Идеолог империализма

По возвращении из Европы Рузвельт ищет известности то в скандале, то в исторических опусах, то в проявлениях непомерной воинственности. Вначале он обличает лицемерие издателя популярного журнала «Нейшн» Э. Год-кина, затем поносит гражданские назначения потерпевшего поражение в 1888 году президентаг. Кливленда, наконец, обращается к военному министру с просьбой о предоставлении ему права набрать волонтеров и наказать нарушителей американо-мексиканской границы. Его явно сжигает честолюбие. На недоуменные вопросы Лоджа Рузвельт отвечает: «У меня нет ни малейшей идеи относительно того, где могут возникнуть беспорядки, но по мере того, как шансы сделать что-либо стоящее в будущем уменьшаются, я намерен браться за любую подворачивающуюся возможность». Эти порывы так бы и остались лишь вехами его психологической эволюции, но в Соединенных Штатах конца XIX века выросли политические силы, проповедующие мощь и экспансию, а потому нуждающиеся в лидерах типа Рузвельта.

В начале 1889 года республиканцы отвоевывают у демократов Белый дом. Президентом становится Б. Гарри-сон, государственным секретарем #8213; Дж. Блейн.

Рузвельт страстно желал служить помощником госсекретаря. Но Блейн, которого он прежде обличал, хладнокровно отвел его кандидатуру. Казалось, что впереди тупик. Потребовалось вмешательство ряда приближенных к президенту лиц, в частности спикера палаты представителей Т. Рида, чтобы Рузвельт получил пост в комитете по гражданским должностям. Руководящая работа в комитете по гражданским должностям давала многое. Комитет мог контролировать процедуру новых назначений и бороться с коррупцией. Это был превосходный наблюдательный пункт, откуда просматривались все «кривые тропы» к высшим государственным должностям.

Работа комитета заключалась в определении правильности федеральных назначений, в оценке законности действий аппарата буржуазного государства. Рузвельт входил в руководство комитетом на протяжении шести лет #8213; с с 1889 по 1895 год. Для него эта служба была крайне полезной. До сих пор Рузвельт занимался проблемами на уровне штата. Теперь ему открылась общенациональная арена, представилась возможность адаптации к государственным масштабам. Уже на пути в Вашингтон Рузвельт обнаруживает «замечательное» качество менять убеждения, стиль поведения, политическую окраску. Приход Рузвельта в столицу ставит его поклонников в трудное положение. Ценители «безукоризненной честности» молодого политика не могут не признать факта его полной беспринципности при достижении заветной цели. Оставалось надеяться, что, получив место в одном из контрольных органов, Рузвельт приложит силы для своей реабилитации.

Еще в легислатуре Нью-Йорка Рузвельт выбрал своим коньком борьбу с очевидными грубыми нарушениями законодательства ради укрепления всего буржуазного правопорядка в целом. В федеральном комитете он старался действовать подобным же образом, гневно осуждая косных законодателей, существование тайных политических блоков, мошенничество, утрату принципов. Был ли он Дон-Кихотом или играл в него? Скорее, верно второе.

Судя по всему, в сознании формирующегося политика уже окрепло убеждение, что исправить этот мир невозможно, значит, остается воспринимать его таким, каков он есть.

Рузвельт скоро убедился, что «маленький седой человек в Белом доме смотрит на разоблачения с холодным неодобрением». Холодность президента Гаррисона не обещала приближения к себе, и Рузвельт поостыл в своем рвении. Для слепых правдолюбцев и потомков он оставил короткую запись: «Президент не оказал нам поддержки ни на йоту». Проклиная втихомолку Б. Гаррисона, в ходе президентской кампании Рузвельт публично произнес немало горячих слов в поддержку своего президента, превознося его реальные и мнимые достоинства. И все же дела говорили сами за себя. Некоторые разоблачения, осуществленные комитетом Рузвельта, явились ударом по Гар-рисону и руководству республиканской партии. Тем самым они содействовали поражению Гаррисона и новому приходу в 1892 году в Белый дом демократаг. Кливленда, давнего нью-йоркского знакомого Рузвельта.

