"Сергей Смирнов. Гнилой хутор" - читать интересную книгу автора

Возьми ее и расколоти быстренько энцефалограф... наш который,
"альваровский", списанный. Хорошо. Потом отдашь ключ. Я буду в двести
восьмой.
Окурошев, выпучив глаза, смотрел на Свету.
- Ничего себе, он же совсем новый! На нем же почти не работали.
- Ну, мало ли, - Света дернула плечиком. - Списан - и дело с
концом. На той неделе еще новее привезут.
- Ломать-то зачем? - недоумевал Окурошев.
- Как это "зачем"? - уже начала сердито изумляться Света. - Списан
ведь. Надо расколотить, чтоб не растащили. Казенное же добро. Что ж
непонятного?
- Так зачем нам еще один, новый? - опять взялся за свое молодой
аспирант. - Этот только-только разработался. Я же с ним возился -
отлично "пашет".
- Ну зануда! - охнула Света. - Мало ли, что "пашет". У нас ведь
дотация. Не представим полной сметы - в следующем году средства срежут
да еще и заклюют. С Ираидой потом скандала не оберешься. Опять не
понятно?
- Но ведь можно его кому-нибудь передать. Больнице... куда-нибудь
в область, например. Зачем ломать?
- А кто этой передачей заниматься будет?.. Одних бумаг... Нет
таких инстанций... Коль, не мучай меня... Давай, действуй, все равно
больше некому.
Энцефалограф стоял посреди сарая. Жаль его было, словно верного
пса, брошенного бессердечными хозяевами. Окурошеву было стыдно и
противно заниматься грешным делом, будто попросили его этого
обреченного пса пристрелить. Минут пять он страдал и злился на весь
мир, на организацию науки в их институте, на свое начальство, наконец
на Свету и только на нее одну - потом снова на весь мир. Он даже решил
пойти прямо с кувалдой в руках к Верходеевой и заявить ей все, что он
думает по поводу такого вандализма. Сам собой возник красивый
обличительный монолог, который наверняка бы восстановил
справедливость. Теперь Окурошев глядел на аппарат с любовью отважного
защитника. Он воодушевился было, но, трезво оценив силу противника и
масштабы бюрократической топи, вновь приуныл. Железная ручка кувалды
холодила пальцы. Будто бы вместе с этим холодком поднялась в голову
жутковатая мысль: а ведь какое варварское, мерзостное и пьянящее
наслаждение можно пережить, размахнувшись с плеча да и со всей силы...
когда брызнут из-под тяжелой болванки всякие стеклышки, кнопочки...
Окурошев ощутил на себе чей-то холодный, колючий взор и судорожно
огляделся...
Вернувшись взглядом к аппарату, он едва не выронил кувалду на
ногу: энцефалограф оказался разбитым. Он был так изуродован, как можно
было бы это сделать, наехав на его будьдозером. Сил учинить такую
расправу у Окурошева никогда бы не хватило, колоти он по несчастному
прибору хоть неделю напролет.
Ладонь Окурошева вспотела, и кувалда все-таки выскользнула вниз,
однако упала не на ногу, а рядом.
Очнулся аспирант Окурошев только в двести восьмой комнате от
нежного голоса Светы: