"Константин Михайлович Симонов. Далеко на востоке (Халхин-гольские записки) " - читать интересную книгу автора

кобуру: оружия тоже не было.
Утром кто-то, ехавший в штаб армейской группы на Хамар-дабу, которая
была от города километрах в ста с чем-то, обещал завезти меня по дороге в
Баин-Бурт - место, где стояла редакция. Утром Тамцаг-Булак выглядел еще
непригляднее, чем вечером: кругом была выжженная, желто-зеленая степь без
конца и края.
Мы ехали, и я впервые видел знакомые только по картинкам миражи: леса и
озера передвигались то слева, то справа от нас.
Дороги, собственно, никакой не было: это была простая колея, накатанная
по степи, правда почти на всем протяжении абсолютно гладкая и ровная, только
кое-где попадалось полкилометра или километр невыносимой тряски, там, где
дорога пересекала полосы солончаков.
А над нашими головами проходили стайками самолеты к фронту.
Часа через два мы добрались до Баин-Бурта. Собственно, нельзя сказать,
чтобы это был какой-нибудь пункт на карте. Просто здесь до конфликта
находился пограничный пост (в шестидесяти километрах от границы), состоявший
из нескольких юрт. Теперь пограничного поста не было, но стояла громадная,
длинная палатка, в которой размещалась типография, и три или четыре юрты, в
которых жили люди. Поодаль, в километре, виднелись юрты и палатки полевого
госпиталя.
Мой попутчик ссадил меня перед юртой, сказал: "Приехали", - повернул
машину и уехал.
Я приоткрыл полог и вошел в юрту. В юрте посредине был стол, а по
окружности стояли четыре койки. На одной из коек сидел Ставский, на другой -
редактор армейской газеты полковой комиссар Ортенберг - человек, с которым
мне потом пришлось не один год вместе работать и дружить и который в первую
минуту мне очень не понравился: показался сухим и желчным. Он быстро и
отрывисто со мной поздоровался.
- Приехали? Очень хорошо. Будете спать в соседней юрте, вместе с
писателями. А теперь надо ехать на фронт. Володя, ты возьмешь его на фронт?
Ставский сказал, что возьмет.
- Ну, вот и поедете на фронт сейчас. Пойдите, поставьте свой чемодан.
Я, несколько огорошенный, пошел в соседнюю юрту. Там меня дружески
встретили Славин, Лапин и Хацревин. Как выяснилось, именно они посоветовали
редактору попросить прислать сюда поэта. Посоветовали не столько из любви к
поэзии, сколько из чувства самосохранения, ибо въедливый Ортенберг, узнав,
что они в молодости писали стихи, уже несколько раз покушался заставить их
заняться этим в газете. Они знали, что какой-то поэт едет, но какой, не
знали.
А через пятнадцать минут я сел в "эмочку" рядом со Ставским, который
сам вел ее; шофер примостился на заднем сиденье, и мы поехали на фронт.
Несколько слов о Ставском, с которым я провел первые в своей жизни три
дня на фронте и который был для меня в этом смысле своего рода "крестным
отцом".
О нем как о человеке, сколько я помню, разные люди были всегда очень
разных мнений. Одни не любили его. Другие - среди них особенно много
военных - преданно любили и уважали. Третьи, вспоминая его, говорили о нем
то хорошо, то плохо, и в каждом случае вполне искренне.
Мне думается, что правы были именно эти последние, и я сам принадлежу к
их числу. Это был удивительно яркий пример человека, которого облагораживали