"Елена Съянова. Плачь, Маргарита " - читать интересную книгу автора

...В доме не спали еще двое. Приехавший ночью вслед за фюрером штатный
фотограф партии, непревзойденный "создатель исторических образов" Генрих
Гоффман бегал под окнами первого этажа и ругал последними словами своего
извечного врага погоду, а заодно - свою ассистентку Еву Браун, которую взял
с собою, чтобы та составила необходимый "живой компонент", а эта дуреха
ничего не понимала и еле шевелилась.
- Двигайся, двигайся, - шипел он на Еву, которая ходила вдоль стен,
вздыхала и бросала на шустрого коротышку томные, жалобные взгляды. - Возьми
галку, - приказывал он. - Не бойся, она ручная. Посади на плечо. Так. Теперь
повернись правым боком. Вот. Вот так я хочу снять фюрера.
Ева замерла. Галка тоже позировала какое-то время, потом вдруг взяла и
клюнула крохотную сережку, да так, что блестящий камешек оказался в клюве
вместе с мочкой девичьего ушка. Ева не завизжала, как поступила бы любая
другая на ее месте, а только закрыла глаза от ужаса. Гоффман тотчас сделал
снимок, а затем уж обругал обеих;
Увидев спускающегося по лестнице Гесса, фотограф трижды присел,
повертел своей "лейкой" и щелкнул три раза. Рудольф считал себя
нефотогеничным, сниматься не любил, и присутствие поблизости Гоффмана его
раздражало, как раздражало оно и фюрера, который запретил "создателю
исторических образов" устраивать охоту на себя.
Гитлер предпочитал позировать. Гоффман же, проявляя недюжинную волю,
добивался от вождей импровизации и экспрессии, считая "случайные" снимки
своими шедеврами.
Рудольф, чтобы отделаться от Гоффмана, обычно придумывал что-нибудь,
например, говорил, что у него болят зубы, и Генриху, заявлявшему, что
фотография способна извлечь из человека его глубинные чувства, приходилось
на время оставлять его в покое.
Сейчас у Рудольфа болела душа. Фюрер просидел с ним часа три и говорил,
говорил без умолку. Он приводил десятки доводов и контрдоводов, задавал
вопросы и сам отвечал на них.
- Зачем ты пытаешься убеждать, если можешь и должен приказывать, -
упрекнул его однажды Гесс.
- Я борюсь со своими сомнениями, - был ответ. - Убеждая других, я
убеждаю себя.
Рудольф тогда пришел в ужас от подобного откровения. Еще больше -
оттого, что кто-то кроме них двоих мог это услышать. Вождь и сомнение - как
огонь и вода! - несовместимы. Сколько раз потом он боролся с собственным
искушением спорить с фюрером, говоря себе, что нельзя лить воду в костер,
который должен разгореться и осветить Германию. Сколько раз он внушал себе:
пусть наконец замолчит истина и заговорит вера! И если он не покажет пример
другим, то кто это сделает? Геринг? Геббельс? Розенберг? Нет!
"Это мой крест, и мне его нести", - внушал себе Гесс.
Весь прошлый год в партии шли дискуссии. В Берлин прибыл младший
Штрассер, Отто, социалист и беспочвенный мечтатель. Ох, и задал Адольф ему
жару! Великий Ницше аплодировал бы в гробу. Гитлер нарисовал тогда картину
экономической экспансии, создания мировых рыночных структур, подчиненных
воле нордической расы, говорил о тысячелетиях процветания...
В перерыве между дебатами Отто Штрассер отыскал Гесса, вышедшего
подышать в садик при гостинице "Сан-Суси", где проводились дискуссии, и
спросил с обычной грубоватой прямотой: