"Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты." - читать интересную книгу автора (Бондаренко Светлана)
«Путь на Амальтею»
Они в последний раз обходили Школу. Они шли по светлым коридорам, заглядывая в лаборатории, классы, библиотеки, спортивные залы. Они спускались даже в подвалы — обширные помещения с люминесцирующими стенами, заполненные громоздкими механизмами. Пять лет назад само назначение этих механизмов представлялось им загадкой, а теперь они с закрытыми глазами, на ощупь могли найти любой винт, любое соединение.
Школа была битком набита воспоминаниями. Здесь я впервые самостоятельно рассчитал рабочий реактор. Инструктор, старый ядерник Анастас Туманян, нестерпимо долго ползал по чертежам толстым красно-синим карандашом, затем нестерпимо долго читал записку и щелкал логарифмической линейкой,[31] затем вдруг встал молча кивнул и ушел. И я был на седьмом небе от счастья. Здесь я однажды крутил на турнике «солнце», сорвался и вывихнул ногу. Ребята подбежали ко мне и помогли мне подняться. У них были озабоченные и встревоженные лица, и я был тронут до слез. Но Жилин, ощупав мое распухшее колено, сердито сказал: «Шляпа», и мне стало очень стыдно. Здесь Нгуэн Фу Дат, смуглый большеротый вьетнамец, похожий на мальчика, обжег руки жидким гелием. Мы с трудом отыскали его в ледяном тумане, когда он все еще пытался заделать пластиком трещину в баллоне.[32] Нгуэн пролежал в госпитале два месяца, и его перевели на отделение дистанционного управления. А вот Большая электронно-счетная машина. Когда на третьем курсе мы приступили к изучению вычислительных систем, Саша Сибиряков не отходил от нее ни на шаг. Он отдавал ей все свободное время, он говорил и думал о ней, словно она была живым существом, он прямо-таки молился на нее. И в один прекрасный день на выходе машины вместо решения какой-то головоломной задачи по космогации выползла голубая лента с печатной надписью: «Люблю дорогого Сашеньку».[33] Изумленные операторы изменили программу и режим машины, но на выходе снова появилась лента с надписью: «Люблю дорогого Сашеньку». Вся Школа покатывалась со смеху. Саша ходил надутый и злой. Заместитель начальника Школы «Железный Чэнь» устроил курсу тихий разнос. Шутники не сознались, но на следующее утро машина опять работала нормально… Здесь я отдувался на экзаменах по генетике, путаясь в зиготах и аллелях. Если говорить честно, генетика так и осталась сильнее меня.
Здесь нас приучали к перегрузкам. Все пять лет, каждый понедельник курсанты по два часа крутились в маленьких, обитых стеганой кожей центробежных кабинах. Надо было сидеть и терпеть, широкие ремни впивались в обрюзгшее тело, лицо обвисало, и трудно было открыть глаза — так тяжелели веки. И нужно было, пересиливая себя, решать какие-то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя. Это было ужасно трудно, хотя задачи были совсем простые, а программы были известны еще с первого курса. Некоторые курсанты не выдерживали даже тройных перегрузок, а некоторые переносили даже восьмикратные. Как правило, это были самые худощавые. К концу третьего курса я удовлетворительно переносил пятикратную перегрузку.
И вообще у нас есть о чем вспомнить. Например, дипломный перелет «Спу-16» Земля — «Цифэй» Луна, когда член экзаменационной комиссии старался сбить нас с толку и, давая вводные, то кричал ужасным голосом: «Астероид третьей величины справа по курсу, скорость сближения двадцать два!», то исподтишка переключал курсовычислитель на какой-нибудь невообразимый режим. Нас было шестеро дипломантов, и он надоел нам всем, даже хладнокровному Жилину, который всегда и везде повторял, что людям надо прощать их маленькие слабости. Мы не возражали в принципе, но прощать слабости члену комиссии нам не хотелось. Мы все считали, что перелет ерундовый, и никто не испугался, когда вдруг корабль лег в страшный вираж на четырехкратной перегрузке. Мы пробрались в рубку, где член комиссии, учинив очередную проверку, делал вид, что убит перегрузкой, и вывели корабль из виража. Тогда член комиссии открыл один глаз и сказал: «Молодцы, Межпланетники», и мы сразу простили ему все, потому что до сих пор никто еще не называл нас межпланетниками, кроме мам и знакомых девушек, но мамы и девушки всегда говорили «Мой дорогой межпланетник», и вид у них при этом всегда был такой, словно у них холодеет внутри. И мы сразу вспомнили, что член комиссии — знаменитый межпланетник, налетавший сотни астрономических единиц, что ставить нас на голову и проверять быстроту реакции — это его право и обязанность.
И члены экзаменационной комиссии были знаменитые межпланетники, и инструкторы тоже были знаменитые межпланетники. Не было среди них ни одного, с чьим именем не связывалась какая-нибудь полулегенда. Начальник Школы Александр Лазаревич Семенов, грузный, лысый и короткопалый, первый исследователь лун Урана, участник прославленной экспедиции на Каллисто. Заместитель начальника Чэнь Кунь, слывший среди межпланетников под прозвищем «Железный Чэнь», великий мастер «прямой космогации» и создатель теории Зоны Абсолютно Свободного Полета. Курс космогации на трансмарсианских трассах читал Василий Петрович Ляхов, испытатель первых фотонных ракет и командир первого фотонного прямоточника «Хиус-Молния». Он выхлопотал для нас четырехмесячные курсы теории аннигиляционного привода, и мы летали на «Спу-20 Звезду», где шла окончательная доводка «Молнии» перед межзвездной экспедицией. На «Звезде» было очень интересно. Там проводились эксперименты по использованию прямоточных фотонных двигателей, там было много замечательных капитанов и инженеров. Там мы увидели Краюхина — он совершил свой последний внеземной перелет, чтобы увидеть «Молнию». Он подошел ко мне (мы не виделись уже три года) и сказал: «На таких кораблях ты будешь летать, Николай, как мы и не мечтали. Если бы видел отец…», и заковылял дальше, широкий, сутулый, угрюмый. Все останавливались и прижимались к стенам, давая ему дорогу. Он так рано состарился — ведь ему не было и шестидесяти пяти. Когда отец погиб на Венере, мне было двенадцать. Краюхин вызвал меня к себе и сказал: «Твой отец не вернется, Коля. Он остался там». Он больше не сказал ничего, взял меня за плечо и, тяжело опираясь на меня, пошел по широким коридорам Комитета в гараж, взял свой вертолет, и мы с ним летали весь день над Москвой, не говоря ни слова, и он несколько раз передавал мне управление. Может быть, он ждал, что я буду плакать, и хотел помешать этому, но я не плакал. Я плакал накануне, когда прочитал письмо отца, оставленное перед отлетом. На конверте было сказано, когда его вскрыть…
— Коля, — сказал Жилин. — Ты что, Коля?
Николай глубоко вздохнул и провел ладонью по лицу.
— Ничего, — сказал он. — Так, вспомнилось…
— Может быть, — сказал Жилин, — сходим в обсерваторию?
— Хорошо, — сказал Николай.
На «Звезде» вообще было очень интересно. Однажды Ляхов привел нас в ангар. В ангаре висел только что прибывший фотонный танкер-автомат, который полгода назад забросили в зону ДСП в качестве лота-разведчика. Танкер удалялся от Солнца на расстояние светового месяца. Это было огромное неуклюжее сооружение, и всех нас сразу поразил его цвет — бирюзово-зеленый. Обшивка отваливалась кусками, стоило прикоснуться ладонью. Она просто крошилась, как сухой хлеб. Но устройства управления оказались в порядке, иначе разведчик, конечно, не вернулся бы, как не вернулись три разведчика из двадцати, запущенных в зону АСП. Мы спросили Ляхова, что произошло. Ляхов ответил, что не знает. Это впервые за два года Ляхов ответил нам, что он не знает. «На больших расстояниях от Солнца есть что-то, чего мы пока не знаем», — так сказал Ляхов. И только позже мы сообразили, что Ляхов поведет «Молнию» туда, где есть что-то, чего мы пока не знаем. Мы дружно завидовали Ляхову. Потом, когда мы вернулись на Землю…
Они спустились в просторный вестибюль учебного корпуса. Николай остановился и, глядя в сторону, сказал:
— Знаешь, Иван Федорович, я на всякий случай позвоню еще раз.
Жилин сказал:
— Звони.
Николай вошел в комнату междугородного видеофона, прикрыл за собой дверь и некоторое время стоял в нерешительности; разглядывая свое отражение под блестящей поверхностью экрана. Он взял трубку и набрал номер. Новоенисейск был занят. Николай поглядел через стеклянную дверь на Жилина. Жилин сидел в кресле под большим портретом Циолковского, расставив ноги и прочно уперев руки в колени. Он был спокоен, неподвижен и надежен, как гранитный валун. Мимо прошли двое курсантов-первокурсников с чертежными папками, они повернули к Жилину головы и что-то сказали, должно быть поздоровались. Жилин коротко кивнул большим носом. Жилину было тридцать два года. До Школы он был глубоководником, командовал отрядом батискафов[34] океанологической станции на Кунашире. Жилин был женат, его жена работала сейчас в одной из планетографических экспедиций в системе Юпитера. Для Жилина все это позади. Николай положил трубку и вышел из комнаты.
Жилин встал, внимательно поглядел на него и сказал:
— Знаешь что, Коля? Шут с ней, с обсерваторией. Пойдем, Коля, пообедаем.
Утром они договорились, что обедать будут на аэродроме, но Николай промолчал. Они отправились в столовую через парк по узкой аллее, обсаженной кустами черемухи. Жилин шагал не спеша, поглядывая по сторонам, насвистывая веселенький мотивчик. Навстречу из-за поворота вышла группа девушек в трусах и майках — курсанты сектора дистанционного управления. Вероятно, они возвращались с баскетбольной площадки. Девушки вдохновенно болтали о каких-то серьезных девичьих делах. Одна из них, высокая худощавая красавица, кивнула Николаю и улыбнулась, показывая ровные влажные зубы. Николай тоже кивнул и улыбнулся. Он узнал ее — позавчера он танцевал с нею на выпускном вечере. Кажется, она училась на третьем курсе. Наверное, Николай понравился ей, потому что она дважды, хотя и в довольно туманных выражениях, пожалела, что не познакомилась с ним раньше, когда он был курсантом. Но он уже забыл, как ее зовут. Он оглянулся. Она стояла, поправляя растрепавшиеся волосы, и глядела ему вслед. Ее правое колено было перевязано пыльным бинтом. Когда он оглянулся, она несколько секунд без улыбки смотрела на него, затем повернулась и побежала догонять подруг.
— Пойдем, — сердито сказал Жилин.
Они отлично пообедали — в последний раз в школьной столовой. Жилин был большой гурман и любитель китайской кухни. Он утверждал, что «китайский чифань» (так он называл китайскую кухню) является вершиной гастрономических устремлений человечества, и у него было много последователей не только на курсе, но и в Школе. Они заказали салат с вермишелью из гороха маш, салат из медуз с креветками, каракатицу с ростками бамбука, жаркое «сы-бао» и бульон с крабами. Жилин ловко орудовал палочками, то и дело подливая в свою пиалу пахучую коричневую сою, и неторопливо рассказывал, как ловят каракатиц на островах Мяоледао. Николай ел молча, время от времени поглядывая на него через стол. Прадедами Жилина были питерские рабочие, те, что в фантастические времена, когда и в помине не было ни Школы высшей космогации, ни жаркого «сы-бао», жгли костры на студеных улицах, насмерть воевали белых генералов, отбирали у кулаков драгоценный хлеб. И сам Жилин был точь-в-точь похож на толстовского Ивана Гору — весь из костей и железных мускулов, с большим носом и широким ртом, сутуловатый, с могучей впалой грудью и длинными руками. Обычно Жилин был молчалив, но Николай понимал, почему он сейчас пустился в воспоминания о каракатицах. Николай был рад, что Жилин говорит, и можно молчать.
— Тогда ее снимают с крючка и надрезают мантию, — сказал Жилин.
…Мы потихоньку удрали из клуба и пошли бродить по улицам поселка. Луны не было, свет над домами упирался в низкие неподвижные тучи. Свет поднимался из-за черных деревьев. Мы шли не по тротуару, а прямо по шоссе, чтобы никого не встретить. Она очень боялась, что встретит кого-нибудь знакомого. Впрочем, было поздно, на улицах никого не было, только изредка проносился автомобиль, шурша шинами по рубчатому стеклу шоссе. Тогда ты отворачивалась, и в бегущем свете я на секунду видел твои пушистые золотые волосы. Мы бродили так всю ночь, а на рассвете вышли на окраину. Далеко в черном поле медленно ползли крошечные светлые пятна, доносился едва слышный монотонный многоголосый гул. Я сказал, что это похоже на большой аэродром, а она засмеялась и сказала, что это высокочастотные плуги. «Ох уж эти мне межпланетники», — так сказала она. Потом мы остановились у тополя, такого высокого, что даже не хотелось задирать голову. Я протянул к ней руку ладонью вверх и подумал: если поймет, значит, все будет хорошо. Мы ни о чем таком не говорили в ту ночь, и она могла не понять, и она не поняла, только посмотрела блестящими глазами сначала на ладонь, а затем на меня. Я стоял, прислонившись спиной к шершавому теплому стволу, и думал: не поняла, не поняла. И вдруг она нашла мою ладонь, и сразу стало удивительно тихо и пусто кругом, только в висках сильно застучала кровь. Мы возвращались по шоссе в поселок, и я, держа ее руку в своей, сказал: «Знаешь что?» — «Что?» — спросила она. «Если бы я тебя поцеловал тогда, ты бы, наверное, не рассердилась». Она засмеялась и ничего не сказала, и я опять не решился поцеловать ее. У ее дома, где она жила с братом и с женой брата, мы попрощались за руку, и она неслышными шагами ушла в дом, а я вернулся к пустому темному клубу и глядел на утреннюю зарю, сидя на каменных ступеньках. Когда взошло солнце, прибыл транспортер за ракетой, и я должен был уехать вместе с ракетой. Несколько человек вышли проводить меня — вихрастый наладчик автоматов, хорошенький бригадир с косичками, паренек, который вчера спорил со мной об эмбриомеханике, рыжий пианист — но она не вышла. Наверное, она спала. Потом мы два года переписывались и разговаривали по видеофону, и за эти два года мы тоже ни о чем таком не говорили, я много раз собирался сказать, и вот она вызвала меня к видеофону и сообщила, что выходит замуж. Она была очень счастливой, по-моему. Она показала мне его фото — красивый парень с веселым добрым лицом. Он был преподавателем физики и математики в совхозной восьмилетке.[35]
Жилин положил палочки, промокнул губы салфеткой и строго сказал:
— Хватит вспоминать.
— Хватит, — сказал Николай.
— Встали? — сказал Жилин.
— Встали, — сказал Николай.
Они поднялись. Жилин взял Николая за плечо. У него были твердые, как чугун, пальцы.
— Ты совсем распустился, товарищ межпланетник, — строго сказал он. — Вспомни, что говорил вчера «Железный Чэнь». Вспомни, что ты мечтал об этом все пять лет.
Николай засмеялся.
— И ты тоже, — сказал он.
— И я тоже, — согласился Жилин.
Накануне вечером заместитель начальника Школы Чэнь Кунь вызвал к себе Ермакова и Жилина. Как всегда, Чэнь говорил тихо, почти ласково, глядя на собеседников большими темными глазами. Ему было около сорока лет, но он казался совсем молодым в узкой синей куртке с отложным воротником. У него были гладкие иссиня-черные волосы и длинная гибкая шея. Наверное, он был бы очень красив, если бы не мертвые серо-розовые пятна на лбу и правой щеке — следы давнего лучевого удара.