Вопреки прежним заверениям в партийной преданности Рузвельт пожелал остаться на федеральной службе и при президенте-демократе. Через своего нью-йоркского покровителя #8213; генерала Шурца он добился согласия Кливленда оставить его в комитете по гражданским должностям. Настойчивость Рузвельта объясняется политической выгодностью занимаемого им положения. Деятельность в комитете предоставляла исключительные возможности для установлейия важных политических связей, приобретения политического капитала.

Свой дом в Вашингтоне на Коннектикут-авеню Рузвельт постарался сделать клубом молодой элиты. Три-четыре раза в неделю у него собирались влиятельные гости. Как пишет один из современников, «это были преимущественно те, кто высоко котировался в мире политики, но присутствовало также немало беллетристов и представителей науки, так что создавалось необходимое и приятное разнообразие». Кроме Кэбота Лоджа, к числу друзей-единомышленников Рузвельта принадлежали историк Генри Адаме, будущий президент Уильям Говард Тафт, спикер палаты представителей Томас Рид, будущий госсекретарь Джон Хэй, английский дипломат Сесил Спринг-Райс. Их объединяла экспансионистская точка зрения на роль Америки в мире будущего.

Вдохновленные творчеством Редьярда Киплинга, благословлявшего «нести бремя белого человека», они мечтали о мировом господстве Америки. Правда, познакомившись лично с Киплингом, Рузвельт несколько в нем разочаровался: писатель с откровенным презрением отозвался о Нью-Йорке. Восхищение идеями мировой аристократии тускнело в глазах Рузвельта, когда к этой аристократии не причисляли его самого. Но в конце концов родственные натуры сошлись, и Киплинг в порыве добрых чувств посоветовал ему оставить политику и занять место в британской колониальной администрации, где его ожидает великое будущее.

Исполнение Рузвельтом своих прямых функций в комитете по гражданским должностям было по большей части бесплодным. В конгрессе дело о новом законодательстве в этой сфере не дошло даже до голосования. Рузвельт, однако, получил аванс на будущее от прогрессистски настроенных кругов правящего класса, считавших крайне недальновидным игнорировать рост общественного движения, выход на арену американской истории рабочего класса, объединяющегося в профессиональные союзы.

Классовая борьба в 90-е годы заставила определенную часть буржуазии добиваться уступок, целью которых было создание видимости прогресса в социальной сфере. Одной из таких мер явилось принятие в 1894 году закона о налогообложении, согласно которому обладатели высоких доходов должны платить относительно больше, чем малоимущие (в этот момент в обеих палатах конгресса преобладали демократы). Автор нового налогового законопроекта отстаивал его необходимость под тем предлогом, что он «уменьшит антипатию, существующую ныне между классами», позволит избавиться от «жалоб, которые находят выражение в насилии, угрожающем самим основаниям всех наших институтов». Однако даже эти примитивные «социально-успокаивающие» меры были встречены в штыки. Член палаты представителей из Массачусетса Дж. Уокер заявил, что «подоходный налог забирает богатство у процветающих и предприимчивых и отдает его слабым и ленивым». Сенатор от Огайо Шерман поставил все точки над i: «Эта попытка натравить бедных против богатых представляет собой социализм, коммунизм, дьяволизм».

Реакционеры не смогли блокировать эту слабую реформистскую меру в конгрессе и обратились к другому рычагу своего классового господства #8213; Верховному суду. Пятью голосами против четырех суд объявил закон не соответствующим конституции. «Нью-Йорк трибюн» писала: «Благодаря суду наше правительство не вовлекли в коммунистическую войну против права собственности». Так даже робкие попытки буржуазного реформизма были отринуты власть имущими.

Объективно протекавший процесс монополизации создавал гигантские тресты, могущество которых превосходило мощь любой формы элиты домонополистической эпохи. Тресты через своих адвокатов и политических креатур оказывали давление на представителей власти всех уровней #8213; от местного до федерального. И это стало угрожать стабильности всего государственного механизма. К концу 80-х годов обе главные американские партии отреклись на словах от трестов. В республиканской платформе 1888 года значится: «Мы объявляем о своей оппозиции всем комбинациям капитала, организованным в виде трестов». Демократы не отставали. «Интересы народа преданы, когда позволено существовать трестам». Высокопарная и пустая риторика не могла скрыть того факта, что за спиной обеих партий стояли столь «презираемые» могучие тресты. Подстраховывая стабильность капиталистического строя, конгресс США принял в 1890 году антитрестовский закон Шермана. Сенатор Дж. Шерман мотивировал его так: «Существовали монополии и прежде, но никогда они не были столь гигантскими, как в наши дни. Мы должны ослабить их влияние или приготовиться к социализму, коммунизму, нигилизму».

