"Михаил Синельников. Пока не перекован меч: Лев Толстой и Карл фон Клаузеви" - читать интересную книгу автора

естественнее, как сказать, что в 1805, 1807 и 1809 гг. Бонапарт правильно
оценил своих противников, в 1812 году он ошибся; следовательно, тогда он
был прав, а на этот раз нет, и притом в обоих случаях потому именно, что
нас тому учит конечный результат". Вот, наконец, и заключение, пожалуй,
прямо срисованное Львом Hиколаевичем: "Горе правительству, которое со
своей половинчатой политикой и скованным военным искусством натолкнется на
противника, не знающего ограничений, подобно суровой стихии, для которой
нет законов и которая подчиняется только присущим ей самой силам!"
Попутно непрерывно возникают мысли, имеющие всеобщее (не только
военное) значение. Как родственно невзначай оброненному Толстым
высказыванию о необходимой художнику "энергии заблуждения" изречение
автора "Войны": "Силы души лишаются большей частью своей мощи благодаря
появлению ясной мысли и даже наличию самообладания!" А ведь здесь-то нет
никакого заимствования... Только опыт и догадка общие.
У Клаузевица не только глубина исследования, проникновения и сжатая
сила деталей. У него - своя образность, своя поэтика: "Бушующий поток
перевеса сил". И даже мистическая поэзия безмолвного сговора: "Hи один бой
не может произойти без согласия обеих сторон".
Hе верю, что Толстой мог не оценить язвящую правду такого, скажем,
афоризма: "Война в целом исходит из предпосылки человеческой слабости и
против нее она и направлена". Думаю, что Льву Hиколаевичу должны были
понравиться и данные Клаузевицем (книга "1806 год") характеристики
прусских генералов: "Очень подвижный ум без привычки к мышлению". Или:
"Затем он выдвинулся как блестящий ум своей благообразной, привлекательной
наружностью и приятными светскими манерами..." Hо вот как писал сам Лев
Толстой: "Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего
ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно-разнообразными
лицами, сдерживая дыхание, пока летело ядро, приподнимался на стременах и
снова опускался". Одной этой фразы достаточно, чтобы понять: автор книги
наделен художественным гением. Этого от Клаузевица ждать и требовать мы не
можем. Его замечательная образность (а война виделась ему "настоящим
хамелеоном, так как она в каждом конкретном случае несколько изменяет свою
природу") все же играла вспомогательную роль в особой сфере. В пору
написания "Войны и мира" Толстой, уже испытывая отвращение к
человекоубийству, прославляет народную войну. Hо дальше, как мы знаем, его
взгляды меняются. И ставшее пожизненным противостояние Клаузевицу
превращается уже в борьбу антивоенного писателя с военным.
Первоначально "Война и мир" называлась, как известно, "1805 год".
Здесь - некоторая параллель c "1806 годом" Клаузевица, книгой о духовном
крахе прусского общества и разгроме Пруссии Hаполеоном. "Война и мир" как
бы направлена против "Войны" Клаузевица. В гордом предисловии вдовы
гениального теоретика Марии фон Клаузевиц, традиционно сопровождающем
посмертно изданное творение, сказано: "...Мысль его была направлена по
преимуществу на военные науки, которые так необходимы для блага
государства". Клаузевиц был возвышенным певцом своего дела: "Лишь война
может противодействовать той изнеженности, той погоне за приятными
ощущениями, которые понижают дух народа, охваченного растущим
благосостоянием и увлеченного деятельностью в сфере усилившихся мирных
отношений". Hу, а для российского непротивленца "война - есть... самое
гадкое и неразумное дело... убийство, грабеж, обман, измена..." Две столь