"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

ботиночек, трогательно глядевших снизу вверх из-под наплыва кашемировых
штанин. Этот человек вздыхал, когда садился, вздыхал, когда вставал, иногда
сморкался в радужно-клетчатый платок со звуком, напоминавшим аварийный визг
автомобильных тормозов; сидеть рядом с ним на диване (что случалось нередко
во время псевдодемократических вечеринок, где никто, однако, не смел
напиваться больше положенного уровня) было сущим мучением. Словно желая
побыть в анонимном одиночестве среди оживленной толкотни нарядных подхалимов
(четко разделенных симметрией офиса на важных и гораздо менее важных
персон), начальник, ни на кого не глядя, бухался на свободный край
общедоступной мебели; его раздражение, бесконечное уминание под собою
персональной ямы, нервное трясение высоко закинутой ноги физически
чувствовалось всеми, кто имел несчастье быть застигнутым на коллективном
насесте. Застигнутые старались держаться прямо и желали только одного: не
свалиться на хмурого шефа в придачу ко всем несчастьям, которые тот,
по-видимому, стоически переживал. Иногда он сам, замахивая рюмашку за
рюмашкой, в одиночку переходил установленную границу - но все-таки лез за
руль своего "мерседеса", всегда стоявшего поодаль от других машин, с черной
дамской вуалью из лиственных теней и неясными игрушками за ветровым стеклом,
которые при круговом выруливании на покатую и пеструю дорожку разом начинали
плясать, будто какие-то приборы, регистрирующие близость аномалии - или
маячившего впереди фонарного столба.
Ревность Антонова как-то не выделяла этого страдающего типа из
ассамблеи наполеонов, всегда окружавших его невинную жену. Единственный, кто
взаправду мог претендовать на место в Викином незрелом тверденьком сердечке,
был покойный Павлик: по отношению к нему Антонов испытывал неловкое чувство,
будто он, преподаватель, всерьез враждует или соревнуется с подростком,
которому смерть придала какие-то ложновзрослые, даже, пожалуй, стариковские
черты. Про остальных мужчин не было ничего известно наверняка: к их
расплывчатому сообществу мог быть причислен любой, кто в университетском
гардеробе подавал неторопливо изготовившейся Вике рыжее пальтишко с одним
набитым, как верблюжий горбик, рукавом или исследовал тяжелым взглядом ее
виляющую, ломкую походку, в которой было что-то от угловатого полета бабочки
в ветреный день, от попытки расписаться левой рукой, от случайного,
уводящего в сторону уличного зеркала. Неверность была, в представлении
Антонова, не отношением Вики с неизвестным соперником, но собственным
Викиным свойством, чертой характера, возможно, существующей только в его,
Антонова, воображении, - призрачной, как, например, знаменитый Викин эгоизм,
совершенно растворявшийся в жалобной ее и теплой улыбке, с болячками
солнечных бликов на бледных губах, но тут же занимавший все ее существо,
когда она злобно чистила тяжелый, приобретающий грубые формы картофель или
ссорилась с матерью, швыряя по комнате свою "дрянную" одежду.
Ревность Антонова держала Вику на виду, будто луч сверхмощного
прожектора, высвечивала даже поры на лице, которое из-за слоя косметики
походило на розовым паштетом намазанный батон, суживала ее зрачки, отчего
позеленевшие радужки приобретали нечто пронзительно-кошачье. Нестерпимо было
хотя бы на минуту выпустить из луча драгоценный предмет - и тщетно Вика на
прогулках обращала внимание Антонова на темневших тут и там потенциальных
поклонников, странно невидных из-за полной поглощенности смотрением и
искажавших собою течение толпы, как искажает негорящая буква течение
световой рекламы. Праздношатающийся Антонов, как и остальные угрюмые