Сказать, что эта законодательная инициатива выбила из рук трестов оружие, значит оскорбить истину. Именно в 1890 #8213; 1910 годы рост трестов был колоссален. В этот период увеличилась роль банкиров, выступивших координаторами концентрации богатства. Наиболее выдающимся «координатором» явился Джон Пирпойнт Морган. Президенты не могли чувствовать себя выше того положения, какого достиг Морган на Уолл-стрит, на нью-йоркской фондовой бирже.

К концу XIX века «вершителям судеб» стало ясно, что вовсе необязательно иметь в одних руках 100 % стоимости компании, вполне достаточно 45 #8213; 60 %. Началось несколько замаскированное расползание компаний вширь. Буржуазные идеологи уже тогда говорили о «спасительности» акционерного общества. Это был прием, рассчитанный на уход в тень, на маскировку тех, кто является непосредственным эксплуататором, на ослабление социального давления. Суть оставалась прежней: американская жизнь определялась узкой группой трестов. С целью обеспечить политическое прикрытие тресты обращались к сонму более или менее продажных политиков. Знаменитый журналист Линкольн Стеффенс делился своими мрачными наблюдениями: «Я все время пытался проследить источники политической коррупции в городских центрах. Поток коррупции направлялся в самых неожиданных направлениях и распространялся в столь сложном хитросплетении вен и артерий, что трудно было поверить, что хоть одна часть политического организма здорова. Поток шел от политики к предосудительным занятиям и преступлениям, из политики в бизнес и обратно в политику. Огромные артерии пересекают границы штата и охватывают всю нацию. Коррупция наших американских городов носит прежде всего политический характер, но финансовый и индустриальный тоже... Эта система господствует над страной».

Вопрос о трестах волновал все слои общества в США. Жертвы призывали обуздать монстров современного мира, адвокаты монополий связывали с ними весь прогресс человечества. И миллиардерам не чужд был дух диспута. В статье «Евангелие богатства» (1886г.) сталепромышленник Э. Карнеги убеждал массы американцев, что растекшееся по карманам мелких предпринимателей золото бесполезно для общества, тогда как объединенное в одних руках оно послужит основой меценатства, будет покровительствовать моральному и идейному прогрессу. Классовый вопрос разрешится, когда миллионеры получат возможность планомерно финансировать все духовное развитие общества: создавать библиотеки, строить храмы науки и религии и т.п. «Таким образом индивидуализм сохранится, а миллионер станет лишь доверенным лицом бедняков», #8213; писал Э. Карнеги.

Менее наивно и более эффективно с точки зрения подрыва антитрестовского фронта велась пропаганда реформистскими лидерами Американской федерации труда (АФТ). Здесь полагали, что крупные компании #8213; благо для рабочих, так как они обеспечивают большую (по сравнению с мелкими предприятиями) устойчивость занятости и заработной платы. В 1890 году бессменный глава АФТ Сэмюэл Гомперс заявил: «Нам нечего бояться объединений. Это дело мелких производителей бороться с трестами». Рабочим внушалось, что с нападками на тресты усилится давление на частную инициативу и рухнет американская мечта о ждущем каждого миллионе долларов.

Несмотря на оппортунизм верхушки руководства Американской федерации труда, делегаты съезда АФТ в 1899 году приняли следующее дополнение к докладу президента АФТ: «Съезд призывает профсоюзы Соединенных Штатов и вообще всех рабочих внимательно изучить развитие трестов и монополий, имея в виду их национализацию».

Динамичная натура Рузвельта протестовала против застоя, характерного для деятельности федерального правительства США в конце XIX века. «Терять время» честолюбивый нью-йоркский политик не хотел, стремясь к должностям, где мог бы проявить свою энергию, реализовать все способности. Весной 1895 года Рузвельт принял предложение мэра Нью-Йорка и занял пост главы полиции этого города.

