"Последние пассажиры" - читать интересную книгу автора (Цормудян Сурен)

5.

Отчего такое чувство, что все они лукавили? Что происходит вообще с людьми? Саныч заметил, что они все чего-то недоговаривают или?… Так ведь и он сам недоговаривает.

Родька смотрела в потолок ящика являвшегося ее жилищем. Старику надо отдать должное. Он предоставил ей наиболее комфортное жилище. Большой ящик с примыкающими еще двумя ящиками. Отдельный санузел, чтоб не ходить по нужде с мужиками взрослыми. И отдельное помещение с большой алюминиевой ванной. Чтоб можно было мыться отдельно и, не выходя из своего жилища. Прям квартира с ванной и туалетом. И все это особняком. Подальше от остальных ящиков-жилищ. Чтоб не слышать мужского храпа и мата.

В банке догорала очередная лучина. Родька обычно не засыпала, подолгу пялясь в потолок наструганных досок, пока лучина не потухнет и тьма не позволит ей любоваться хаосом торчащих из досок волокон. Интересно. Оттого что доски такие мохнатые, внутри ящика теплее, чем в том, который из гладких и струганных досок?

Она поежилась в очередной раз на своей койке. Почему-то сегодня эта койка совсем неудобная. Да и вообще день какой-то дурной сегодня. И шутка эта со шнурками… Зря так. Шум не плохой парень. В общем-то. Да и калечить его она не собиралась. Просто хотела пошутить, а он нос себе расквасил… Да что такое с этой койкой…

Родька поднялась и стала поправлять старый матрац. Кажется, под ним что-то есть. А что там может быть, если там ничего еще сегодня ночью не было?

Она приподняла матрац и сначала замерла от неожиданности и ярких красок, бросающихся с глянцевой обложки, мерцающей в свете одинокой лучины. Что это такое? Теперь, присмотревшись, Родька поняла, что это журнал. Иностранный. Название большими буквами и… На обложке улыбающаяся голая девица. И журнал не один. Стопка целая. И все такие… С девками на обложках…

Откуда это здесь? Девочка медленно достала первый журнал, и раскрыв его оторопела. На развороте крупным планом обнаженная женщина смотрит прямо на нее и улыбается… При этом она сидит верхом на голом мужике и рядом кажется еще один голый мужик и она своей рукой держится… Это удав?! Ужас, какой! Это не удав! Она отшвырнула от себя журнал и фыркнула. Откуда у нее под матрацем взялась порнография?

Лучина погасла.

Родька сбросила на пол остальные журналы и снова улеглась на своей койке. Ну, ведь не могли они сами собой тут появиться. Кто-то подложил их сюда. Зачем? Это такая шутка что ли? Когда все соберутся на ужин, задам вопрос, какому идиоту пришло в голову подсунуть мне это. Ужин… Ужин… А когда ужин… Впрочем позовут когда будет ужин… А сейчас можно поспать… Хотя… Ужин… Черт так ноет в животе когда очень хочется кушать. Но ведь сейчас не хочется кушать. Отчего заныло? Но только не в животе… Ниже… Холодный ком такой…

Родька резко встала и, разозлившись, стукнула себя кулаками по коленям. Что это еще такое? Она нащупала в старом пуфике у койки новую лучину и спички. Зажгла. Взглянула на разбросанные журналы. Может их пойти в печку бросить? Это ведь они покоя не дают. Это ведь из-за них сейчас не уснуть. Потому что очень хочется их все перелистать и как следует разглядеть, что там делают эти голые люди. И как это вообще…

Она собрала все журналы и запихала их под койку. Оставив один, который принялась с особым тщанием разглядывать.

И тут в ее ящик постучали. Родька нервно захлопнула журнал и сунула его под матрац.

– Кто там?

Дверь открылась, и в ней показался огромный оранжевый кролик, которого она называла Кенни.

Кролик протиснулся в ее жилище и следом Ваффен, держащий его в руках.