— На днях выпускники будут распущены на отдых, — сказал Чэнь Кунь. — Каждому выпускнику следует месячный отдых. За этот месяц Совет Школы готовит распределение. Но я взял на себя смелость предложить вам двоим отказаться от отдыха.
Ермаков покосился на Жилина. Жилин внимательно слушал, уставив большой нос в сторону заместителя начальника.
— Сегодня звонил председатель ГКМПС товарищ Краюхин. — «Железный Чэнь» медленно склонил и затем вскинул голову, — Товарищ Краюхин просил Школу срочно откомандировать в распоряжение третьего отдела Комитета двух сменных борт-инженеров. Вам известно, что третий отдел занимается главным образом грузопассажирской связью с системой исследовательских станций и экспедиций в поясе астероидов и вокруг Юпитера. Вам известно, что трансмарсианские рейсы до сих пор считают наиболее сложными. Вам известно так же, что молодые межпланетники назначаются в трансмарсианские рейсы только в особых случаях. Мне представляется, что вы двое как раз и есть такой особый случай, и я взял на себя смелость назвать товарищу Краюхину ваши кандидатуры. Товарищ Краюхин одобрил ваши кандидатуры.
Николай опять поглядел на Жилина. Жилин радостно кивал большим носом.
— Я должен был бы предвидеть, — сказал Чэнь Кунь, — что на предстоящий месяц отдыха у вас, товарищ Жилин, и у вас, Ермаков, могли оказаться какие-либо планы личного порядка. Но сейчас вам представляется редкий для выпускника случай начать работу сразу в максимально сложных и максимально интересных условиях. Именно поэтому я позволил себе не усомниться в вашем согласии и, не уведомив вас предварительно, назвать ваши имена в разговоре с товарищем Краюхиным.
— Се-се Чэнь-тунчжи, — сказал Жилин, улыбаясь во весь широкий рот.
— Благодарю вас, товарищ Чэнь, — сказал Ермаков.
Чэнь Кунь сказал:
— Есть еще одно обстоятельство, которое укрепило меня в моей уверенности. Я считаю возможным теперь же уведомить вас, что вы будете назначены сменными бортинженерами на «Тахмасиб», новый фотонный рейсовый планетолет типа «Хиус-9». Вашим командиром будет прославленный межпланетник Алексей Петрович Быков, вашим старшим штурманом будет замечательный космогатор Михаил Антонович Крутиков. В их руках вы пройдете первоклассную практическую школу, и я весьма рад за вас обоих.
Николай опустил глаза, чувствуя, как рот его сам собой растягивается в глуповатую счастливую улыбку. Чэнь Кунь встал. Жилин и Николай тоже встали.
— Я думаю, лучше всего будет, если вы отправитесь завтра вечерним воздушным поездом. В Москве вас, наверное, не задержат. Командир «Тахмасиба» ждет вас на ракетодроме Мирза-Чарле. «Тахмасиб» швартуется у «Спу-17» и стартует через две недели.
Чэнь Кунь, «Железный Чэнь», протянул им руку и сказал:
— Счастливого пути и спокойной плазмы.
Это славно, что нас назначили в трансмарсианские рейсы — там настоящая работа, трудная и опасная. И я буду работать с дядей Лешей и дядей Мишей, которых я так люблю. И Жилин, может быть, скоро увидит свою жену. Как славно все получилось. Славно, славно!
— Мы оба мечтали об этом все пять лет, — сказал Николай.
— Вот видишь, — сказал Жилин. — Ну, пойдем попрощаемся с ребятами. Пора в Москву.
Ракетодром Мирза-Чарле отправлял и принимал ионолеты «местного сообщения». Он связывал Землю с ее искусственными спутниками. Со времени первых фотонных ракет рейсовые и экспедиционные планетолеты строились, испытывались, грузились и разгружались, ремонтировались, стартовали и принимались только на искусственных спутниках — чтобы не загрязнять атмосферу Земли радиоактивными отходами. Кроме того, это было много экономнее и проще технически. Сообщение Земли с возлеземными доками осуществлялось через сеть ракетодромов типа Мирза-Чарле посредством автоматических и пилотируемых ионолетов — реактивных устройств, использующих для разгона энергию превращения атомарного кислорода верхних слоев стратосферы в молекулярный кислород. Такие[36] ракетодромы сооружались обычно в пустынях (Мирза-Чарле располагался на юге Заунгузских Каракумов, в трехстах километрах севернее Ашхабада) и мало чем отличались один от другого: несколько сотен квадратных километров ровной поверхности, залитой стеклопластом, сотни гектаров складов и мастерских, непрерывные потоки атомовозов, решетчатые башни радиотелескопов и радиомаяков, огромный прозрачный купол СЭУК (системы электронного управления и контроля) и — несколько поодаль — аэродром и утопающий в зелени городок с обязательной высотной гостиницей на окраине. Через эти стандартные ворота ежедневно уходили в Пространство пилоты, инженеры, ученые, десятки тысяч тонн материалов и продовольствия и ежедневно приходили на Землю необыкновенные металлы и минералы, невиданные животные, драгоценные знания. Иногда через эти ворота возвращались на Землю в запаянных прозрачных[37] цилиндрах те, кто отдал жизнь за власть Человека над Пространством.
На аэродроме Николаю и Жилину сказали, что командир фотонного планетолета первого класса «Тахмасиб» Алексей Петрович Быков остановился в гостинице, восьмой этаж, номер такой-то. Через четверть часа Николай постучал в дверь номера такого-то. «Войдите», — сказал скрипучий неприветливый голос. Жилин кашлянул и переложил чемодан в другую руку. Они вошли. Просторная комната с голубыми стенами и желтым потолком вся мягко светилась в ярком утреннем солнце. Посередине комнаты стоял с полотенцем в руках Алексей Петрович, мокрый, взъерошенный, в красивом шелковом халате. Он ничуть не изменился с тех пор, как я видел его в прошлый раз. Наверное, и с тех пор, как его впервые видел отец. Он совершенно не меняется. Такой же рыжий, такой же красный, такой же сердитый и такой же добрый. И у него по-прежнему круглый облупленный нос, и он по-прежнему втягивает голову в плечи. Алексей Петрович уставился на вошедших маленькими круглыми глазками и сдвинул брови, похожие на зубные щетки.
— А, — сказал он скрипучим голосом. — Борт-инженеры. Наконец-то. Ну, здравствуйте.
Он бросил полотенце на спинку кресла, подошел к Николаю, обнял, на секунду прижался холодной щекой к его щеке.
Затем он протянул руку Жилину.
— Я ждал вас вчера вечером, товарищи, — сказал он.
— Мы задержались в Ашхабаде, — поспешно сказал Николай. — Я не мог уйти в первый рейс, не повидав Антонину Николаевну. Антонина Николаевна велела вам кланяться, дядя Леша. И Володя, и Верочка.
Алексей Петрович хмыкнул и стал смотреть в сторону. Все же ему удалось не улыбнуться.
— Ты у нее любимчик, — объявил он. — Ладно. Располагайтесь здесь, я оденусь.
Он вышел в соседнюю комнату, а Николай и Жилин уселись на диван. На диване переплетом вверх лежала раскрытая книга. Николай поглядел на заголовок. «Структуры отражающих слоев». Он засмеялся и подмигнул Жилину. Жилин сидел прямо, расставив ноги и уперев руки в колени. Что-то в его лице напоминало лицо Алексея Петровича, и Николай опять засмеялся. Жилин искоса взглянул на него и тоже улыбнулся широким ртом.
— Между прочим, — сказал из соседней комнаты Алексей Петрович. — Есть две новости.
— Первая? — сказал Николай.
— Ляхов четвертого октября стартует в АСП.
— Мы уже знаем об этом, дядя Леша, — сказал Николай.
— Хорошо получилось, правда? В день пятидесятой годовщины первого спутника — первый пилотируемый старт в межзвездное пространство. И опять русские.
— А вторая новость? — спросил Николай.
— Вторая новость не столько важная, сколько удивительная. — Алексей Петрович вышел в гостиную, застегивая пилотскую куртку. — Кангрен нашел на Меркурии развалины.
— Что нашел?
— Какие-то развалины. Каменные плиты, скрепленные металлическими брусьями, или что-то в этом роде.
Николай сказал с досадой:
— Что-то в этом роде… Неужели это вам не интересно, дядя Леша?
Алексей Петрович прищурил правый глаз и высоко вздернул бровь над левым.
— Конечно, интересно, — сказал он. — Я же говорю: удивительная новость. Да я сам толком ничего не знаю. Ляхов получил из Фернбекса фотограмму и рассказал мне. Подробности будут опубликованы. Ну-ка, дай мне посмотреть на тебя хорошенько.
Николай встал, улыбаясь. Жилин тоже встал, переступил с ноги на ногу и сел.
— Да, — сказал Алексей Петрович. — Борт-инженер. Сколько тебе уже?
— Двадцать три, дядя Леша.
— Да… Двадцать три. А давно ли мы… Да, поглядел бы покойный Анатолий Борисович… Ну, ладно. Будем завтракать.
— Мы позавтракали в самолете, дядя Леша, — сказал Николай.
Алексей Петрович огорчился.
— Свинтусы, — сказал он. — Право, свинтусы. Может быть, еще раз позавтракаете?
— Честное слово, дядя Леша, — сказал Николай.
— Мы сыты, Алексей Петрович, — сказал Жилин.
— Ну и черт с вами, — сказал Алексей Петрович. Он подошел к буфету-автомату, нажал несколько кнопок и достал из буфета поднос. На подносе был хлеб, винегрет, горячая телятина и графин с фруктовым соком. Алексей Петрович поставил поднос на стол и сказал: — Черт с вами. Ну, рассказывайте, что там у вас в Школе.
Николай стал рассказывать про Школу, а Алексей Петрович с аппетитом кушал, одобрительно кивая и поглядывая в окно, где на горизонте, за сверкающим полем ракетодрома, темнели в белесой дымке исполинские треугольные силуэты ионолетов.
— А скажи мне, Коля, — сказал он вдруг. — Какова температура первичной рекристаллизации стандартного отражателя?
Николай помолчал и ответил:
— Сто пятьдесят тысяч плюс-минус три тысячи градусов.
— Правильно, молодец, — похвалил Алексей Петрович. — Правильно, как таблица логарифмов. Температура низкая. А что вам в Школе говорили относительно траекторий в поле Юпитера?
— «В поле Юпитера надлежит идти по возможности вне плоскости системы спутников, усилив противометеоритное наблюдение и держась не ближе ста тысяч километров от поверхности Юпитера».
— Правильно, — сказал Алексей Петрович. — Золотые слова. Найди это место и загни страницу, как говорил капитан Катль.
В соседней комнате замурлыкал видеофон. Алексей Петрович залпом допил сок, приложил к губам салфетку и вышел.
Николай и Жилин поглядели друг на друга. Жилин пожал плечами.
— Слушаю, — раздался голос Алексея Петровича. — Да, я Быков, командир «Тахмасиба». Что? Очень приятно, здравствуйте. Так… И чем я могу помочь?.. Нет, этого я сделать не могу. Не имею права… Послушайте, господин… э-э… господин Маки… Нет, это исключено. Можете обратиться в Комитет межпланетных сообщений… Да… Нет… Передайте господину профессору мои наилучшие пожелания и прочее. Саёнара.
Когда Алексей Петрович вернулся в гостиную, лицо его было краснее обыкновенного, а в стиснутые губы бились невысказанные слова. Он убрал поднос, сел в кресло и некоторое время молча глядел на Жилина и Николая.
— Вот как, — сказал он наконец. — Господин Быков, профессор в настоящее время весьма занят и настоятельно просит отложить старт на двое суток. Вот как.
— Какой профессор? — спросил Николай.
— Профессор Сусуму Окада. Он должен лететь с нами. Звонил его секретарь. Но я не отложу старт ни на сутки. Я стартую точно в шесть ноль-ноль шестого.
Николай слыхал о Сусуму Окада. Это был крупный японский физик, работавший в области создания фантастического «вечного двигателя», двигателя времени. Интересно, что понадобилось Окада за поясом астероидов?
— Дядя Леша, — сказал Николай. — Куда мы летим?
Алексей Петрович прищурил правый глаз и вздернул бровь над левым.
— На Амальтею, — ответил он. — На Пятый спутник Юпитера.
Жилин завозился на месте, улыбнулся во весь широкий рот и крепко потер огромные твердые ладони. Николай тоже улыбнулся и незаметно, но сильно ткнул его большим пальцем под ребро.
— Чему вы радуетесь, борт-инженеры? — осведомился Алексей Петрович.
Жилин заулыбался еще шире, а Николай ответил:
— На Амальтее работает жена Ивана Федоровича.
— А-а… — сказал Алексей Петрович. — Очень удачное совпадение. Кстати, об удачных совпадениях, — сказал он Николаю. — Я совсем забыл сказать тебе. Ведь с нами летят Юрковский и Дауге. Ты помнишь их? Они тоже будут работать на Амальтее. Вот тоже удачное совпадение, правда?
Юрковский и Дауге, Быков и Крутиков. Богдан Спицын и отец. Страшный и прекрасный, с детства знакомый рассказ о страданиях, о потерях, о победе. Имена, прочно связанные с памятью об отце, имена людей, которые бросили к ногам человечества грозную планету. Люди, которые нашли в черных песках Венеры Урановую Голконду — след удара метеорита из антивещества, богатейший источник активных руд. Разве я могу не помнить этих людей? Да, это очень удачное совпадение… если это действительно только совпадение.
Николай сказал:
— Дядя Леша, ведь это ваша работа?
— Э-э… Что ты имеешь в виду?
— То, что меня откомандировали к вам.
— Моя работа? — Алексей Петрович уставился на Николая честными круглыми глазами. — Что ты, Коля! Я и понятия не имел, пока мне не позвонили из третьего отдела. А ты что, недоволен тем, что тебя откомандировали ко мне?
Николай махнул рукой и отвернулся.
— Ладно, — сказал Алексей Петрович. — Хватит болтать, товарищи борт-инженеры. Наш ионолет стартует в четырнадцать тридцать, и у нас есть еще… — Он поглядел на часы. — У нас остается еще пропасть времени, четверть суток. Придвигайтесь к столу, вынимайте ваши записные книжки, и мы посмотрим, как вы разбираетесь в контрольной системе фотонного привода.
И началось избиение.
Они сидели в коридоре на подоконнике. Коля Ермаков болтал ногами, а Жилин, вывернув шею, глядел за окно в парк, где на волейбольной площадке прыгали у сетки незнакомые ребята, по-видимому первокурсники, и девчонки с факультета Дистанционного Управления. Ермаков, подсунув под себя руки, смотрел на дверь напротив. На двери была дощечка с надписью: «Высшая Школа Космогации. Заместитель начальника Школы Чэнь Кунь».
— Хорошо играют, — сказал Жилин басом.
— Мальки, — сказал Коля Ермаков, не оборачиваясь.
— Вон тот, четвертый номер, у него отличный пас.
Коля передернул плечами. У него тоже был отличный пас, но он не обернулся. Жилин посмотрел на него и сказал:
— А ты не волнуйся, Николай.
— Я не волнуюсь.
— Ты волнуешься, Николай, — сказал Жилин. — И по-моему, зря. Тут все в порядке.
— А я и не говорю, что не в порядке. Просто Чэнь даст нам распределение.
— Почему это он даст тебе распределение на месяц раньше, чем другим?
— И тебе тоже. Я чувствую. Понимаешь? У меня предчувствие.