Как обычно, он рьяно взялся за новое дело. Два года службы ознаменовались борьбой с самыми одиозными вымогателями и взяточниками, очищением аппарата полиции от явных связей с преступным миром, попыткой проведения кампании закрытия питейных заведений по воскресеньям. Последнее ему не удалось: доллар и на этот раз оказался сильнее закона. Любители спиртного, имевшие деньги, не страдали от «сухих» воскресений, поскольку запрет на продажу алкогольных напитков не распространялся на владельцев баров при дорогих отелях. Но самое главное то, что теперь ни у кого не было сомнений в истинной сущности Рузвельта. Находясь на этом посту, он показал себя неутомимым и последовательным защитником буржуазного правопорядка. Рузвельт охотно использовал полицию при решении даже ординарных трудовых конфликтов. Несмотря на радикальный характер своих речей, он всегда оставался верен своему классу, его идеологии.

Для Рузвельта лично это был тяжелый период жизни. Конкурирующие политические силы стремились использовать полицию в своих интересах. Чтобы не оказаться пешкой в их руках, Рузвельт вынужден был маневрировать. «Весь день, #8213; писал он, #8213; я пытаюсь продвинуть свои дела; сохранить хорошие отношения с мэром, избегая при этом советов и отказываясь подчиниться его приказам; не позволить вовлечь себя в личную ссору с Платтом (босс республиканской партии в Нью-Йорке. #8213; А. У.); избежать раскола среди моих коллег и раскола между ними и мной; сотрудничать с реформистами типа Паркхерста и все же не связывать деятельность департамента с ними; делать нечто полезное из испорченных людей...». Ежедневные, заранее обреченные на неудачу усилия подорвали даже природный оптимизм Рузвельта. В его письмах зазвучали мотивы усталости, неудовлетворенности, разочарования.

Борясь преимущественно с мелкой сошкой, Рузвельт не избежал конфликта и с наиболее влиятельными силами города, от которых зависело его будущее. Существенным стало отчуждение Тома Платта, его прежнего покровителя. Дело в том, что на национальной арене Рузвельт начал ориентироваться на спикера палаты представителей Томаса Рида, с которым близко познакомился в Вашингтоне.

Характерный штрих. Рузвельт никогда не распространялся о своем идеале общественного устройства или принципах гражданственности. В его переписке основное внимание уделено обсуждению собственного места в обществе, которое представляется ему устроенным наиболее естественным и оптимальным образом. В узком кружке политических единомышленников Рузвельт постоянно взвешивает свои шансы, добиваясь общенационального масштаба деятельности. Друзья поддерживают его амбиции. В тяжелые дни руководства нью-йоркской полицией К. Лодж пишет Рузвельту слова надежды: «Недалек тот день, когда вы войдете в более высокий круг. Можно уже думать о посту сенатора». Но и это не предел. Лодж разжигал фантазии своего протеже: «Я не говорю, что Вы станете президентом уже завтра, но я уверен, что это вероятно, и что это может случиться».

Первые, пока еще туманные предложения о выходе на поле битвы за высший пост в государстве прозвучали в 1895 году. Однажды искушенные в политической практике Джекоб Риис и Линкольн Стеффенс (последний приобрел большую известность как публицист) в разговоре без особого умысла затронули эту тему. Видимо, предмет оказался слишком важным, тема #8213; слишком щекотливой. Рузвельт вскочил на ноги и багровый от ярости закричал на своих поклонников: «Не смейте говорить мне об этом! Не вбивайте мне в голову такие мысли. Ни один настоящий друг не сказал бы этого. Никогда, никогда ни один из вас не должен говорить лицу, вовлеченному в политику, о том, что он может быть президентом. Это почти наверняка убьет его политически. Он подорвет свою нервную систему, он не сможет делать свою работу; он лишится основных черт, которые выделяют его как личность».

Факт многозначительный. Но у Рузвельта пока нет необходимого потенциала. Он хотел бы идти в фарватере реального претендента на этот пост, личности сильной и опытной, а главное дружественной. Таковую он усматривал в спикере палаты представителей Томасе Риде, вожде столичных республиканцев. Первые попытки выдвижения Рида кандидатом от республиканской партии относятся еще к 1891 году.