– Вот. Пришил. – Эстонец улыбнулся, и щеки его густо покраснели. – Как обещал…

– Спасибо. – Родька кивнула и, приняв зайца, усадила его рядом с собой. Затем взглянула на Ваффена. Он не уходил. А она очень хотела, чтобы он поскорее ушел. Ведь ее ждало содержимое этих красочных журналов.

А парень чесал голову и явно что-то хотел сказать, но не решался.

– Ты чего, Вафик? – спросила она с некоторым раздражением и, борясь с искушением сказать «уходи поскорее».

– Слушай, Родька. Тут, вот какое дело. – начал он, опуская взгляд. – Лето не наступит никак. А потом осень. Потом зима. Первые зимы мы пережили еще как-то. Но сейчас становится еще холоднее… И тучи не расходятся никак… И жрачку доставать все труднее. И меньшее…

– Да я в курсе, зайкин. – Фыркнула Родька. – А чего ты сказать-то хотел?

– Я уйти собираюсь. На юг. Вот… К Астрахани поближе. Там тепло. Растительный корм. Да и войны, наверное, меньше было, чем тут, у границы. Вот… Я это… Пойдем со мной, Наташа.

Она вздрогнула. Впервые за черт знает какое время ее назвали по имени. Как это… Трогательно? Нет. Странно.

– Зачем? – настороженно и тихо произнесла она.

– Так я же сказал…

– Саныч что-нибудь придумает. Вас же тут семь мужиков. Неужто не справитесь?

– Так вот… Слушай. Ты ведь взрослеешь. Понимаешь? Это раньше ты ребенком была. А теперь ты… У тебя вон… грудь появилась… Извини что я так прямо…

Она снова вздрогнула и почувствовала, как между лопаток проступила капелька холодного пота и покатилась вниз, но еще выше талии впиталась в одежду. Какая жалость… Она так приятно ласкала позвоночник и, так хотелось, чтобы она катилась за копчик… Черт да что это такое со мной?… И почему он заговорил про грудь… Чертовы картинки из журнала… Как же они теребят мозги и заставляют ныть этот холодный комок…

– А мужики эти… Они уже по-другому на тебя смотреть начинают. Я заметил. – Продолжал Ваффен. – Они скоро… Они захотят… Как бы это сказать…

– Трахнуть меня? – она выпучила на него глаза и при этом сделала невероятно невинное выражения лица.

Теперь вздрогнул Ваффен. Он даже шаг назад сделал.

– Ты это… Ты же маленькая совсем и такие вещи… – пробормотал он.

– А ты? – прямо в лоб спросила Родька.

– Я?! Нет что ты! – протестующее воскликнул он. – Я же говорю ты еще маленькая… Ребенок совсем… Я нет… Я надежный…

– Тогда зачем ты меня зовешь?

– Ты не подумай. Я просто переживаю за тебя… Ну и я самый молодой тут… Ну и… Потом… Когда ты совершеннолетней станешь. Вдруг… Ну там… Чувства появятся… Но до того ни-ни! У меня даже в мыслях такого нет! Я не буду посягать на твою невинность! И я даже притрагиваться не буду!

«Это пока Саныча рядом не будет, который башку за это открутить может», – подумала Родька.

– Слушай, Вафик, ты же не сейчас собрался уходить?

– Ну… Не прямо сейчас конечно… А что?

– Я подумаю над твоими словами. Хорошо? Спасибо за то, что переживаешь за меня. Хорошо? И за Кенни спасибо. А сейчас можно я посплю? Я меня голова что-то побаливает. Я ведь взрослой становлюсь, – она ухмыльнулась. – Женские дела, знаешь…

– А… Ну да… – он попятился к двери. – Конечно… Но ты имей ввиду…

– Конечно зайкин.

Ваффен ушел. Родька облегченно вздохнула.

– А не ты ли мне эти журналы подсунул? Или нет? На невинность мою покушаться не будешь… Притрагиваться не будешь… Тогда зачем ты мне нужен…

И она в нетерпении вытянула из-под матраца глянцевый журнал.