— Предчувствие, — сказал Жилин. — Джузеппе Бальзаме А ты не предчувствуешь, куда нас распределят?
— На лунную трассу, — сказал Коля. — Стажерами.
— Девица Ленорман, — сказал Жилин. — Граф Калиостро. Откуда у тебя это предчувствие?
Слева в конце коридора появился паренек в рабочем комбинезоне. Он приближался неторопливо и вел пальцем по стене. Лицо у него было задумчивое. Он подошел к двери, посмотрел на дощечку, потом повернулся и сказал: «Здравствуйте». Голос у него был печальный.
— Здравствуй, Григорий, — сказал Жилин снисходительно.
Ермаков кивнул.
— Вы на очереди? — спросил Григорий печально.
— Да, — сказал Жилин.
Паренек подошел к ним и тоже сел на подоконник. Это был Григорий Быстров, староста третьего курса.
— Что случилось, староста? — осведомился Жилин.
— Кто-то устроил штуку с Копыловым, — сказал Григорий.
— Какую штуку? — спросил Коля Ермаков с интересом.
Валя Копылов славился своей привязанностью к вычислительной технике. Недавно в Школе установили очень хороший электронный вычислитель ЛИАНТО, и Валя проводил возле него дни, и проводил бы и ночи, но по ночам на ЛИАНТО велись вычисления для дипломантов, и Валю прогоняли вон.
— Кто-то из наших запрограммировал любовное послание, — сказал Григорий уныло. — Теперь ЛИАНТО выдает на последнем цикле: «Без Валентина жизнь не та, люблю, привет от Лианта». В простом буквенном коде.
— Отвратительные стихи, — сказал Коля.
Жилин грустно хохотнул и сказал нежно:
— Вот паршивцы.
— Плохие стихи, — сказал Коля, укоризненно качая головой.
— Что ты мне это говоришь? — сказал Григорий Быстров.
— Ты этим дуракам скажи. А теперь меня вызвал Чэнь.
— Староста, — сказал Коля. — Ты никуда не годный староста. Твои курсанты пишут отвратительные стихи, и на месте Чэня я задал бы тебе за это основательную взбучку.
Дверь приоткрылась, и высунулась голова дежурного.
— Жилин, Ермаков, товарищ Чэнь вас вызывает.
Коля спрыгнул на пол.
— Пошли, — сказал он. Он был немного бледен. Жилин двинулся следом, подталкивая его в спину чугунным пальцем.
Заместитель начальника Школы Высшей Космогации Чэнь Кунь, слывший среди межпланетников под прозвищем «Железный Чэнь», говорил, как всегда, тихо, почти ласково, глядя на выпускников большими темными глазами. Ему было за пятьдесят,[38] но он казался совсем молодым в узкой синей куртке с отложным воротником. Он был бы очень красив, если бы не мертвые серо-розовые пятна на лбу и на правой щеке — следы давнего лучевого удара.
— На днях выпускники будут распущены на отдых, — сказал Чэнь Кунь. — Каждому выпускнику следует месячный отдых. За этот месяц Совет Школы готовит распределение. Но я взял на себя смелость предложить вам двоим отказаться от отдыха.
Ермаков покосился на Жилина. Жилин внимательно слушал, уставив большой нос в сторону заместителя начальника.
— Сегодня звонил председатель ГКМПС товарищ Краюхин, — «Железный Чэнь» медленно склонил и затем вскинул голову. — Он просил Школу срочно откомандировать в распоряжение третьего отдела Комитета двух сменных борт-инженеров. Вам известно, что третий отдел занимается главным образом грузопассажирской связью в системе исследовательских станций и экспедиций района Юпитера. Вам известно, что трансмарсианские рейсы до сих пор считаются наиболее сложными. Вам известно также, что молодые межпланетники назначаются в трансмарсианские рейсы только в особых случаях. Мне представляется, что вы двое как раз и есть такой особый случай, и я взял на себя смелость назвать товарищу Краюхину ваши кандидатуры.
Коля опять поглядел на Жилина. Жилин радостно кивал большим носом.
— Я должен был предвидеть, — сказал Чэнь Кунь, — что на предстоящий месяц отдыха у вас, товарищ Жилин, и у вас, Ермаков, могли оказаться какие-либо планы личного порядка. Но сейчас вам представляется редкий для выпускника случай начать работу сразу в максимально сложных и максимально интересных условиях. Именно поэтому я позволил себе не усомниться в вашем согласии и, не уведомив вас предварительно, назвать ваши имена в разговоре с товарищем Краюхиным.
— Се-се Чэнь-тунчжи, — сказал Жилин, широко улыбаясь.
— Спасибо, товарищ Чэнь, — сказал Ермаков.
Чэнь Кунь сказал:
— Есть еще одно обстоятельство, которое укрепило меня в моей уверенности. Я считаю возможным теперь же уведомить вас, что вы будете назначены сменными борт-инженерами на «Тахмасиб», фотонный рейсовый планетолет типа «Хиус-9». Вашим командиром будет прославленный межпланетник Алексей Петрович Быков, вашим старшим штурманом будет превосходный космогатор Михаил Антонович Крутиков. В их руках вы пройдете первоклассную практическую школу, и я весьма рад за вас обоих.
Чэнь Кунь встал. Жилин и Ермаков тоже встали.
— Я думаю, лучше всего будет, если вы отправитесь сегодня вечерним воздушным поездом. В Москве вас не задержат. Командир «Тахмасиба» ждет вас на ракетодроме Мирза-Чарле. «Тахмасиб» швартуется на Спу-17 и стартует через месяц.
«Железный Чэнь» протянул им руку и сказал:
— Удачи и спокойной плазмы.
Когда они вышли в коридор, Григорий Быстров, староста, все еще сидел на подоконнике.
— Ну как? — спросил он, сползая на пол.
— Что «как»? — сказал Коля. — Что тебя волнует, малёк?
— Как там Чэнь?
— Чэнь! — Коля повернулся к Жилину. — Этот малёк сказал: Чэнь! «Товарищ Чэнь», староста! «Чэнь-тунчжи»! «Железный Чэнь»! «Великий Чэнь»! Понятно? Иди и будь почтителен![39]
Быстров протиснулся в приёмную, зацепившись карманом за ручку двери.
— Ну что, Иван Федорович? — закричал Коля. — Что ты скажешь?
Жилин поднял руку и опустил ее на спину Ермакова. По коридору прокатилось трескучее эхо.
— Молодец, Калиостро, — сказал Жилин. Он сиял.
— Прославленный Быков, — сказал Ермаков. — Он же дядя Леша. Превосходный Крутиков. Он же дядя Миша. Ура, Иван Федорович!
— Ура, — согласился Жилин.
Они пошли вдоль коридора, заглядывая в каждое окно.
— Послушай, Иван Федорович, — сказал Ермаков. — Там какие-то девочки.
Он остановился у окна и вытянул шею.
— Вон она, — сказал он. — Видишь, с перевязанной коленкой.
— Кто? — спросил Жилин.
— Не помню.
— Оболтус, — сказал Жилин.
— Нет, правда, — сказал Николай. — Я танцевал с ней позавчера на выпускном вечере.
— Ну, тогда пошли прощаться со школой, — сказал Жилин.
— Я уже прощаюсь, — сказал Николай. — На трансмарсианских линиях нет таких девочек.
— Оболтус, — повторил Жилин.
Коля повернулся и смерил Жилина взглядом.
— Ты, — сказал он. — Женатик. Ты не патриот своей Школы.
— Пошли, пошли, — сказал Жилин и взял Ермакова за плечо.
— Ай, я уже иду, — сказал Коля.
Они прошли по коридору мимо пустых аудиторий и заглянули в лабораторию низких температур. Здесь три года назад Нгуэн Фу Дат обжег руки жидким гелием, и они не сразу отыскали его в ледяном тумане, когда он все еще пытался заделать пластиком трещину в баллоне.
— Зайдем в вычислительную, — сказал Жилин.
Они спустились по широкой лестнице на первый этаж и заглянули в вычислительную. Там шли занятия, а около серого корпуса ЛИАНТО сидели на корточках трое операторов и рылись в машине.[40] Рядом в аудитории шли экзамены. Несколько первокурсников с мужественными лицами подпирали стену, заложив руки за спину.
— Удачи и спокойной плазмы, — сказал им Коля, проходя.
Первокурсники заулыбались и снова стали смотреть перед собой.
— Никогда больше не сдавать экзаменов, — сказал Коля. — Никогда больше не трепетать.
Они свернули и вошли в огромный тренировочный зал. Посреди зала сверкало четырехметровое коромысло на толстой кубовой станине — центробежная установка. Коромысло вращалось, и кабинки на его концах, оттянутые центробежной силой, лежали почти горизонтально. В кабинках сидели курсанты, но их не было видно, потому что в кабинках не было окошек. Наблюдение за курсантами велось изнутри станины с помощью системы зеркал. У стены на шведской скамеечке сидели четверо курсантов в смешных костюмах для перегрузок. Все четверо, задрав головы, следили за проносящимися кабинками.
— Четырехкратная перегрузка, — сказал Жилин, глядя на кабинки.
— Пятикратная, — сказал Ермаков.
Четверо курсантов посмотрели на них и снова задрали головы. Каждый понедельник курсанты по два часа крутились в этих кабинках, приучаясь к перегрузкам. Каждый понедельник все пять лет надо было сидеть и терпеть, широкие ремни впивались в обрюзгшее тело, лицо обвисало, и трудно было открыть глаза — так тяжелели веки. И нужно было решать какие-то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя. Это было ужасно трудно, хотя задачи были совсем простые, а программы были известны еще с первого курса. Некоторые курсанты выдерживали восьмикратные перегрузки, некоторые не выдерживали даже тройных, и их переводили на факультет дистанционного управления. Это называлось «попасть к девочкам».
Коромысло стало вращаться медленнее, остановилось, и кабинки повисли вертикально. Из одной вылез худощавый парень и остановился, придерживаясь за раскрытую дверь. Его покачивало. Парень из другой кабинки вывалился и сразу сел, упираясь руками в пол.
— К девочкам, — вполголоса сказал Ермаков.
Курсанты, поджидавшие своей очереди, вскочили.
— Ни черта, — сказал парень сипло и поднялся. — Не беспокойтесь, ребята.
Он страшно зашевелил лицом, разминая затекшие мускулы.
— Ни черта, — повторил он.
— Полноват, — сказал Коля. Жилин кивнул. Полные плохо переносили перегрузки. Жилин потерял шесть кило, прежде чем стал выдерживать пятикратные перегрузки. Вначале ему было нехорошо, хотя в прошлом он был глубоководником и обладал нечеловеческой силой.
— Похудеет, — сказал Жилин. — Захочет, так похудеет.
В станине открылся люк, оттуда вылез инструктор в белом халате и отобрал у курсантов листки с записями.
— Давайте, Гургенидзе и Саблин, — сказал он. Он бегло просмотрел листки. — Можете идти. У вас зачет.
— Ну, здорово, — сказал полный. — И у меня тоже?
Он сразу стал лучше выглядеть.
— И у вас тоже, — сказал инструктор.
Полный парень вдруг звучно икнул. Все засмеялись, и он очень смутился.
— А ведь сегодня понедельник, — сказал Ермаков Жилину.
— Может, прокатимся напоследок? На восьмикратной, а?
Жилин молча взял Колю за плечо и выволок в коридор. Они вышли в сад и уселись на ближайшей скамейке.
— Теперь, — сказал Коля, — давай думать, что делать дальше.
— Ехать на аэродром, — сказал Жилин.
— Это ясно, — сказал Коля нетерпеливо. — Что кроме?
— Пообедать, — сказал Жилин.
Коля посмотрел на него. Жилин сидел неподвижно, расставив ноги и уперев руки в колени. Он был спокоен, безмятежен и надежен, как гранитный валун. Жилину было тридцать лет. До Школы он командовал отрядом батискафов океанологической станции на Кунашире. Жилин был женат, его жена работала сейчас в одной из планетографических экспедиций в системе Юпитера.
— Видишь ли, Иван, — сказал Коля очень осторожно. — Вот что я имею в виду… Что, если нам лететь в Москву не сегодня, а…
— Так, — сказал Жилин. — А в чем дело?
— Видишь ли, Иван Федорович. Есть у меня одно незавершенное дело.
Жилин повернул голову и посмотрел на Колю. Он посмотрел очень пристально, а потом стал смотреть в сторону спортплощадки, где сквозь кусты мелькали красные майки и загорелые ноги.
— Слушай меня, Ермаков, — сказал он тяжеловесно. — Сейчас мы пойдем на обсерваторию, потом пообедаем, потом простимся с Виктором Владимировичем, с Ангелиной Ивановной, с товарищем Ши…
Это были преподаватели и инструкторы.
— Но мы уже простились с ними позавчера.
— Когда это?
— Позавчера, на выпускном вечере.
— На выпускном вечере, — сказал Жилин, — ты занимался танцами с этой перевязанной коленкой.
— Ну и что из этого, — сказал Коля. — А ты просидел весь вечер в буфете.
— Итак, простившись с Виктором Владимировичем, с Ангелиной…
— Ясно, — сказал Коля. — Что дальше?
— Дальше мы поедем на аэродром и, — Жилин посмотрел на часы, — в двадцать два ноль-ноль будем в Москве. Вопросы есть?
Коля вздохнул: он очень не любил прощаний.
— Тогда хоть пошли сначала пообедаем, — сказал он.
— Отчего же, пошли, — сказал Жилин и встал.
Когда стратоплан выскочил из туч, Коля увидел солнце низко над облаками и густо синее небо вверху. Жилин в соседнем кресле посапывал, свесив с подлокотника огромную коричневую лапу. Подошла стюардесса со столиком на колесах. На столике стояли стаканы с чаем, бутылки всевозможных напитков и тарелки с бутербродами. Стюардесса была хорошенькая и очень вежливая. К сожалению, она была очень занята и разговора не получилось. Коля отказался от еды и напитков и стал смотреть сквозь прозрачный потолок в темное небо. Там уже горели яркие немигающие звезды, и вдруг, перегоняя стратоплан, прошла крупная красно-синяя звезда. Это был Спу-20.
Год назад курсанты проходили на Спу-20 четырехмесячные курсы теории аннигиляционного привода. На «Звездочке», так межпланетники называли Спу-20, было очень интересно. Там шла тогда окончательная доводка «Молнии» для межзвездной экспедиции. Там производились эксперименты по использованию прямоточных фотонных двигателей. Там было много замечательных капитанов и инженеров. Там курсанты увидели Краюхина — он совершил свой последний внеземной перелет, чтобы увидеть «Хиус-Молнию». Он подошел к Николаю (они не виделись уже три года) и сказал: «На таких кораблях ты будешь летать, как мы и не мечтали. Если бы видел отец…», и заковылял дальше, широкий, сутулый, угрюмый. Все останавливались и прижимались к стенам, давая ему дорогу. Он рано состарился, ведь ему не было и шестидесяти пяти. Когда отец погиб на Венере, Коле было двенадцать. Краюхин вызвал его к себе и сказал: «Твой отец не вернется, Коля. Он остался там». Он больше не сказал ничего, взял Колю за плечо и пошел по широким коридорам Комитета в гараж, взял свой вертолет, и они летали весь день над Москвой, не говоря ни слова, и он несколько раз передавал Коле управление. Может быть, он ждал, что Коля будет плакать, и хотел помешать этому, но Коля не плакал. Он плакал накануне, когда прочитал письмо отца, оставленное перед отлетом. На конверте было сказано, когда его вскрыть…
Жилин проснулся, спросил: «Ты чего не спишь?» и опять заснул.