Главный закулисный воротила республиканской партии Марк Ханна, «создатель президентов», как его называли, однажды даже пригласил его к себе, в штат Огайо. Тогда, в 1891 году, это более близкое знакомство показало Ханна, что Рид #8213; не та фигура, которая сможет укрепить союз политиков и промышленных магнатов, выступить лучшим адвокатом индустриальной капиталистической элиты страны. Риду не хватало изворотливости, мгновенного чувства ситуации, его манеры были далеки от респектабельности, а его лозунги не обладали притягательностью, он не был способен к созданию необходимого демократического камуфляжа. Неясна была и степень покорности этого политика, в случае избрания получившего бы мощные рычаги власти. Тогда М. Ханна сосредоточился на своем земляке Уильяме Маккинли.

Их знакомство состоялось в те дни, когда Ханна собрал фонд помощи обанкротившемуся Маккинли. В ходе завязавшейся дружбы Ханна использовал его адвокатские способности сначала в ассамблее Огайо, а потом и на национальной арене. Ханна понадобилось полтора года и более сотни тысяч долларов из своего кармана, чтобы выдвинуть Маккинли кандидатом в президенты. Представители крупного бизнеса подключились к проведению избирательной кампании, внеся в кассу республиканцев около четырех миллионов долларов (одна только рокфеллеровская «Стан-дард ойл» выделила четверть миллиона). Их удовлетворение кандидатурой Маккинли не имело предела, в ходе выборов даже был выдвинут такой лозунг: «Все, в чем мы нуждаемся, так это оставить все как есть».

Но для Рузвельта и Лоджа, лучше знакомых с Ридом, имя Маккинли ничего не значило. Поэтому Рузвельт в Нью-Йорке после переписки с Ридом выступил его адвокатом в своем штате, что и явилось причиной крайнего недовольства главного босса республиканцев в Нью-Йорке #8213; Тома Платта, уже вставшего под знамена Маккинли. В результате Рузвельт еще раз оказался в роли защитника обреченного дела, и это отнюдь не способствовало его дальнейшему продвижению. Он не был даже приглашен на съезд республиканцев в Сент-Луис. Отсиживаясь у себя дома в Сагамор-хилл, Рузвельт воспринимал происходящее глазами Лоджа. Стало ясно, что звезда Рида закатилась, не успев взойти. Оставалось смириться. Рузвельт после известных «словесных конвульсий» признал Маккинли достойным кандидатом «великой старой партии» #8213; республиканской. Главное, Рузвельт вовремя понял, что реальной альтернативой Уильяму Маккинли является не почтенный спикер палаты представителей, а лидер популистов, кандидат от демократической партии Уильям Дженнингс Брайан.

В 90-х годах фермеры западных штатов начали новый этап борьбы против существующей системы диктата монополий, против тирании железнодорожных компаний, определявших цены на сельскохозяйственную продукцию. Фермер, которому было выгодней уничтожить урожай, чем продать через посредничество спекулянтов, обращался к У. Дж. Брайану, ставшему во главе движения популистов. Он выдвигал следующие принципиальные требования: установить налог на прибыль, пресечь произвол железнодорожных компаний, расширить выпуск серебряных монет. Именно «серебряная идеология» Брайана стала козырем демократической партии в предвыборной борьбе.

В июле 1896 года на конвенте в Чикаго перед пятнадцатитысячной аудиторией Брайан произнес речь, получившую название «Речь о кресте из золота». Пока еще неизвестный большинству, представитель штата Небраска говорил об абстрактных и возвышенных идеях, а не о будничных вопросах, по поводу которых препирались его предшественники. «Я вышел сюда ради защиты дела столь же святого, как и дело свободы, #8213; дела гуманности... Мы обращались с петициями и наши петиции были с презрением отвергнуты; мы умоляли, но на наши мольбы не обращали внимания; мы просили, а они издевались над нами. Мы больше не просим, мы больше не умоляем, мы не пишем петиций. Мы бросаем им вызов! Мы нуждаемся в новом Эндрю Джексоне, чтобы начать бой против организованного богатства... Вы говорите нам, что огромные города стоят на стороне золотого стандарта. Сожгите ваши города и оставьте наши фермы: вы увидите, что города вырастут снова. Но уничтожьте наши фермы и трава вырастет на улицах каждого города страны... За нами массы тружеников этой страны... Мы ответим на требования золотого стандарта: вы не наденете на голову трудового люда этот терновый венец, вам не удастся распять человечество на кресте из золота».

Эта речь сразу сделала Брайана лидером демократической партии.