* * *

– Что Клим, опять хреново? – спросил Жиган, усевшись на пол рядом с койкой своего друга.

– Да… Язва, мать ее… – вздохнул лежащий на боку и поджавший к себе колени Клим.

– Нда… – Жиган покачал головой и ухмыльнулся. – Вот скажи честно, это того стоило?

– О чем ты?

– Я о язве твоей. Стоила твоя преждевременная свобода того, что ты сейчас так загибаешься?

– Да что ты несешь я не пойму? – Клим уставился на Жигана.

– Мы же в армию вместе пошли. И в учебке вместе были.

– Это я помню, черт возьми. А при чем тут язва?

– Ты думаешь, я не знаю, из-за чего ты комиссовался?

– Да из-за язвы этой проклятой… И что?

– Ты же сам ее сделал Клим. – Жиган обличительно посмотрел на него. – Я ведь знаю как ты достал эти пилюли желатиновые, и порошок из них высыпал. Засыпал на его место марганцовку и жрал на ночь. И сделал себе язву, чтоб откосить от армии.

На это Клим ничего не ответил. Он просто закрыл глаза и поджал губы.

– Ну что? – продолжал Жиган. – Стоило это того? Я вот поначалу завидовал. Как ты быстро домой отправился. Да я тоже этот дурдом ненавидел. Но я отслужил свой срок, и нет у меня никакой язвы. А ведь столько лет уже прошло. Я уже и забыл, что такое армия. А ты вот… С язвой теперь на всю жизнь… Стоило это того? И потом я мог утсроиться на любую работу. Хоть в МЧС хоть в ментовку да хоть обратно в армию. И я в охрану пошел, а там первое, что спросили так это военный билет. А ты? Комиссованный. Тебя только учителем в школу и взяли на нищенскую зарплату. А я карьеру по охранной линии себе сделал. Разрешение на огнестрел. Замом начальника стал…

– Да какая нахрен теперь разница кто кем работал, и у кого какая зарплата была?

– Тут ты прав, конечно. Ну а здоровье? С язвой и раньше было непросто, а сейчас? Особо выбирать не приходиться, что хавать… Но ты вот загибаешься… А дальше только хуже будет. Диетпитания не предвидеться.

– Слушай, чего ты мне сейчас на мозги давишь?! – воскликнул Клим и перевернулся на другой бок. Лицом к стене. – Да я сделал ошибку по молодости. Глупую и непростительную ошибку. Так зачем меня теребить сейчас? И так хреново…

– Клим слушай… Эй… Ты чего? – Жиган приподнялся и взглянул на своего товарища. – Клим ты что, плачешь что ли? Ну, ты даешь.

– Отвали слышь! – рявкнул Клим. – Уйди отсюда! Я поспать хочу! Нам после ужина в город идти! Дай отлежаться, козел чертов! Или один пойдешь!

Жиган покачал головой, взглянул на Клима то ли с сочувствием, то ли с презрением. Хлопнул его по плечу и ушел.

Клим еще долго лежал, думая о том, каким он был идиотом тогда, в армии. Что цена за свое раннее освобождение от этого кирзового запаха непомерно высока. Что Жиган на все сто прав… Думал… Ругал себя. Затем вздохнул и поднялся. Вышел из своего ящика. Осмотрел станцию. Все сидят по своим норам. Ждут ужина. Это хорошо. Он вернулся в свое жилище. Присел на несколько минут, держась за желудок и морщась от боли. Затем извлек из-под койки свой вещмешок и направился к самому дальнему обитаемому ящику. Там жила Родька.

Клим не видел, что на крыше одного из вагонов сидит Моряк и смотрит ему в спину. Моряк часто забирался либо на гору ящиков и дров у стены либо на вагон. Он ловил дневной свет из окон под потолком станции и изучал свои бумаги и карту. А иногда наблюдал за последними пассажирами этого поезда, который уже никогда и никуда не поедет. Сейчас он делал и то и другое.