На «Звездочке» вообще было очень интересно. Однажды Ляхов привел их в ангар. В ангаре висел только что прибывший фотонный танкер-автомат, который полгода назад забросили в зону абсолютно свободного полета в качестве лота-разведчика. Танкер удалялся от Солнца на расстояние светового месяца. Это было огромное неуклюжее сооружение, и всех поражал его цвет — бирюзово-зеленый. Обшивка отваливалась кусками, стоило прикоснуться ладонью. Она просто крошилась, как сухой хлеб. Но устройства управления оказались в порядке, иначе разведчик, конечно, не вернулся бы, как не вернулись три разведчика из двадцати, запущенных в зону абсолютно свободного полета. Курсанты спросили Ляхова, что произошло, и Ляхов ответил, что не знает. Это впервые за два года Ляхов ответил им, что он не знает. «На больших расстояниях от Солнца есть что-то, чего мы пока не знаем», — так сказал Ляхов. И только позже они сообразили, что Ляхов поведет «Молнию» туда,
Жилина и спросил ее вполголоса, приятно улыбаясь:
— Простите, мы скоро прибываем?
— Через десять минут, — ответила стюардесса, тоже приятно улыбаясь.
Тогда Коля ткнул Жилина локтем в диафрагму и сказал:
— Вставай, Иван Федорович, Москва.
В Мирза-Чарле они прибыли через день утром. Ракетодром Мирза-Чарле отправлял и принимал ионолеты местного сообщения. Он связывал Землю с ее искусственными спутниками. Со времени первых фотонных ракет рейсовые и экспедиционные планетолеты строились, испытывались, грузились, ремонтировались, стартовали и принимались только на искусственных спутниках — чтобы не загрязнять атмосферу Земли радиоактивными отходами. Кроме того, это было много экономичнее и проще технически. Сообщение Земли с возлеземными доками осуществлялось через сеть ракетодромов типа Мирза-Чарле посредством автоматических и пилотируемых ионолетов, использующих для разгона энергию превращения атомарного кислорода верхних слоев стратосферы в молекулярный кислород. Такие ракетодромы сооружались обычно в пустынях (Мирза-Чарле располагался на юге Заунгузских Каракумов, в трехстах километрах севернее Ашхабада) и мало отличались один от другого: несколько сотен квадратных километров, залитых стеклопластом, сотни гектаров складов и мастерских, непрерывные потоки атомовозов, решетчатые башни радиотелескопов и радиомаяков, огромный прозрачный купол СЭУК (система электронного управления и контроля) и — несколько поодаль — аэродром и зеленый городок с обязательной высотной гостиницей на окраине. Через эти стандартные ворота ежедневно уходили в пространство пилоты, инженеры, ученые, десятки тысяч тонн материалов и продовольствия и ежедневно приходили на Землю необыкновенные металлы и минералы, невиданные животные, драгоценные знания. Иногда через эти ворота возвращались на Землю в запаянных прозрачных цилиндрах те, кто отдал жизнь за власть человека над Пространством.
На аэродроме Николаю и Жилину сказали, что командир фотонного планетолета первого класса «Тахмасиб» Алексей Петрович Быков остановился в гостинице, этаж такой-то, номер такой-то. Алексей Петрович был еще не одет. Он стоял посередине комнаты с полотенцем в руках, взъерошенный, в красивом шелковом халате. Совершенно не меняется, подумал Коля. Такой же рыжий, такой же красный, такой же сердитый, такой же добрый. И у него по-прежнему круглый облупленный нос.
Алексей Петрович уставился на вошедших маленькими глазками и сдвинул брови, похожие на зубные щетки.
— А, — сказал он скрипучим голосом. — Борт-инженеры. Здравствуйте, борт-инженеры.
Он бросил полотенце на спинку кресла и обнял Николая, на секунду прижавшись холодной щекой к его щеке. Затем он протянул руку Жилину.
— Жилин Иван Федорович, — сказал Жилин. — Назначен в ваше распоряжение.
— Рад, — сказал Алексей Петрович. — Прошу.
Он взял полотенце и сказал:
— Располагайтесь. Я сейчас приду.
Он вышел в соседнюю комнату. Коля сел на диван и спросил вслед:
— Как поживает Антонина Николаевна?
— Хорошо, — отозвался Алексей Петрович из соседней комнаты. — Спасибо.
— А Володя и Верочка?
— Хорошо. Спасибо. Володька ногу вывихнул.
— Что вы говорите! — сказал Коля.
— Да, — сказал Алексей Петрович натужным голосом. По-видимому, он надевал ботинки. — С трамплина прыгал, малек.
— Молодец, — сказал Коля и посмотрел на Жилина. Жилин сидел у стола, уткнувшись в журнал. Журнал был очень специальный — он назывался «Структуры отражающих слоев».
— Между прочим, — сказал из соседней комнаты Алексей Петрович. — Есть две новости.
— Да? — сказал Коля.
— Ляхов четвертого октября стартует в АСП.
— Это мы уже знаем, дядя Леша. Хорошо получается, правда? Пятидесятая годовщина первого спутника, День Межпланетника и первый пилотируемый старт в АСП.
— Так и задумано, — сказал Алексей Петрович.
— А вторая новость? — спросил Коля.
— Вторая новость не столько важная, сколько удивительная. — Алексей Петрович вышел в гостиную, застегивая пилотскую куртку. — Кангрен нашел на Меркурии развалины.
— Что-что нашел?
— Какие-то развалины. Плиты, скрепленные металлическими брусьями.
— Здорово, — сказал Коля. — Такие же, как на Марсе?
— Ну, этого я не знаю, — сказал Алексей Петрович. — Ляхов получил из Фернбекса фотограмму. — Он сел у стола напротив Жилина. — Подождем, увидим. Не очень-то я верю в эти развалины. Кангрен любит пошуметь.
Все равно здорово, — сказал Коля. — Пора бы наконец поискать и на Земле.
— Это не нам искать, — сказал Алексей Петрович. — Это пусть глубоководники ищут.
— Они ищут, — сказал Жилин, глядя в стол.
Алексей Петрович посмотрел на него с любопытством и сказал:
— Ну и пусть ищут. А мы полетим на Амальтею.
— Да ну? — сказал Коля и тоже поглядел на Жилина. Жилин широко улыбнулся.
— У вас там, кажется, супруга работает? — сказал Алексей Петрович.
— Да, — сказал Жилин и улыбнулся еще шире. — Пять лет не виделись.
— Мы знакомы, — сказал Алексей Петрович. — Очень, очень энергичная женщина, Елена Ивановна.
— Да, — сказал Жилин. — Говорят, ее там побаиваются. Я и сам ее побаиваюсь.
Алексей Петрович хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал.
— Давайте завтракать, — предложил он.
— Мы позавтракали в самолете, дядя Леша, — сказал Коля.
Алексей Петрович огорчился.
— Ну вот, — сказал он. — Может быть, еще раз позавтракаете?
— Честное слово, дядя Леша, — сказал Коля.
— Мы сыты, Алексей Петрович, — сказал Жилин.
— Ну и черт с вами, — сказал Алексей Петрович. — Сидите голодные.
Он подошел к буфету-автомату, нажал несколько кнопок и через минуту достал из буфета поднос. На подносе стояли три пиалы, соусник, стакан томатного сока и пластмассовая подставка с двумя белыми палочками, завернутыми в целлофан. Острый неповторимый запах распространился по комнате. Жилин вдруг сел очень прямо и вытянул шею. Стул под ним крякнул. Алексей Петрович поставил поднос на стол. Жилин поглядел на поднос и гулко глотнул.
— А может быть, хотите? — снова спросил Алексей Петрович. — Превосходный чифань. Или вы не едите китайский чифань?
— Собственно, а что я ел за завтраком? — рассудительно сказал Жилин, глядя на поднос — пустяки. Чай с булочкой.
Коля не выдержал и все-таки захохотал. Жилин был великим поклонником китайской кухни. Он считал ее вершиной гастрономических устремлений человечества.
Алексей Петрович, взявший было палочки, положил их на поднос и оглядел борт-инженеров:
— Вы любите жаркое «сы-бао»? — спросил он Жилина.
— Очень, — сказал Жилин и снова глотнул.
— Ой, не могу, — сказал Коля и лег на диван.
— А еще что? — спросил Алексей Петрович, поворачиваясь к буфету.
— Салат с вермишелью из гороха «маш», — сказал Жилин быстро. — Салат из медуз с креветками. И бульон с крабами, если можно.
— А каракатицу с ростками бамбука? — спросил Алексей Петрович, нажимая кнопки.
— М-м-м… Очень! — сказал Жилин. — Перестань верещать, Николай.
— Не могу, — сказал Коля, подтягивая колени к подбородку. Он сипел от смеха.
— Что он понимает, — сказал Алексей Петрович, возвращаясь к столу со вторым подносом. — Все межпланетники любят чифань.
Они принялись за еду, ловко орудуя палочками, то и дело подливая в пиалы темно-коричневую сою. Алексей Петрович ел молча, поглядывая в окно, где на горизонте темнели в белесой дымке исполинские треугольные силуэты ионолетов. Жилин сначала тоже молчал, а потом вдруг начал рассказывать о том, как на островах Мяоледао ловят каракатиц. Коля отдыхал, время от времени вставляя: «Ой, не могу».
— Тогда ее снимают с крючка и надрезают мантию, — сказал Жилин.
— Ой, не могу, — сказал Коля.
Алексей Петрович задумчиво покачал головой и вдруг спросил:
— А скажите мне, борт-инженеры, какова температура первичной рекристаллизации стандартного отражателя?
Коля перестал смеяться и сел.
— Сто пятьдесят тысяч, — сказал он.
— Плюс-минус три тысячи градусов, — сказал Жилин.
— Правильно, — похвалил Алексей Петрович. — Температура низкая. А что вам в Школе говорили относительно траекторий в поле Юпитера?
— «В поле Юпитера надлежит идти по возможности вне плоскости системы спутников, усилив противометеоритное наблюдение и держась не ближе ста тысяч километров от поверхности Юпитера».
— Правильно, — сказал Алексей Петрович. — Золотые слова. Найдите это место и загните страницу, как говаривал капитан Катль.
В соседней комнате замурлыкал видеофон. Алексей Петрович залпом допил сок, приложил к губам салфетку и вышел.
Коля и Жилин поглядели друг на друга.
— Ого, — сказал Жилин. — Где мои учебники?
— Слушаю, — раздался голос Алексея Петровича. — Да, я Быков. Что? Очень приятно, здравствуйте. Так… И чем я могу помочь?.. Нет, этого я сделать не могу. Не имею права… Послушайте, господин… э-э… господин Маки… Нет, это исключено. Можете обратиться в Комитет межпланетных сообщений… Да… Нет… Передайте господину академику мои наилучшие пожелания и прочее. Саёнара.
Когда Алексей Петрович вернулся в гостиную, лицо его было краснее обыкновенного. Он убрал подносы, сел в кресло и некоторое время молча глядел на Жилина и Ермакова.
— Вот как, — сказал он наконец. — Господин Быков, академик весьма занят и настоятельно просит отложить старт на полторы недели. Вот как.
— Какой академик? — спросил Коля.
— Академик Сусуму Окада. Он летит с нами. Звонил его секретарь. Но я не отложу старт ни на сутки. Я стартую точно в шесть ноль-ноль шестого октября.
Коля слыхал о Сусуму Окада. Это был крупный японский физик, работавший в области создания фантастического вечного двигателя времени.
— Да, это нехорошо с его стороны, — сказал Коля. — А кто еще летит с нами?
Алексей Петрович сразу подобрел.
— Юрковский летит, — сказал он. — И Гришка Дауге. Ты не забыл Юрковского и Дауге, малек?
Юрковский и Дауге, Быков и Крутиков, Богдан Спицын и отец. Страшный и прекрасный, с детства знакомый рассказ о страданиях, о потерях, о победе. Люди, которые бросили к ногам человечества грозную планету. Люди, которые нашли в черных песках Венеры Урановую Голконду — след удара чудовищного метеорита из антивещества.
— Вот он, — сказал Коля и ткнул пальцем в сторону Жилина. — Он рассказал мне эту легенду на первом курсе, и мне пришлось поправлять его, потому что он называл Юрковского Диковским. Всякий малек знает эти имена.
— То-то, — сказал Алексей Петрович.
— Вас называют первыми Десантниками, — сказал Коля.
Алексей Петрович покачал головой.
— Что ты, Коля, — сказал он. — Десантники всегда возвращаются.
— Но ведь и вы вернулись, Алексей Петрович, — сказал Жилин.
— Не все, — сказал Алексей Петрович. — И будет об этом.
Коля помолчал, затем спросил:
— Вы давно их видели в последний раз, дядя Леша?
— Десять лет, — сказал Алексей Петрович. — Но мы переписывались.
— Десять лет, ой-ой-ой, — сказал Коля и посмотрел на Жилина. — А я видел Юрковского в позапрошлом году. Он приезжал в Школу.
— Ну, будет, — сказал Алексей Петрович. — Наш ионолет стартует в четырнадцать тридцать. У нас есть еще время. Николай, садись за стол. Вынимайте ваши записные книжки, борт-инженеры. Посмотрим, чему вас учили.
И началось избиение.
Василий Ляхов посмотрел на часы и сказал:
— А не пора ли нам, товарищи?..
— Ну что ж… — сказал член Совета Космогации и поднялся.
На лице его появилась неуверенная улыбка. Он явно не мог решить — обнимать ему участников перелета сейчас или позже, у выхода в Главный кессон. Начальник Спутника-9 открыл дверь и пророкотал как в бочку:
— Прошу.
Все потянулись к двери, предупредительно пропуская вперед экипаж Первой Звездной. Их было семеро в синих рабочих комбинезонах, и когда они шли по узким коридорам, встречные прижимались к шершавым стенам, давая дорогу, и провожали их глазами. Многие возвращались и шли следом.
Состав Первой Звездной был хорош. Алексей Петрович Быков знал их всех, одних лично, других — понаслышке. Четверо ученых, трое пилотов. Ученые были все как на подбор молодые ребята, плечистые, с крепкими шеями. Они шли впереди и громко переговаривались на трех языках. Биолог Дьердь (Быков возил его на Амальтею год назад) что-то рассказывал, размахивая длинными руками, а китаец-кибернетик время от времени пронзительно вскрикивал: «Ах, какой я впечатлительный!» И каждый раз корреспондент, который шел рядом с Быковым, досадливо крякал в свой диктофон. Ему явно хотелось, чтобы все шло как следует — все-таки Первая Звездная. Один раз он даже пробормотал внятно: «Черт знает что. Никаких эмоций. Идут, как в столовую». Это был еще очень зеленый корреспондент, и он, вероятно, представлял себе Первую Звездную как торжественные похороны. В известном смысле он был, пожалуй, прав: перелет продлится восемь лет на субсветовых скоростях, а на Земле за это время пройдет лет десять-двенадцать. Кое-кого из нас они, вернувшись, не застанут, подумал Быков и посмотрел на пилотов.
Они шли сразу за учеными и очень старались не наступать им на пятки. Три матерых межпланетных аса, и каждый из них командовал в свое время фотонным планетолетом, и каждый из них налетал сотни миллиардов километров, и каждый из них мог бы командовать «Фотоном», но командиром назначили Ляхова. Ляхов первый поднял «Фотон» в пространство и первый развил на нем рекордную скорость — сто двенадцать тысяч километров в секунду. И потом — это был Ляхов.
Алексей Петрович глядел в его необъятную сутулую спину и думал, что Ляхову уже за сорок.
Кибернетик снова вскричал: «Ах, какой я впечатлительный», и корреспондент крякнул.
— А вы смотрите на пилотов, — сказал Быков. — Как идут! Картина!
У пилотов был очень сосредоточенный вид.
— Да-а… — сказал корреспондент восхищенно. — Замечательно идут.
Он принялся бормотать в диктофон, и до Быкова донеслись слова «коридоры, озаренные ровным, немигающим светом» и «когорта передового человечества». Корреспондент был на удивление зелен.
Когда все свернули в главный коридор, Алексей Петрович оглянулся. Сзади шло человек пятьдесят. Все молчали. Экипаж «Фотона» шел впереди, и между ним и провожающими лежала полоса отчуждения. Глупо, решил Алексей Петрович и рассвирепел. Какого черта. Люди летят работать, а не помирать. Он посмотрел на постную физиономию корреспондента, пошевелил губами и догнал Ляхова. Они пошли рядом.
— Ну что, Алексей, — сказал Ляхов, расплываясь в довольной улыбке. — Завидуешь?
— Еще бы, — сказал Алексей Петрович.
— Чего я боюсь, — сообщил Ляхов, — так это ближайших десяти минут. Придется обниматься с начальником Девятого.
Он осторожно оглянулся и вздохнул.
— Да, — сказал Алексей Петрович. — Я с ним стараюсь за руку не здороваться. Лапа у него, как экскаватор.
— Он меня обнял при встрече, — сказал Ляхов. — Теперь у меня что-то внутри скрипит и щелкает.
— Главное — вовремя отскочить, — сказал Колкер. Он летел на «Фотоне» борт-инженером. — Подскочить, изящно поклониться и отскочить.
— Обидится, — сказал Ляхов и снова вздохнул. — Щелкает, — сообщил он.
Третий пилот молчал. Быков не знал его близко. Он знал только, что фамилия его Мартови и Ляхов в разговорах зовет его обычно Моркови. При комплектовании этой экспедиции старались подобрать людей не семейных. Для Мартови сделали исключение. Это был превосходный межпланетник. Два года назад он первым в мире исследовал пространство за Плутоном и нашел там второе кольцо астероидов.[41]
— Послезавтра я лечу на Амальтею, — сказал Алексей Петрович.
— Ну-ну, — сказал Ляхов.
— Василий, — сказал Алексей Петрович. — Не задирай нос, Василий.
— Увидишь на Амальтее Тальба, — сказал Колкер, — передай ему, что все его рассуждения — чепуха. Он поймет. Я хотел ему написать, но так и не собрался.
— Можно радировать, — сказал вдруг Мартови. Все поглядели на него. Жена Мартови работала на Амальтее, на Джей-станции. Он даже не смог попрощаться с ней, подумал Быков. Последний рейсовый планетолет на Амальтею ходил три месяца назад. Он так и не повидал жену перед отлетом и теперь увидит нескоро. Зато он увидит Другое Солнце. Через четыре года он увидит чужое Солнце — красное, дымящееся протуберанцами, заслоняющее полнеба. Дурак, подумал Алексей Петрович. Зачем я заговорил об Амальтее.
— Ну, начинается, — сказал Ляхов.
Процессия остановилась перед Главным кессоном, и Быков увидел, что к ним приближается член Совета и начальник Девятого. Начальник потирал руки. Лицо у него было решительное.
— Подскочить, изящно раскланяться и отскочить, — пробормотал Колкер.
Алексей Петрович отступил и стал смотреть. Член Совета жал руку каждому из участников и говорил что-то, улыбаясь. Зеленый корреспондент сверкал вспышкой. Он был не один. Вспышками сверкали еще четверо с горящими глазами. Алексей Петрович увидел, как Колкер попытался осуществить свой маневр, как он подскочил к начальнику, но раскланяться не успел — начальник схватил его и стал душить. Во всяком случае, у Колкера было лицо именно удушаемого. Ляхов покорно ждал своей очереди рядом.
Сначала все было довольно чинно, корреспондент мог быть доволен: провожающие почтительно толпились вокруг, а участники в промежутках между объятиями и рукопожатиями стояли в напряженных позах и нетерпеливо улыбались. Но потом Ляхов крикнул на весь зал: «До свидания, товарищи!», и толпа надвинулась.
Алексей Петрович успел расцеловаться с Ляховым и Колкером и пожать руку длиннорукому Дьердю. Зеленый корреспондент осветил его вспышкой, сказав: «Извините, я хотел не вас», и кинулся напролом к Ляхову. Но Ляхов уже шагнул в кессон. Все зашумели. Толстая пластметалловая плита стала медленно опускаться, и семеро в кессоне стояли и махали руками. Все они были немного бледны, и Алексей Петрович увидел, как Мартови вдруг резко отвернулся и стал натягивать вакуум-скафандр. Плита опустилась.
Алексей Петрович еще долго стоял в опустевшем зале. Они будут в походе восемь лет. Четыре года туда и четыре — обратно. Восемь лет ледяной пустоты вокруг. Восемь лет невообразимой, ни с чем не сравнимой пустоты. Семь лет из восьми они проведут в анабиотическом сне, где-то между смертью и глубоким обмороком. И они увидят Другое Солнце. А я послезавтра лечу на Амальтею в шестой раз. И в шестой раз увижу Юпитер с высоты в сто тысяч километров. В шестой раз выгружу продовольствие и ученых, в шестой раз погружу ученых и контейнеры с образцами…
— К черту, — сказал Алексей Петрович. — Послезавтра я лечу на Амальтею. Сегодня должны прибыть Дауге и Юрковский. Будем пить шампанское и послезавтра вместе полетим на Амальтею…
В комнате Алексея Петровича сидел Михаил Антонович Крутиков и пил чай. Стол он придвинул к дивану. На столе стоял чайник и большая банка с вареньем, к которой была прислонена раскрытая книжка. Михаил Антонович был красен и более обыкновенного благодушен.
— Алешенька, — сказал он.
— Здравствуй, штурман, — откликнулся Алексей Петрович, подтащил стул и уселся.
— Налей-ка и мне, — сказал он.
Михаил Антонович взял книжку и положил на диван. Алексей Петрович заглянул в банку.
— Гм, — сказал он с сомнением.
— Третий стакан пью, — торопливо сказал Михаил Антонович и стал наливать чай.
— Гм, — повторил Алексей Петрович. Он отхлебнул горячего янтарного чая, зацепил ложечкой варенья и, причмокнув, прищурился на штурмана. — Проводили «Фотон». Привет тебе от Ляхова.
— Спасибо, Алеша. — Михаил Антонович покачал головой. — Какие смельчаки. Ай-яй-яй, какие это смельчаки…
— Ты бы не полетел? — осведомился Алексей Петрович.
— П-полетел бы, — сказал Михаил Антонович, потупясь.
Алексей Петрович засмеялся. Он знал, что штурман тайком подавал заявление, которое было, однако, отклонено в самой вежливой форме. Михаил Антонович много переживал по этому поводу. «Не пора ли мне на покой, Алешенька?!» — проникновенно вопрошал он. Но на покой ему было явно рано. Он по-прежнему оставался лучшим штурманом современного межпланетного флота, хотя за последние десять лет прибавил в весе на семь кило. Теперь Алексей Петрович, взяв его под локти, уже не мог поднять, как раньше.
Михаил Антонович допил свой стакан и взялся за чайник.
— Гм, — сказал Алексей Петрович. Рука Михаила Антоновича дрогнула, но он все-таки налил себе полстакана и сердито поглядел на Быкова.
— Не «гмыкай», пожалуйста, — сказал он, подумал и добавил: — Черт возьми.
Некоторое время они в полном молчании пили чай и скребли ложками по стенкам банки с вареньем. Потом Алексей Петрович спросил:
— Где Коля?
— На «Хиусе», — сказал Михаил Антонович.
— Странно, — сказал Алексей Петрович, — что он там делает?
— Он копается в вычислителе, — сказал Михаил Антонович. — Я сказал ему, что там все в порядке, но он считает, что там не все в порядке.
— Первый рейс, — задумчиво сказал Алексей Петрович, — первый дальний рейс. Амальтея, Юпитер, Джей-станция — для него это так ново. Волнуется?
— Коленька? Нет, что ты!
— Ермаковская кровь, — сказал Алексей Петрович. — Впрочем, врет он все. Волнуется, конечно.
Михаил Антонович вздохнул.
— Когда прилетят наши мальчики? — спросил он.
— Сегодня или завтра. Я думаю, сегодня.
Десять лет мы не виделись, подумал Алексей Петрович. Шли все по разным дорогам. Даже отпуска у нас были в разное время. Один раз я чуть-чуть не поймал Володьку Юрковского, но оказалось, что он вылетел накануне. Это было три года назад, на Таити. Я жил потом в комнате Юрковского и нашел его письмо ко мне, которое он забыл отправить. А потом в Москве я слышал, как объявляли по радио о его докладе в Доме Ученых, но нужно было улетать на Юпитер. Все на тот же Юпитер. И с Дауге та же история. Он долго болел, милый Иоганыч. И очень трудно было ему снова попасть в Пространство. Но он добился, и они долго работали на Венере вместе с Юрковским, а потом Дауге послали на Марс и он почему-то перестал писать. Говорят, ему снова не повезло там — кажется, была зимняя буря и его засыпало. Но он еще ухитрился год назад слетать на Амальтею и наши корабли встретились в пространстве и прошли на расстоянии каких-нибудь пять тысяч километров друг от друга… Мир тесен, но трудно быть вместе, когда один планетолог, а другой — командир фотонного корабля. Хорошо, что хоть Миша — штурман. Алексей Петрович посмотрел на Крутикова с удовольствием. Десять лет…
— Ляхов летит уже полтора часа, — сказал Михаил Антонович.
— Да-а, — сказал Алексей Петрович. Полтора часа — это значит скорость его сейчас около пятидесяти километров в секунду и он уже за Марсом. Пассажиры уже заснули, а Ляхов в крутом пике выводит «Фотон» перпендикулярно эклиптике. Перегрузка раза в три, в глазах — мурашки, в ушах — звон. Колкер глотает спорамин, а Мартови тайком от командира пытается связаться с Амальтеей. Солнце уходит, слабеет, тонет в бездне… Через три-четыре часа Ляхов выйдет в зону абсолютно свободного полета над плоскостью Солнечной системы. Там еще не бывал никто. Разве что он сам, когда испытывал «Фотон» год назад.
— Михаил, — сказал Алексей Петрович. — Мы с тобой просто старые извозчики.
Михаил Антонович молча убирал со стола.
— Жалкие старые извозчики, — повторил Алексей Петрович. — И предел наших возможностей и способностей — проскочить, не теряя скорости, через пояс астероидов. И все. А скорость такая, что ее и сохранять не стоит: полторы тысячи, две тысячи…
Алексей Петрович замолчал и обернулся. Дверь плавно отъехала в сторону, и в комнату влетел розовощекий плечистый парень в клетчатой рубахе. Он стал в позу и провозгласил.
— Товарищи межпланетники! Григорий Иоганнович Дауге!
Михаил Антонович уронил поднос и наступил на него.
В дверях появился Дауге — черный и сухой. Он подошел к Алексею Петровичу и сильно ударил его по плечу.
— Петрович! — сказал он.
Алексей Петрович поднялся и тоже ударил его по плечу. У Дауге подкосились ноги.
— Петрович! — закричал он и кинулся обниматься. Несколько минут все обнимались. Михаил Антонович всплакнул. Дауге, измятый и взъерошенный, рухнул на диван.
— Николай! — рявкнул Алексей Петрович, обращаясь к плечистому парню. — Где шампанское! Бегом!
— Да-да, Коленька, — закричал Михаил Антонович, — бегом, бегом, пожалуйста!!
Плечистый парень кинулся вон из комнаты.
— Постойте! — взывал Дауге, простирая руки. — Подождите! Юрковского подождите!
— Как так — Юрковского? — сказал Алексей Петрович. — Он тоже здесь?
— Ну да! Мы прилетели вместе.
— А где он?
— Он моет свое чудище, — сказал Дауге, приглаживая волосы.
— Какое чудище? — спросил Алексей Петрович.
— Уж не женился ли он? — сказал Михаил Антонович.
Дауге хихикнул.
— Сами увидите, — сказал он. — Будьте покойны, на это стоит посмотреть.
Он оглядел всех и сказал:
— Петрович, Мишка. Постарели, морды стали какие-то солидные. Михаил, — взревел он, — срам! Разъелся, как гусак. Восемьдесят пять кило как минимум!
— Восемьдесят восемь, — сказал Алексей Петрович.
— Позор! Штурман! Межпланетник! Восемьдесят восемь! Срам! А ты, Алексей! Тебя не узнать. Откуда у тебя такое выражение на физиономии?
— А что?
— А то самое! Впрочем, понятно — капитан. Кэптн оф вотарлесссии. «Бесконечно чужой, беспокойный душой, бороздящий эфирные волны»!
— Да ну тебя к черту, — сказал Алексей Петрович, — какие там еще волны…
— …«Без улыбки в глазах, только трубка в зубах, беспокойный, упрямый, бессонный»… Ужасно дурацкие стихи Володька писал во младости своей. Господи, мы десять лет не виделись. — И Дауге принялся весело ругаться по-латышски.
— Высох, высох, — повторял Михаил Антонович, сидя рядом с ним на диване и гладя его по плечу, — совсем высох, Гришенька… Черный совсем стал.
Алексей Петрович полез в буфет, вытащил стаканы, стал расставлять их на столе. Вошел Коля с двумя бутылками под мышкой.
— Ух и холодные, черти, — сказал он широко улыбаясь. Дауге смотрел на него без улыбки, очень внимательно.
— Николай Анатольевич Ермаков, — сказал он медленно.
— Как вырос, как вырос, мальчик, — сказал Михаил Антонович.
— Ты молодец, Николай Анатольевич, — так же медленно продолжал Дауге. — Ты мне нравишься. И ты действительно очень вырос.
— Все растут, — сказал Алексей Петрович. Он не любил, когда хвалят вообще. — Что там у тебя было с вычислителем, Николай?
— Ничего не было, — сказал Коля Ермаков, усаживаясь за стол. — Дядя Миша прав, там все в порядке. Но зато я видел старт «Фотона».
— Как так? — Дауге посмотрел на часы. — Собирались стартовать в двадцать два…
— Нет, — сказал Алексей Петрович. — Они уже два часа в полете.
— Ах ты, какая жалость, — сказал Дауге. — Я хотел попрощаться с Ляховым.
— Они уже два часа в полете, — повторил Алексей Петрович.
— Но как же, черт возьми, — сказал Дауге, растерянно озираясь, — ах, какая жалость…
Алексей Петрович хотел сказать, что еще не все потеряно, что нужно только подождать лет десять-двенадцать, но вдруг заметил, что Михаил Антонович медленно поднимается с дивана и рот у него открыт и глаза — тоже. Алексей Петрович оглянулся на дверь и увидел Юрковского. Юрковский улыбался, и брови у него были те же, что и раньше, — густые, черные, только на лбу блестели залысины и волосы поседели, а на плече у него, на широком, обтянутом роскошной материей плече…
— В-ва… — неожиданно и совершенно невразумительно произнес Михаил Антонович.
— Что это? — сказал Алексей Петрович и встал.
Юрковский неторопливо, вразвалочку двинулся к столу. На плече его, неестественно задрав страшную прямоугольную голову, сидела здоровенная мокрая ящерица.
— Володя, — сказал Алексей Петрович, — что это?
Ящерица медленно мигнула. У нее были огромные, выпуклые, очень темные глаза.
— Это? — сказал Юрковский очень обыкновенным голосом — Это — Варечка, а что?
Он подошел к Алексею Петровичу и протянул к нему руки.
— Обними меня, капитан, — сказал он.
Алексей Петрович увидел, как Варечка поднялась на задние лапы и шевельнула полуметровым хвостом, сплющенным с боков.
— К чертям собачьим, Владимир, — с чувством сказал Алексей Петрович. — Убери, пожалуйста, эту гадость.
Тогда Юрковский захохотал и обхватил Алексея Петровича длинными руками.
— Капитан, — заорал он прямо в ухо брыкающемуся Быкову, — капитанчик! Не бойся! Она не кусается.
Ящерица неслышно соскользнула на пол и кинулась в угол, где стала столбиком и принялась озираться. Тогда Алексей Петрович обнял Юрковского и прижал его к себе. Юрковский взмолился о пощаде, но сзади его схватил за ухо Михаил Антонович и стал тянуть, приговаривая: «Ах ты паршивец, поросенок ты этакий!»
— Алексей! — сипел Юрковский, извиваясь судорожно. — Не буду! Мишка! Троглодиты! Спасите!
Дауге хохотал, дрыгая ногами, а Коля Ермаков стоял в сторонке и глядел на Юрковского. Глаза у него блестели.
Потом Алексей Петрович отпустил Юрковского и сказал:
— А теперь давайте пить шампанское.
Юрковский упал в кресло и начал тихо стонать. Он стонал на разные лады долго и жалобно, до тех пор, пока Алексей Петрович не протянул ему стакан.
— Пей, — сказал Алексей Петрович.
— Не буду, — сказал Юрковский.
— Пей, — повторил Алексей Петрович, надвигаясь.
Юрковский взял стакан и поднялся.
— Ох, — сказал он, хватаясь за поясницу.
Все стали вокруг стола с поднятыми стаканами. Алексей Петрович обвел всех глазами и сказал глухо:
— Вместе.
— Вместе, — сказал Юрковский.
— Вместе, — сказал Дауге.
— Слава богу, — вздохнув, молвил Михаил Антонович.
Они выпили, не чокаясь, и Николай Ермаков выпил вместе с ними. Мокрая ящерица шелестя выскользнула из своего угла и вскарабкалась на плечо Юрковского.
— Так, — сказал Алексей Петрович, уставясь на нее. — Уж не собираешься ли ты взять ее на Амальтею?
— Умгу, — сказал Юрковский, ласково дернув ящерицу за хвост. — Обязательно.
— Что? — сказал Алексей Петрович ужасным голосом. — В мой корабль?
— Умгу, — сказал Юрковский и осведомился: — А нет ли у вас чего-нибудь съестного? Смерть, как есть хочется.
Коля Ермаков метнулся к буфету, а Дауге сказал:
— Эту дрянь — прощу прощения, это милое существо — Владимир Сергеевич изволят таскать с собой везде. Однажды он пришел с ней на прием к министру.
Юрковский ел хлеб с маслом.
— Не мог же я оставить ее дома одну. Она страшно скучает в одиночестве. Зато на приеме было очень весело.
— Могу себе представить, — сказал Алексей Петрович. — Николай, там должна быть курица.
— Курица — это хорошо, — сказал Юрковский.
— Нет здесь курицы, дядя Леша, — сказал Коля Ермаков из буфета.
— Поищи, — сказал Алексей Петрович и посмотрел на Михаила Антоновича. — Впрочем, не стоит.
— Тут есть какая-то рыба, — сообщил Коля Ермаков.
— Рыба — это великолепно, — сказал Юрковский нетерпеливо. — Вы очень медлительны, юноша.
Коля поставил на стол блюдо с заливным. При виде заливного Юрковский заурчал.
— Уксусу и горчицы, — воскликнул он.
— А ведь Володька не узнаёт, — сказал Дауге. — Ей-ей, не узнаёт.
— Кого? — осведомился Юрковский, жуя и причмокивая.
— Колю Ермакова ты не узнаешь, — сказал Дауге.
Юрковский оторвался от рыбы и посмотрел на Колю.
— Черт возьми, — сказал он. — Ведь это Николашка.
— Ясно даже и ежу, — сказал Коля Ермаков.
Все засмеялись. Михаил Антонович заливался серебристым колокольчиком, и Дауге хлопнул его по спине.
— Николашка, — сказал Юрковский торжественно, — да ведь ты совсем мужчина! Я, черт возьми, произвожу тебя в Николаи.
Он взял кусочек рыбы и сунул его под нос ящерице. Ящерица сидела неподвижная как чучело и медленно мигала.
— Не хочет, — сказал Юрковский. — Еще рано.
— Эта тварь, — пояснил Дауге, — виноват, эта очаровательная старушка кушает раз в сутки. Дышит она, кажется, тоже раз в сутки, а что касается сна, то она не спит вообще. Так, во всяком случае, говорит Володька, но, по-моему, он врет.
— Отнюдь, — сказал Юрковский. — Всё так. Варечка родилась на Марсе, где дышать трудно и мало еды. И она вообще неприхотлива. Когда нас с Дауге однажды засыпало, мы провалялись под завалом часов пятьдесят И когда нас откопали, то мы с Дауге моментально угодили в госпиталь, где и провели полмесяца в разнообразных развлечениях, а Варечка только — потеряла хвост и переднюю ногу, но вскоре обросла вновь.
Алексей Петрович смотрел на друзей со странным чувством.
Все было так, как раньше, и все-таки совсем не так. Юрковский стал совсем седой. Щеку Дауге пересекал тонкий старый шрам. Они шутили и болтали, как прежде, но Алексей Петрович почему-то не верил шуткам. Не то они говорят, думал он, не то. Неужели нам не о чем говорить, кроме как об этом чудище…
— Это чудо приспособляемости, — разглагольствовал Юрковский. — Я держал ее долгое время в термостате, но потом она удрала оттуда и стала жить в чисто земных условиях, как мы с вами. Один раз ее облили серной кислотой. Я уверен, что если ее сунуть в поток плазмы твоего «Хиуса», Алексей, ничего не случится.
Ящерица круглым глазом уставилась на Быкова. Алексей Петрович поглядел на нее с ненавистью. Юрковский наконец умолк и откинулся на спинку стула, катая хлебные шарики. Все замолчали, только время от времени шумно вздыхал чувствительный Михаил Антонович. Вместе, думал Алексей Петрович. Вы понимаете, что это такое — вместе? Или вы этого не понимаете? Вот я помню все. Багровые тучи над черными пустынями Венеры. Берега Дымного моря. Перекошенный, вплавившийся в растекшийся гранит «Мальчик». Сто пятьдесят тысяч шагов. Обуглившееся тело Дауге, хрип Юрковского в наушниках. С тех пор прошло много лет. Я многое узнал и многое повидал. Я видел Бурый Джуп с Амальтеи и сверкающие поля колец Сатурна. Я узнал, что такое сын. Ведь вы оба не знаете, что такое сын. И сына я назвал Володей, потому что жене не нравилось имя Григорий. Но каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. И каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хочется сейчас рассказать вам об этом. Как орал на Михаила Антоновича, когда тот вздыхал: «И где-то сейчас наши мальчики? Каково им там?» Как просился на рейсовый танкер Венера — Земля. Как потом добивался перевода на грузовой планетолет второго класса, ходивший четыре раза в — год к Марсу, и мне сказали: «Вы слишком хороший капитан для таких полетов»…
— Кто-нибудь еще летит с нами? — спросил Юрковский.
— Да, летит, — медленно сказал Алексей Петрович. — Летят еще двое. Летит Шарль Моллар — радиооптик, и один японец — некто Окада Сусуму.
— Ничего себе — некто, — сказал Юрковский. — Действительный член Академии Неклассических Механик.
Алексей Петрович равнодушно сказал:
— Вот как? Ну, академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.
— Я так и не понял, будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею, — сказал Дауге.
— Как же, — сказал Михаил Антонович. — Обязательно. Четыре витка вокруг Юпитера.
— Потом, мы летим не одни, — сказал Алексей Петрович. — Стартуем вместе с «Викингом». На «Викинге» полетят киношники. Будут снимать Джуп, «Хиус», Амальтею, Джей-станцию…
— Они делают фильм «Страшная большая планета», — тихонько вставил Коля Ермаков.
— Юрковский криво усмехнулся и сказал жестко:
— Это будет интересный фильм. Очень интересный. Героический.
— Н-да, — сказал Алексей Петрович, знавший хорошо, что такое Юпитер.
— Вот чего я все-таки никак не могу понять, — задумчиво произнес Дауге, уставясь в потолок, — зачем нам все это. Венеру мы штурмовали, потому что там была Урановая Голконда. На Марсе выращивают хлореллу. Прелестно. Но ради чего погиб Поль Данже? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер — это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…
— А зачем Ляхов ушел в Первую Звездную? — сказал Алексей Петрович.
— Да. Зачем?
— Че-ло-век, — сказал Юрковский.
— Ну и что?
— Всё, — сказал Юрковский. — Просто — Че-ло-век. Сначала он говорит: «Я хочу есть», — тогда он еще не человек. Потом он говорит: «Я хочу знать» — и становится человеком.
— Ясно даже и ежу, — сказал Коля Ермаков вполголоса.
Алексей Петрович посмотрел на часы и сказал:
— Ляхов вышел в зону абсолютного полета. Вы бы лучше рассказали, что нового в мире.
— Этот ваш че-ло-век, — сказал Дауге, — еще не знает толком, что делается в центре Земли, а уже размахивается на звезды.
— На то он и че-ло-век, — сказал Юрковский.
— Ладно, — сказал Дауге. — Расскажи лучше про сороконожку.
— Могу, — сказал Юрковский. — Но сначала мы выпьем.
…В это время Василий Ляхов кончил укладывать пилотов в анабиотические ящики и остался один. Он сидел перед пуль том в капитанской рубке, пил содовую прямо из бутылки и прислушивался, как у него что-то скрипит и щелкает внутри. «Фотон» двигался со скоростью 150 километров в секунду. Это была еще очень маленькая скорость.
В комнате было полутемно, только вспыхивали разноцветные огоньки на пульте управления и на громадном, в полстены, экране ослепительно горело на солнце фантастических форм сооружение.
— Ну, видишь теперь? — спросил Быков.
— Угу, — сказал Дауге неуверенно и, подумав, добавил: — Ни черта я, вообще-то, не вижу. Что это за громадина?
Теперь было видно, как медленно поворачивается вокруг оси блестящая толстая труба, утыканная иглами антенн, опутанная мерцающей металлической сетью. Вокруг трубы, нанизанные на нее как бублики на веревку, крутились тороидальные спутники. Дауге насчитал их шесть, но труба не влезала в экран целиком, и других спутников просто не было видно.
— Это склад 18,— сказал Быков. — А «Хиус» во-он там, в верхней части трубы, у кессонов. Ну, неужели не видишь?
— Нет, — сказал Дауге. Он не видел ни «Хиуса», ни верхней части трубы. Их закрывала голова диспетчера. Диспетчером был Валька Страут, и он был занят сейчас ужасно — попросить его убрать голову было бы просто неловко. Кроме того, он важничал и говорил «коротко, ясно и всегда правду». Он чувствовал себя солдатом Космоса.
Кроме чудовищной трубы склада, на экране не было ничего. Дауге не видел даже звезд. Труба, опутанная противометеоритной сетью, висела в бездонной тьме, и светила на солнце так ослепительно, что Дауге иногда начинало казаться, что она пульсирует. Но это был, конечно, обман зрения.
Валька Страут зашевелился и сказал, по-видимому в микрофон:
— Це-десять, це-десять. Ты готов?
— О да, — откликнулся це-десять из репродуктора, — Вполне готофф.
— Це-десять, — строго сказал Страут. — Выходи на старт, даю «зебру».
— Данке, — сказал це-десять.
В пульте что-то загудело, труба на экране погасла. Стало светлее — по экрану побежали змеясь узкие волнистые линии. Дауге увидел в голубоватом свете сосредоточенное лицо Страута с насупленными жиденькими бровями. Потом на экране снова появилась черная бездна, но теперь она была утыкана ослепительными точками звезд. В верхнем правом углу экрана сверкал белый шарик, но был так далеко, что совершенно нельзя было разобрать, что это такое.
Потом из нижнего угла наискосок медленно выползла тяжелая туша звездолета и повисла в центре экрана.
— Ну и старье, — сказал тихонько Дауге. — Импульсник типа «Астра».
— Это Рихтер, — сказал Быков строго. — Рихтер и «Лорелея».
— А-а, — сказал пораженный Дауге. — Так вот она какая, «Лорелея».
Двадцать с лишним лет назад космогатор Карл Рихтер на своем корабле «Лорелея» совершил беспримерную по смелости высадку на Меркурий, где потерял половину экипажа и свои глаза. Оставшись в корабле единственным пилотом, он, ослепший и израненный, сумел привести к Земле изувеченный корабль и остался его капитаном навсегда.
— Це-десять, — сказал Страут. — Старт!
— Есть старт, — отозвался голос из репродуктора.
— Долгой удачи и спокойной плазмы, товарищ Рихтер, — сказал Страут. — И не забывайте про Леониды!
— Данке, мой малтшик, — откликнулся Рихтер. — Трудно в мои годы забыть про Леониды.
Послышался короткий смешок, и все стихло. Из дюз «Лорелеи» ударили бесшумные струи пламени, корабль медленно прополз по черному небу и скрылся за экраном.
— Спутник-9 Земля — Цифэй Луна, — сказал медленно Страут. — Груз — стройматериалы и жидкий кислород.
— Каботаж, — сказал Дауге. — Он что — До сих пор слеп?
— Да, — сказал Быков.
— А электронные преобразователи?
— А! — Быков махнул рукой.
В репродукторе щелкнуло, и раздраженный голос произнес:
— Диспетчер?
— Да, — сказал Страут. — Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
— Це-два, — сказал голос. — Капитан Холмов. Валька, ты мне дашь «зебру» или нет?
— Не дам, — сказал Страут. — Леониды.
— Леониды, — произнес капитан Холмов с невыразимым презрением. — Может быть, я из-за твоих Леонид и вторые сутки здесь проторчу?
— Может быть, — сказал Страут.
Холмов помолчал и потом сказал просительно:
— Валя, голубчик, у меня ученые бунтуют. Дай мне «зебру», пожалуйста.
— Нелетная погода, — сказал Страут металлическим голосом. — Леониды, метеорный поток высокой плотности, полеты к внешним планетам прекращены вплоть до особого распоряжения, — Пожалуйста, — сказал Холмов угрожающе.
— Иди вон и не занимай линию, — сказал Страут. — Отключаюсь.
— И черт меня сюда принес, — тоскливо проговорил Холмов. — Надо было…
В репродукторе щелкнуло.
— То есть, — сказал Быков, — ты и меня не выпустишь, Валентин?..
— Сегодня — нет, — сказал Страут. — Завтра — пожалуй.
— Ладно, — сказал Быков, — завтра так завтра. Мне собственно и нужно — завтра.
Репродуктор снова заговорил, на этот раз по-китайски. Страут отвечал коротко и потом переключил экран. Алексей Петрович увидел черное небо и знакомые очертания своего корабля.
— Узнаешь? сказал он Дауге.
— Нет, — сказал Дауге.
— Это «Хиус». Новый «Хиус». Мой.
— Он похож на перевернутый бокал, — изрек Дауге.
Фотонный корабль неподвижно висел в центре экрана. Он действительно очень напоминал фужер для шампанского с толстым дном.
— Я таких не видел, — сказал Дауге. — На марсианских трассах работают старенькие «Хиус-1» и «Хиус-3».