Брайан и его окружение при всей радикальности своих взглядов повели атаку под ложным, экономически и исторически неоправданным лозунгом расширения выпуска серебряной монеты. Эта группа питала надежды на увеличение массы находящихся в обращении денег, но не звала к реальному переустройству общества. Однако крупной буржуазии Брайан казался опаснейшим революционером. На национальной арене демократы и республиканцы схлестнулись прежде всего как сторонники и противники расширения выпуска серебряных монет.

Главный оплот американского капитализма #8213; союз промышленников Северо-Запада был всерьез обеспокоен. Республиканцы, чьи деньги не знали счета, прибегли к помощи прессы. Контраргументы уже почти не выдвигались, началась фаза обличения самой личности. Брайана изображали, по меньшей мере, плохим американцем и плохим патриотом; дошедшие до логического конца называли его антихристом.

В ходе острой общенациональной дискуссии Рузвельт показал себя гибким политиком. Выступая в Нью-Йорке в Лиге здоровых финансов, он говорил, что серебряные деньги не коснутся владельцев недвижимости, «их земли, фабрики и дома останутся нетронутой собственностью». Расплачиваясь по банковским счетам, они не ощутят пагубного воздействия девальвации. Зато его почувствуют те, кто вслед за Брайаном требует ускоренного выпуска серебряной монеты. В их скромных кошельках серебро быстро «полегчает», и они раскаются в своей настойчивости.

М. Ханна предложил Рузвельту как известному оратору проехать по городам Среднего Запада, где речи Брайана имели самый сильный эффект. В ходе предвыборной кампании, покрыв более двадцати пяти тысяч километров, Брайан выступил перед пятью миллионами избирателей. Он произносил до тридцати шести речей в день, его энергия не знала предела. Заочное соревнование, видимо, нравилось любителю острых ощущений Рузвельту. Он заявлял, что программа Брайана нарушает, не более, не менее, две евангельские заповеди: «не укради» и «не убий». Брайан ведет страну к моральной деградации и расколу. В своем выступлении в Чикаго Рузвельт даже сказал, что атмосфера в стране поразительно напоминает ту, которая предшествовала расколу и гражданской войне в 1860 году.

Республиканцы мобилизовали все свои силы. В октябре 1896 года в восточные порты пришли корабли с золотом из Европы. Финансисты увеличили массу находящихся в обращении долларов. Брайан обещал, что, будучи избранным, он понизит цену на серебро. Финансовый мир Уоллстрит уже сделал это накануне голосования. Благодаря закупкам из Европы цены на зерно резко поднялись. Так капитал выбил из рук Брайана его самое сильное оружие. С перевесом приблизительно в сто голосов выборщиков республиканец Маккинли победил демократа Брайана.

Можно подвести некоторые итоги второго нью-йоркского периода Т. Рузвельта. Широко разрекламированная борьба с коррупцией потерпела фиаско. Мелкие реформы вроде «сухих» воскресений дали половинчатые результаты. За эти годы полицейский аппарат города стал еще более откровенным оплотом олигархии, сознательно сосредоточившись на насильственном подавлении социальных волнений.

Рузвельт показал себя верным защитником интересов правящего класса, но при этом продемонстрировал такое отсутствие гибкости в социальных вопросах, которое приближающийся XX век уже не мог позволить. Над этими уроками Рузвельту пришлось поразмыслить.

Между словами Рузвельта, сказанными в ассамблее Нью-Йорка о «богатом преступном классе», и его делами в последующие десятилетия лежит пропасть. Уже выступления за реформу гражданских служб (где-то в период 1889 #8213; 1895 годов) показывают его умеренность и буржуазную благонадежность. А с 1895 по 1897 год он, занимая пост полицейского комиссара Нью-Йорка, непосредственно занят защитой кошелька богачей. Самое большее, что мог позволить себе в эти годы Рузвельт, #8213; громкие высказывания о святости закона и необходимости порядка. О нем шутили, что неожиданно для себя он открыл десять заповедей. Об экономическом #8213; не говоря уже о социальном #8213; реформаторстве не могло быть и речи. Да оно его и не интересует. Мировая политика #8213; вот сфера, за которой он следит с неподдельным волнением.

