понять и допустить, что всеми признанный ученый, окруженный безмерным уважением учеников и товарищей, искренней любовью родных, мог быть где-то в тайниках ума и сердца несчастливым.

Реалистически мыслящий ум самого Сергея Алексеевича не мог бы найти и тени трагедии в каких-нибудь обстоятельствах его жизни.

Он искренне был привязан к своим сводным братьям и сестрам; в немалой мере своими судьбами они были обязаны ему. В кругу их семей он был счастлив, хотя было бы лучше видеть вокруг внучат, а не племянников, для которых он был только дядя.

Среди набиравшихся к именинам матери гостей Сергей Алексеевич с постоянной горечью замечал отсутствие дочери. Оля все каникулы отдавала студии Мордкина, которого сам Касьян Голейзовский называл «необыкновенно красивым человеком небывалого темперамента». Ольга вовлеклась в балетную жизнь до мозга костей, и, конечно, у нее не будет семьи, мужа, детей. Екатерина Владимировна любовалась дочерью, быстро полнела и, казалось, примирилась со своим несчастьем: все дети после Ольги рождались безжизненными и погибали, не сделав ни одного дыхания.

Что старший сын, сам того не ведая, был в тайниках ума и сердца глубоко несчастлив, понимала только Анна Петровна. Иногда она подходила, крадучись, к сыну, застав его одного, и, поцеловав, гладила его седую голову, молитвенно шепча:

— Милый сынок мой…

Он осторожно снимал с головы ее руку и отводил в сторону, благодарно целуя и не говоря ни слова.

Случайно или закономерно, в эти молчаливые годы Сергей Алексеевич стал много курить, часто кашлять и однажды обнаружил кровь на платке. Он сказал об этом сводному брату — врачу, давно уже получившему признание больных. Михаил Семенович долго расспрашивая, слушал, осматривал и в конце концов решил:

— Прежде всего, Сергей, брось курить! Иначе дело может кончиться плохо!

— Как это? — не вдруг понял больной.

— Можно и умереть!

— Умереть? — переспросил Сергей Алексеевич задумчиво. — Ну это не так уже страшно. Вот только жаль, что сына у меня нет.

— Ну пока еще тебя и на десять сыновей хватит! Только курить брось!

Сергей Алексеевич послушался врача. Человек решительный, точный и твердый, он не перестал носить в кармане свой тяжелый серебряный портсигар с папиросами, но с утра следующего дня после разговора с братом и уже до конца жизни не выкурил ни одной папиросы.

Более всех радовалась решению мужа Екатерина Владимировна. Она только не понимала, зачем же носить с собой папиросы, рискуя, забывшись, опять закурить? Сергей Алексеевич объяснил:

— Именно потому, что я всегда могу закурить, что не довлеет надо мной ничего, кроме собственной воли, мне легче воздерживаться.

Разрушение долголетней привычки к никотинному яду сопровождалось ощущением тонкого наслаждения запахами хлеба, цветов, весеннего воздуха, тающего снега, вещей, не существующих для курящих. Все кругом стало восприниматься немножко иначе, как после приема прописанных братом от кашля порошков тиокола с морфием.

Сергей Алексеевич с любопытством наблюдал за собой. Не угнетаемый ежечасными порциями никотина, мозг с необыкновенной остротою воспринимал запахи, звуки, очертания самых обыкновенных вещей.

— Сыграй-ка что-нибудь, Оля, — просил он дочь.

Она садилась за пианино, не спрашивая, что играть: оба одинаково любили Бетховена и Шопена. Оба готовы были слушать. И знакомая музыка звучала Сергею Алексеевичу ново.

В эти молчаливые годы в доме появилась двадцатишестилетняя горничная Евдокия Максимовна Горшкова, услужливая, приветливая женщина. Рекомендовал ее кто-то из товарищей Сергея Алексеевича. Недолгое ее пребывание в доме Чаплыгиных переустроило жизнь семьи.

Екатерина Владимировна приняла драматический эпизод, как неожиданную грозу в майский, безоблачный день. Простой житейский опыт и тонко мыслящий ум не подсказали ей ни одного выхода из положения, который не был бы бесплодно десятки раз раньше испытан другими. И она предоставила мужу свободно решить задачу, поставленную перед ними действительностью.