— Еще бы, — сказал Быков. — Такая рюмочка сожгла бы любой ракетодром. У него мощность в семь раз больше, чем у старой черепахи.
Старой черепахой межпланетники называли первые модели фотонных кораблей.
— Это «Хиус-9», — сказал Алексей Петрович. — Для планет с атмосферами не годится, тем более если там есть люди. Действует только на трансмарсианских линиях.
— Красавец, — сказал Дауге. — А где жилые помещения?
— Донышко рюмки, — сказал Быков. — Там два этажа. Верхний для жилья, нижний для грузов.
— Чтобы быть подальше от зеркала? — медленно сказал Дауге.
Быков кивнул. Они разговаривали вполголоса, и Страут, кричавший в микрофон по-китайски, заглушал их. На экране появился край какого-то огромного сооружения. «Хиус», медленно разворачиваясь, становился зеркалом вверх, приближаясь к ослепительно сверкавшей площадке. Потом изображение вдруг сменилось, и Дауге увидел давешнюю толстую трубу с тороидальными спутниками — склад. В верхней ее части, маленький, чуть заметный, шевелился «Хиус».
— Ого, — сказал Дауге совершенно невольно.
Алексей Петрович посмотрел на него блестящими глазами.
— Бог мой, — сказал Дауге, словно оправдываясь. — Я сто лет не был на Земле. Никогда не думал, что Спутник-9 такое колоссальное хозяйство.
— А что такое?
— Ну, вот эта труба, например, — сказал Дауге. — Это же чертова громадина. Километров сто, наверное, в длину?
— Да, — сказал Алексей Петрович. — Сто двадцать.
— Бог мой. У нас на Марсе ничего такого нет.
Алексей Петрович засмеялся и сказал в спину Страуту:
— Ты слышишь, Валентин? У них на Марсе…
— На ваш Литтл Арес я бы не пошел в директоры, — сказал Страут не оборачиваясь. — Не мешайте, — быстро добавил он.
— А ты видал Спутник-3? — спросил Быков. Дауге помотал головой. — А Спутник-10 — «Звездочку»?
— Нет, — сказал Дауге униженно.
— А что ты вообще видел?
— У нас на Марсе противометеоритные истребители, — сказал Дауге. Быков засопел так выразительно, что Дауге предпочел промолчать и стал смотреть на экран. Там над краем трубы склада висел «Хиус». Он висел «вверх ногами» — зеркалом вверх — и был сейчас особенно похож на фужер.
— Один-один-шесть-три? — быстро спросил Страут.
— Да, — также быстро ответил Алексей Петрович и, повернувшись к Дауге, прошептал: — Это код автоматического управления. Смотри.
В тишине что-то звонко щелкнуло, и с потолка вдруг опустились какие-то суставчатые стержни, черными тенями пересекая экран. Страут ухватился за них и застыл в странной позе, скособочившись. Он не отрываясь смотрел на экран.
Из трубы вдруг выдвинулись странно изломанные металлические щупальцы — пять и потом еще пять. Судорожно подергиваясь, они потянулись к «Хиусу» и потом вдруг разом вцепились в донышко фужера. Это было похоже на кальмара, хватающего кита.[42] Страут, кряхтя, привстал с кресла — светлая его шея стала темной. Щупальцы оторвали дно фужера, медленно притянули его к трубе и потом втянулись внутрь вместе с ним. Дно «Хиуса» стало вдвое тоньше.
— Ффу, — сказал Страут и сел. — Чертова тяжесть.
— Триста тонн, — сказал Алексей Петрович. — Ты могуч, Валентин.
Валентин вытер лоб платком — запахло духами.
— Придется все-таки вызвать Мака, — сказал он. — Наши никак не могут отрегулировать манипуляторы. Спину сломишь на этих гектатоннах.
— Да, — сказал Быков, — И это в мире невесомости.
— Веса нет, но инерция остается, — сказал Страут и принялся говорить в микрофон. Рукоятки манипулятора тихо покачивались над его головой.
— Понял? — спросил Быков.
— Это была разгрузка? — сказал Дауге.
— Это была разгрузка, — сказал Алексей Петрович. — А сейчас будет погрузка.
Дауге помолчал, а потом сообщил:
— У нас на Литтл Арес тоже есть манипуляторы.
Алексей Петрович засопел.
— А загрузка производится на складе, — сказал он. — Весь грузовой этаж или трюм сменяется, как обойма. Есть недостаток. Жилой отсек обнажается, и в прошлый раз у Михаила взор вались контрабандные консервы, которые он забыл в чемодане в своей каюте.
— Бедный Михаил, — сказал Дауге.
— Они взорвались вместе с чемоданом, и все это прилипло к стенам, замерзло мгновенно, конечно, но потом растаяло.
— И ты заставил его вылизать все это со стен языком? Ты, флибустьер космоса.
— Что-то вроде того, — согласился Быков. — Я устроил ему разнос а-ля Краюхин. Он слишком толст для консервов, наш штурман.
Страут кончил разговор и снова взялся за манипулятор. Загрузка заняла несколько больше времени. Надо было точно подогнать сменный этаж, и это было довольно трудно. Страут пыхтел и принимал самые невероятные позы. Межпланетники молчали, чтобы не сболтнуть под руку, и только Дауге один раз прошептал: «Сейчас он встанет на голову». Потом Страут упал в кресло и сказал сипло:
— Это надо, черт возьми, механизировать. Так нельзя.
Межпланетники почтительно молчали. Правда, Быков вспомнил, как десять лет назад грузили «Хиус-1»: в течение нескольких дней протаскивали десятки тонн груза через игольные ушки четырех метровых люков. И на загрузке было занято человек сто рабочих и уйма различных механизмов. Но Быков промолчал. Если человек на работе потеет, и пыхтит, и поминает черта, и багровеет — значит где-то что-то надо механизировать.
В репродукторе послышался знакомый тенорок Михаила Антоновича:
— Валя, — сказал он. — Превосходно. Мне ничего, кажется, не придется регулировать. Большое спасибо вам, Валя.
— На здоровье, — вежливо откликнулся Страут.
— Точность — два-три миллиметра, — сказал Михаил Антонович. — Это необыкновенно. Херцберг в прошлый раз дал сдвиг в девять сантиметров.
— Херцберг — старый коновал, — сказал Страут.
— Ммм… — раздалось в репродукторе. Херцберг считался одним из лучших манипуляторщиков Девятого. Дауге хихикнул.
— Херцберг работал у нас на Литтл Арес, — сказал он.
— Я не пошел бы на ваш Литтл Арес даже заместителем Краюхина, — сказал Страут, не оборачиваясь. Он был полон достоинства. — Михаил Антонович, уводите, пожалуйста, «Хиус». Я сейчас буду грузить «Викинг».
— Да-да, конечно, — торопливо откликнулся штурман. — Немедленно. Конечно. Еще раз — большое спасибо.
— Не за что, — сказал Страут с великолепной небрежностью.
Быков посмотрел на Дауге.
— Ну что ж, пошли. Спектакль окончен.
— Я хочу посмотреть на «Викинг», — сказал Дауге.
— Пошли, пошли, тебя ждет Юрковский.
— Ах, да. Жаль. Я очень хотел…
— Валентин, — сказал Быков, поднимаясь. — В общем, мы пошли. Спасибо.
— Ага, — сказал Страут. — Счастливо, ребята.
— Надеюсь, ты завтра дашь мне «зебру».
— Еще бы, — сказал Страут. — Желаю удачи.
Они пошли к дверям, как вдруг репродуктор каркнул:
— Диспетчер. Диспетчер.
— Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
— Це — двадцать два, капитан Шиптон. Прошу посадку.
— Это твои ученые, Алексей, — сказал Страут. — Кэптэн Шиптон, даю третий пассажирский, код один-один-тринадцать, база — двадцать семь, двадцать восемь, триста один. Повторяю: даю третий пассажирский…
— Ну, вот и прибыли спутники, — сказал Алексей Петрович. — Надо встречать. Пошли, Иоганыч.
— Капитана Шиптона я хорошо знаю, — сказал Дауге. — Он работал у нас на Марсе.
Они услыхали, как Страут, кончив повторять цифры, крикнул им вслед:
— На ваш Марс я не пошел бы даже Десантником.
— Все ясно, — сказал Дауге и закрыл дверь.
Юрковский сидел в своем номере за столом, заваленном бумагами, и писал. Он мрачно посмотрел на Дауге и сказал:
— Знаешь что, Григорий. К чертям таких соавторов.
— Прости, Володя. Я…
— Разгильдяй ты, — сказал Юрковский.
Дауге крякнул и, присев за стол напротив Юрковского, взял пачку листов. Это была книга, которую они написали вместе. Она называлась «Планетология и проблемы космогонии».
— Завтра мы улетаем, — сказал Юрковский, — три четверти корректуры лежат нетронутые, а соавтора черт носит по Спутнику, и никто не знает, где он.
— Я был в диспетчерской, — пробормотал Дауге, бессмысленно листая корректуру.
— Я все видеофоны оборвал, — продолжал Юрковский. — И один раз мне сказали, что какой-то Дауге полчаса назад улетел на Землю по вызову Краюхина.
— Ну, ладно, ладно, — пробормотал Дауге. — Давай, где тут моя половина…
— Твоя половина уже просмотрена, — сказал Юрковский, — осталось просмотреть мою. И пошлет же господь соавтора-разгильдяя!
Дауге схватил пачку листов и сел на диван, но тут же вскочил с коротким воплем. С дивана бесшумной тенью соскользнула ящерица и уселась посреди комнаты, недовольно поворачивая квадратную голову. Она была оранжевая в мелкую клеточку, такая же, как обшивка дивана.
— Это называется — мимикрия, — сказал Юрковский. Дауге перевел дух и снова уселся на диван — на этот раз осторожно, в три разделения.
— Сейчас она станет серой, — сообщил Юрковский, глядя на ящерицу. — Варечка, жизнь моя…
Дауге остервенело шуршал бумагой, не поднимая глаз. Он был полон невысказанных слов.
Стало тихо. Варечка долго сидела, неподвижная, с закрытыми глазами, потом уползла в угол и оттуда рассматривала обоих, шевеля мокрой кожей на горле.
— Вот это фраза, — сказал Дауге. — «Принимая во внимание (4), учитывая, что наклонность должна быть функцией о, а так же замечая, что (7) при условии (2) обращается в величину, которая, будучи умножена на о, даст…» и так далее. Всего… раз-два-три… девять строчек. И в конце нет точки.
— Ужасная фраза, — согласился Юрковский. — Я выписал ее из твоей последней статьи.
— Что ты говоришь?.. — И Дауге принялся чиркать пером.
Через некоторое время Юрковский сказал:
— Вот еще перл: «Взглянем на Солнечную систему с северного полюса эклиптики…»
— А что?
— Я ее вычеркну.
— Почему?
— Это мне напоминает одного студента, который рассказывал о галактическом вращении: «Посмотрим на небесный свод и увидим массу звезд». — «И все они вращаются», — добавил один из членов комиссии.
— По-моему, это звучит совсем неплохо: посмотрим на небесный свод.
— Это звучит, как корреспонденция о пуске ТЯЭС: «Инженер нажал рубильник, и ток медленно потек по проводам».
Дауге хихикнул и взял новую пачку листов. Варечка задремала в углу серым столбиком.
Когда в дверь постучали, Юрковский поднял голову и сказал:
— Меня нет дома.
— Меня тоже, — сказал Дауге.
В дверь постучали еще раз — громче, из коридора просунулась голова, осмотрела присутствующих и произнесла:
— Войдите.
— Вот именно, — сказал Юрковский.
Дверь отъехала в сторону, и на пороге появился невысокий сухощавый человек в сером с иголочки костюме.
— Mais non! — сказал он, всплеснув руками. — Pardonez-vous, non войдите, я хотел узнать: войтить?
— Конечно, — сказал Юрковский, поднимаясь и запахивая купальный халат. — Конечно, войтить и немедленно.
Человек в сером подошел к нему, несколько секунд шевелил губами и наконец произнес, великолепно картавя:
— Шарль Моллар, радиооптикь. Лечу aves vous на Амальтею.
— Владимир Юрковский, планетолог. Чрезвычайно рад познакомиться.
Они пожали друг другу руки.
— Григорий Дауге, планетолог, — сказал Юрковский. Дауге поклонился и пожал руку Моллару. — А где же Быков? — спросил он.
— Capitaine marchand, мсье Быкофф… — сказал Моллар и взмахнул руками. — Как это сказать?.. Э-э-э…
— Он не встречал вас? — спросил Дауге.
— Нет, — сказал Моллар и посмотрел на Варечку. — Прекрасный… э-э-э… чучело! Я говорю только по-русску со вчера. Я нашел вас трудно. Я встречал здесь один соотечественникь — он прекрасно говорилль по-русску, и я нашел вас.
— Вы отлично говорите по-русску, — сказал Юрковский, поглядывая на Варечку, приоткрывшую один глаз. — Просто прекрасно.
— Да вы садитесь, мсье Моллар, — сказал Дауге, подвигая кресло.
— Спасибо, — сказал Моллар и покачал головой. — Я иду в свой кабинет. Я весь запылен. — Он пошевелил пальцами. — Метеоритная пылль! Надо принять душ, n'est pas?
— Же парль франсе, — сказал Дауге с ужасным акцентом.
— Нет-нет, — вскричал Моллар. — Только не так! Только по-русску!
— Конечно, мсье Моллар, — сказал Юрковский. — Конечно. Мы не дадим мсье Дауге говорить по-французски. Это было бы бесчеловечно. N'est pas, Григорий Иоганнович?
Моллар весело улыбаясь оглянулся вокруг и встретился глазами с Варечкой, медленно приближающейся к нему из своего угла.
— О, — сказал он. — Се n'est pas чучело!
— Это Варечка, — сказал Юрковский. — Она родилась на Марсе.
— Прелестно, — сказал Шарль Моллар, пятясь, — прелестно.
В дверях он столкнулся с Колей Ермаковым.
— Здравствуйте, — сказал Коля.
Юрковский взял ящерицу за шиворот, проволок по полу и кинул в ванную комнату.
— Вы ей очень понравились, — сказал он Моллару.
— Прелестно! — воскликнул Моллар. — Я надеюсь, она тоже съедобна. Я ел игуан на Амазонке — они мне тоже очень понравились.
Все засмеялись, а Юрковский сказал:
— Не беспокойтесь, мсье Моллар, она очень редко ест.
— Но, наверное, помногу сразу, n'est pas!
Юрковский простер руку к Коле Ермакову и сказал:
— Это наш борт-инженер, Ермаков Николай.
— О! — вскричал Моллар, сверкая улыбкой. — Le pettit ingenieur. Как жизнь — хорошё-о?
— Хорошо, — сказал Коля.
— Как девушки — хорошё-о?
— Хорошо, — сказал Коля. — Bon.
— Моллар, — сказал Моллар. — Зовите меня Шарль, то petit, я буду звать вас Nicolas!
Потом он повернулся к безмолвствующему Дауге и сообщил ему:
— Иду в свой кабинет. Надо посмыть метеоритную пылль!
— Йес, — сказал Дауге, — натюрлихь!
— Non, non, — закричал Моллар, скрываясь за дверью, — только по-русску!..
— Утешный парень, — сказал Юрковский. — Но где наш отец родной?
— Он должен был встречать Моллара, — сказал Дауге.
— Я видел его, — сказал Коля. Он стоял у стола, рассматривая листы корректуры. — Алексей Петрович ходил встречать ученых, но никого не нашел. Он в ярости и сейчас будет здесь.
— Алексей в ярости, — задумчиво сказал Дауге, — это интересно.