Активный участник предвыборной битвы, Т. Рузвельт мог рассчитывать на благодарность со стороны нового хозяина Белого дома. Президент Маккинли, в отличие от своих предшественников, проявлял больший интерес к внешнеполитическому курсу страны. Возможно, что, задумываясь над формированием своего кабинета, он хотел привести в государственный аппарат новых, энергичных и предприимчивых людей. В этом случае ему не могли не импонировать статьи Рузвельта, где говорилось, что нация, не обладающая бойцовскими качествами, лишенная духа воинственности, не способна достичь «истинного величия».

Начинается взлет Рузвельта, взлет, основанный на империалистической конъюнктуре, на повороте значительной части американской буржуазии к внешним рынкам, на пафосе превращения США #8213; окраины европоцентрического мира #8213; в мировую державу. Друзья Рузвельта ходатайствовали за него перед Маккинли. События развивались так. Сенатор Лодж оказал протекцию Джону Хэю. Вместе они обеспечили Генри Уайту пост секретаря посольства США в Лондоне. Уильям Тафт занял место в кабинете. И все они #8213; Лодж, Тафт, Хэй #8213; стали добиваться для Рузвельта поста заместителя военно-морского министра. Возражения были у Т. Платта. Но когда Рузвельт согласился поддержать его кандидатуру на выборах в сенат, они были сняты. Так, 8 апреля 1897 года конгресс утвердил назначение Рузвельта.

Правда, Маккинли сопротивлялся так долго, как мог. Джингоист[5] Рузвельт еще в 1886 году предлагал силовое решение конфликта с Мексикой. В 90-е годы он выступал за военные меры против Чили, за аннексию Гавайских островов и насильственное (если не помогут другие меры) строительство канала через территорию Никарагуа. Выступая в Национальном клубе республиканской партии в 1895 году, он выдвинул идею строительства «военно-морского флота, который укрепит честь американского флага». «Я хотел бы, #8213; заявил Рузвельт, #8213; чтобы «доктрина Монро» выдерживалась во всей ее целостности. Всем сердцем и душой я верю в эту политику». Упоминание «доктрины Монро» было связано с политикой великих европейских держав в Латинской Америке. Когда Англия вмешалась в спор о границах Венесуэлы, Рузвельт в большой прессе намекнул, что «многие из наших друзей, по-видимому, забывают, что мы можем решить венесуэльский вопрос в Канаде. Канада наверняка будет завоевана и, однажды отторгнутая от Англии, она уже никогда ей возвращена не будет».

Видя, что его агрессивность пугает осторожного Мак-кинли, Рузвельт униженно писал военно-морскому министру Дж. Лонгу, что его амбиции не столь уж необузданны, что он обязуется поставить лояльность выше прочих принципов. «Я хочу, чтобы он (президент. #8213; А. У.) понял, что я буду находиться в Вашингтоне в любую погоду, холодную или жаркую, что я буду в его полном распоряжении в любом случае и поеду в любое место, куда он меня пошлет; моя единственная цель #8213; сделать его пребывание на посту президента успешным».

Министр, будучи на двадцать лет старше своего заместителя, считал его воинственный настрой следствием молодости. Это было опасное заблуждение.

Т. Рузвельт объединил политиков #8213; идеологов экспансионизма: сенаторов Лоджа и Бевериджа, профессионального дипломата, заместителя государственного секретаря Уильяма Рокхилла, военно-морского министра при президенте Артуре Уильяма Чендлера, сенатора от штата Мэн Уильяма Фрея, военно-морского министра при президенте Гаррисоне Бенджамина Трейси и Альфреда Мэхэна, преподавателя военно-морского колледжа. Эта группировка представляла интересы определенной части американской буржуазии, стремившейся к созданию собственной империи на основе мирового переустройства. Ее кредо выразил Рузвельт в речи, которой он гордился всю жизнь.

В июне 1897 года, выступая на выпуске военно-морских офицеров в Ньюпорте, он обрушился на «разлагающуюся» от достатка и мира нацию, «ленивую, робкую, громоздкую, легкую добычу любого народа, который все еще сохраняет самые ценные из всех качеств #8213; достоинства воинов. Мир #8213; это бог только тогда, когда он приходит опоясанный мечом. Корабль государства можно безопасно вести вперед только тогда, когда в любую минуту мы будем готовы направить его против любого врага, держа наготове молнии». Не надо опасаться «излишнего развития духа воинственности, опасность следует искать как раз в противоположном».

Рузвельта и его единомышленников мало трогали абстрактные, универсальные принципы ранних идеологов американской буржуазии. Джефферсон со своими требованиями справедливого порядка между людьми и мирных отношений между нациями казался уже ограниченным фантазером ушедшей в небытие аграрной Америки. Бодрый и энергичный мир межокеанских лайнеров манил необозримыми просторами. Белый человек покорил остальные расы. Горстка европейских держав в одно столетие поделила между собой весь заселенный мир. Могущество давало богатство, богатство давало славу. Маленькая Англия глядела на мир Великой Британией с четвертью земной тверди под своим флагом. Англосаксам, живущим в Америке, тем «верхним» десяти тысячам, чьи предки уже проделали путь к вызывающему зависть богатству, казалось несправедливым не то, что считали несправедливым в середине XVIII века #8213; политическую зависимость Америки от Британии. Теперь им казалось несправедливым, что британский премьер, а не американский президент диктует законы половине человечества.

Время вдруг стало ускользающим, быстротечным, заставляло спешить. Недостойны сильных людей, с пафосом утверждал Рузвельт, мелкие заботы о маленькой справедливости и о ничтожных деталях, когда речь идет о громадном мировом переустройстве. Тупые доморощенные капиталисты не видят дальше своего носа, они не видят возможностей широкого мира. Пусть Америка освободится от бремени провинциализма своих владык #8213; колоссов индустрии, но пигмеев мировой политики.

Первая цель Рузвельта #8213; Гавайские острова. «Если бы это зависело от меня, я бы завтра же аннексировал Гавайские острова. В случае препятствий на этом пути я бы установил протекторат... Я в полной мере чувствую опасность со стороны Японии», #8213; пишет он А. Мэхэну. Президент Маккинли и особенно его первый государственный секретарь Шерман не столь быстры на подъем. «Ах, если бы мы имели хорошего человека на месте Джона Шермана в государственном департаменте #8213; не было бы препятствий», #8213; жалуется Рузвельт. Мэхэн советует ему: «Что касается политических проблем (возникающих в случае аннексии), то нужно вначале захватить острова, а решение придет позже». Рузвельт так и сделал: 22 апреля он сообщает президенту, что японцам трудно будет выбить американцев с Гавайских островов, поскольку, согласно его распоряжению, один корабль ВМС США #8213; «Филадельфия» уже стоит там на якоре, а другие приближаются к архипелагу.

Госсекретарь Шерман, знать не зная, что Рузвельт и Лодж с помощью заместителя госсекретаря У. Дэя убедили президента 16 июня 1897 года подписать акт об аннексии, заверил японского посла, что никакой сделки по поводу Гавайев не намечается. Понятно, что последовавшие события вызвали резкий протест Японии. Рузвельт заявил по этому поводу, что «Соединенные Штаты не находятся в таком положении, которое требовало бы запрашивать Японию или какую-либо иную иностранную державу, какой территорией они должны или не должны овладеть».

Г. К. Лодж объяснил значение захвата всей стране. Во-первых, Гавайские острова нужны Соединенным Штатам по коммерческим соображениям как обеспечение доли от торговли в тихоокеанском бассейне. Во-вторых, «именно американцы цивилизовали и развили острова», нельзя допустить, чтобы «азиатская иммиграция затопила американское население». В-третьих, гавайцы неспособны к самоуправлению и долг американцев #8213; помочь им. В-четвертых, если США не овладеют Гавайскими островами, это сделает Япония, Германия или Англия.

Рузвельт сделал акцент на последнем тезисе. Выступая в нью-йоркском клубе республиканцев в феврале 1898 года, он сказал: «Мы не создавали Гавайских островов, они существовали сами. Мы лишь стоим перед альтернативой захватить их самим и сделать их передовым постом защиты тихоокеанского побережья или смотреть как какая-нибудь другая могущественная нация, с которой, возможно, нам предстояло бы воевать, захватила бы их и тотчас превратила в наиболее опасную возможную базу операций против городов тихоокеанского побережья». Запугивая таким образом американскую публику, а, с другой стороны, прельщая ее выходом на азиатские рынки, экспансионисты добивались создания мощной опоры своей политики.