Алексей Петрович вошел не постучавшись и рухнул в кресло.
— Николай, — сказал он. — Почему ты здесь?
— Корабль к походу готов, — сказал Коля, подобравшись.
— Так, — сказал Алексей Петрович. — В таком случае, где штурман?
— Михаил Антонович проверяет курс.
Алексей Петрович посмотрел на Колю в упор и веско произнес:
— Проверку курса штурман производит вместе с борт-инженером.
— И с капитаном, — сказал Дауге так, чтобы его никто не услышал.
— Михаил Антонович выгнал меня обедать, — сказал Коля сердито.
— Так. Ты обедал?
Юрковский сказал:
— Я бы поел лукового супа.
Алексей Петрович посмотрел на него, выпятив челюсть.
— Где Моллар? — спросил он.
— Моется в душе, — сказал Дауге. — По-моему, он прекрасный парень.
— Он сразу же полюбил Николашку, — сказал Юрковский. — Они уже на «ты».
Алексей Петрович пробурчал что-то неразборчиво и встал.
— Пошли обедать, — сказал он. — Сусуму сегодня прибыть не изволил. Они изволили телеграфировать, что задерживаются в Москве в Академии Наук. Черт меня побери, если я буду его ждать. Николай, иди свяжись с Михаилом — пусть немедленно идет обедать. Скажи, что я запрещаю ему нарушать режим. Владимир, хватит причесываться, ты нас задерживаешь. Григорий, перестань читать.
Юрковский бросил халат на диван и стал натягивать пиджак с испуганным лицом. Дауге бросился ему помогать. Вдвоем они надевали пиджак в течение трех минут, после чего Алексей Петрович, багровея, рявкнул:
— Ну!
— Яволь, — вскричал Дауге, искусно дрожа с головы до ног, — оф коуз натюрлих!
— Я вполне готов, — заявил Юрковский. Он был при галстуке, в длинном щегольском пиджаке, из-под которого торча ли голые ноги.
— Штаны, — сказал Алексей Петрович.
— Да, конечно, — засуетился Юрковский. — Дауге, где мои штаны? Скорее, суп остывает!
— На штанах спит Варечка! — отчаянным голосом прокричал Дауге из гардеробной.
Юрковский посмотрел на Алексея Петровича остановившимися глазами. Он был бледен.
— Придется идти так, — сказал он. — У меня больше нет штанов. Капитан, я готов понести любое наказание.
— Ну вас к черту, — сказал Алексей Петрович, расплываясь. — Хватит.
— Я готов ко всему, — сказал Юрковский, бледнея еще больше. — Я виноват и не прошу снисхождения. Варечка заснула и будет теперь спать двое суток. Я вынужден лететь на Амальтею так. — Он кончиками пальцев приподнял полы пиджака.
— Ладно, — сказал Алексей Петрович. — Просто меня расстроили эти ученые. Вы представить себе не можете, какая с ними возня.
— Мы тоже в некотором смысле ученые, — сказал Дауге.
Они стояли и смотрели, как Юрковский натягивает на себя брюки.
— Откуда у тебя шрам под коленкой? — спросил Алексей Петрович.
— Марс, — сказал Юрковский. — У меня много шрамов. С каждой планеты по шраму. Ну что ж, пошли?
Они вышли в коридор и зашагали к лифту. В коридоре было пусто и светло. Весь этаж был отведен под гостиницу, и все были на работе.
— Вот здесь живет Страут, — сказал Алексей Петрович.
— Он что — Десантник? — спросил Юрковский, небрежно заламывая бровь.
— Нет, диспетчер. Вот Иоганыч его знает.
— Серьезный товарищ, — сказал Дауге. — Он не пошел бы работать на Марс даже Десантником.
— Ах, вот как, — сказал Юрковский. — А взяли бы его, если бы он все-таки согласился?
— Нет, — сказал Быков медленно. — У него искусственное легкое. Он штурмовал Япет.
— Черт возьми, — сказал Юрковский, оглядываясь на дверь номера.
Дожидаясь лифта, они услыхали, как в коридоре кто-то запел приятно, хотя и несколько сипло по-французски.
— Это Моллар, — шепнул Дауге в восторге. — Сейчас начнется кино.
Алексей Петрович посмотрел на него, насупившись, и спросил:
— Моллар? И что же он поет?
Дауге послушал и перевел:
— Что-то в таком роде: две ласточки целуются за окном моего звездолета в ледяной пустоте-тетете. И как их туда занесло? Они очень любили друг друга и сиганули туда случайно, полюбоваться на звезды. Тра-ля-ля, и не все ли вам равно?
— Отлично, — сказал Юрковский. — Вот твое призвание. Ты переводишь как ЛИАНТО. «Сиганули туда случайно» — шедевр!
— Тра-ля-ля, — сказал Быков. — Так. Подождите-ка меня здесь.
Он повернул за угол, и песенка смолкла.
— Я не хотел бы быть Молларом, если бы Моллар был даже Десантником, — сказал Юрковский. Дауге кивнул, и оба, подкравшись, выглянули в коридор, откуда доносились мощные командирские раскаты.
— То, что останется от Моллара, — сказал Юрковский, наглядевшись всласть, — не сможет оценить лукового супа. Все-таки мы с тобой хорошие ученые, Иоганыч. И знаем, как плохо не представиться капитану немедленно по прибытии.
— Я думаю, что Окада Сусуму лучше вообще не прилетать сюда, — добавил Дауге.
Юрковский кивнул.
Когда, спустя пять ужасных минут, Быков и Моллар подошли к лифту, капитан был багров и взъерошен. Моллар шел, засунув руки в карманы пестрой жилетки, и…
— Я, кажется, сошел с ума, — сказал Юрковский. — Он посвистывает.
— Да, — сказал Дауге. Во взгляде его светилось восхищение.
Моллар посмотрел на планетологов, подмигнул и пропел не громко:
— Les hirondelles, les hirondelles…
Капитан Быков ринулся в кабину лифта.
Спу-17, семнадцатый по времени запуска на орбиту постоянный искусственный спутник Земли, представлял собой вполне автономную систему складов, заправочных станций, стартовых конструкций и жилых помещений, большею частью торовидных, вращающуюся вокруг общего центра тяжести. Спу-17 был крупнейшим межпланетным портом для рейсовых и исследовательских кораблей. Он был построен несколько лет назад, и здесь уже была размеренная налаженная жизнь, были свои старожилы и новички, были свои традиции и обычаи, существовали свои мнения и разногласия. Алексей Петрович любил Спу-17 и отлично знал многих работников Спу-17, и многие работники Спу-17 отлично знали его. Он даже пользовался некоторыми привилегиями на Спу-17. Он мог посещать диспетчерскую, присутствовать на совещаниях, которые проводил Директор Спу-17, и даже подавать советы. Возможно, это объяснялось тем немаловажным вообще в жизни обстоятельством, что постоянный экипаж Спу-17 был укомплектован главным образом однокурсниками и близкими товарищами Алексея Петровича по Высшей Школе Космогации, а также тем, что Алексей Петрович был одним из немногих тогда командиров кораблей на трансмарсианских трассах. Алексей Петрович сказал Страуту, что сам придет наблюдать за погрузкой «Тахмасиба», и вышел из рубки Диспетчерской. Диспетчерская соединялась с жилыми отсеками узким, овального сечения коридором с мягкими пружинящими стенами. На середине коридора Алексей Петрович встретился с двумя юношами, тащившими в Диспетчерскую какой-то механизм: в Диспетчерской монтировалась дополнительная система сверхманипуляторов. Механизм был похож на большую многолучевую звезду, цеплялся за стены, и юноши громко выражали свое недовольство друг другом. Увидев Алексея Петровича, они замолчали и прижали механизм к стене. Алексей Петрович вежливо поблагодарил и стал протискиваться между механизмом и противоположной стеной. В тот момент, когда лицо его оказалось вровень с покрасневшим от напряжения лицом одного из юношей, зажатого в неудобной позе позади механизма, раздалось звонкое «бом-памм» и затем длинное свистящее шипение. В коридоре потянуло холодом, и в лицо Алексея Петровича ударил воздух. Лицо юноши мгновенно сделалось белым как снег. Даже немного желтоватым. «Шшшшшшшш» визжал воздух, вырываясь из коридора в Пространство. Алексей Петрович схватил юношу за шиворот, дернул вперед и огромными скачками понесся по коридору, волоча его за собой. «Я сам! — завопил юноша. — Колька, беги!» Сейчас же загремели звонки сигнала противометеоритной тревоги. Алексей Петрович вышвырнул юношу из коридора в жилой отсек, обернулся и уперся ногой в закрывающийся люк. Надо было поглядеть, что случилось со вторым пареньком. Стены коридора уже покрылись инеем и клубились паром, но можно было разглядеть, что в коридоре остался только звездообразный механизм, а второй парень исчез за закрытым люком Диспетчерской. Алексей Петрович убрал ногу, и люк захлопнулся. «Все в порядке», — сказал он юноше. Затем он отправился к себе. Метеориты часто попадали в различные узлы ИС, но жертв никогда не было. Щели затягивались сами через пять минут после удара, затем приходили ремонтники и накладывали страховочные заплаты.
В его комнате сидел Михаил Антонович Крутиков и пил чай. Михаил Антонович был толст, лыс, красен и по обыкновению добродушен. Стол он придвинул к дивану. На столе стоял чайник и большая банка с вареньем, к которой была прислонена раскрытая книжка. Когда Алексей Петрович вошел, Михаил Антонович взял книжку и положил ее на диван.
— Здравствуй, Алешенька, — сказал он. — Садись чай пить.
— Здравствуй, штурман, — сказал Алексей Петрович. Он подтащил стул к столу и уселся напротив Михаила Антоновича. Он заглянул в банку с вареньем и с сомнением сказал: «Гм».
— Третий стакан пью, — торопливо сказал Михаил Антонович и стал наливать чай.
— Третий, значит, — сказал Алексей Петрович. Он отхлебнул горячего чая, зацепил ложечкой варенья и прищурился на штурмана.
— Третий, — подтвердил штурман, — Отличное варенье делает тебе твоя Антонина Николаевна.
— Я говорил со Страутом, — сказал Алексей Петрович. — В восемнадцать тридцать подавать «Тахмасиб» на погрузку.
Михаил Антонович взглянул на часы. Было десять пять.
— Успеется, — сказал он.
— Штурман, — сказал Алексей Петрович. — Где твои борт-инженеры, штурман?
Михаил Антонович опустил глаза и стал скрести ложечкой по блюдцу с вареньем.
— Иван на «Тахмасибе», — сказал он с запинкой, — Копается в вычислителе. Редкий парень, Алешенька. Из него выйдет о-отличный штурман. Он составил алгоритм.
— А где Колька? — прервал его Алексей Петрович.
— Колька… — штурман шарил глазами где-то поверх головы Алексея Петровича. — Коленька… это… Он, кажется… это…
— Он в радиорубке, штурман, — сурово сказал Алексей Петрович. — И ты это отлично знаешь. Ты его покрываешь, штурман.
— Ничего подобного, — сказал штурман, алея еще больше.
— Покрываешь. Мальчишка и месяца не пробыл на спутнике, а уже обжимается с какой-то вертихвосткой-радисткой. Уже на ты со всеми бабами на Спутнике. А ты его покрываешь.
— Она не вертихвостка, — запротестовал штурман. — Она очень славная девочка. Очень скромная и милая. И он с ней не обжимается, а беседует о… о кибернетике.
— Знаю я эту кибернетику! — рявкнул Алексей Петрович. — Черт знает что. Через восемь часов подавать корабль на погрузку, штурман жрет чай, один борт-инженер занимается исследованиями, другой крутится с девчонками. Черт знает что!
— Не ори, пожалуйста, — сердито сказал Михаил Антонович, подумал и добавил: — Черт возьми.
— Алексей Петрович отлично знал, что «Тахмасиб» был готов к погрузке уже два дня назад и что сердится он, собственно говоря, на Николая. Хотя, по совести, не стоило сердиться и на Николая. Парень превосходно справлялся с работой, только оказался редкостным проказником. В нем не было и следа отцовской сосредоточенности. Первый рейс, самостоятельный дальний рейс, Амальтея, Юпитер, Джей-станция, а он крутится вокруг девчонки. Как будто перед отъездом на курорт. Алексей Петрович вспомнил свой первый рейс. Десять лет назад, «Хиус-два», первый фотонный корабль. Волнение, бессонная ночь «на пороге». А для нынешних мальчишек это все равно, что ожидание электрички, два шестнадцать, Москва — Кратово, остановки по всем пунктам. Впрочем, может быть, так и нужно?
— Алешенька, — сказал Михаил Антонович. Он уже поостыл от непривычной вспышки раздражения и, как всегда в таких случаях, просил мира. — Алешенька, ведь сейчас наши мальчики приезжают.
— Да, — сказал Алексей Петрович. — Я и то смотрю, запаздывают.
Десять лет мы не виделись, подумал Алексей Петрович. Пошли по разным дорогам. И отпуска у нас были в разное время. Один раз я чуть не поймал Володьку, но оказалось, что он уже вылетел накануне. Не мог подождать несколько дней. Это было три года назад на Таймыре. Я жил потом в комнате Юрковского и нашел его письмо ко мне, которое он забыл отправить. А потом в Новосибирске я слышал, как объявляли по радио о его докладе в Доме Ученых, но нужно было улетать на Юпитер. Все на тот же Юпитер, на Джей-станцию. И с Дауге та же история. Пока он отлеживался по черноморским и средиземноморским курортам после поцелуев Урановой Голконды, я продирался через тернии науки в Высшей Школе, а затем он снова вышел в Пространство и долго работал на Венере вместе с Юрковским. Они все время работали вдвоем, он и Юрковский, и они год назад ухитрились слетать на Амальтею. Наши корабли встретились в Пространстве и прошли на расстоянии каких-нибудь десяти тысяч километров друг от друга… Тесен мир, тесно даже Пространство, но трудно встретиться, если одни — планетологи, а другие — рейсовики. Хорошо еще, что хоть Миша — штурман. Алексей Петрович с удовольствием посмотрел на штурмана. Десять лет…
— Налей-ка еще, — сказал Алексей Петрович. — Эх, ты… покровитель порока.
Михаил Антонович расплылся в улыбке и уже открыл рот, чтобы сказать что-то, как вдруг дверь с коротким всхлипом отъехала в сторону, и в комнату влетел Коля Ермаков — тонкий, гибкий, в клетчатой рубашке с засученными рукавами и расстегнутым воротом. Он вытянулся по стойке смирно и провоз гласил:
— Григорий Иоганнович Дауге!
Михаил Антонович вскочил, толкнув животом стол. Алексей Петрович медленно поднялся. В дверях появился Григорий Иоганнович Дауге, межпланетник и планетолог, милый друг Григорий Иоганнович, черный, сухой, с высоким залысым лбом, с заросшим шрамом через правую щеку, с веселыми светлыми глазами. Секунду он стоял на пороге, переводя взгляд с Алексея Петровича на штурмана и обратно.
— Сволочи, — сказал он радостно. — Здравствуйте, черти.
— Иоганыч, — сказал Михаил Антонович.
Алексей Петрович молча пошел к Дауге, обходя его сбоку. Дауге, не спуская с него глаз, двинулся к нему, тоже норовя зайти сбоку. Они сошлись посередине комнаты.
— Петрович! — воскликнул Дауге и ударил Быкова по плечу.
— Иоганыч! — сказал Быков и тоже ударил Дауге по плечу.
У Дауге подкосились колени.
— Петрович! — завопил он и бросился обниматься. — Боров здоровый! Мишка, черт!
Несколько минут они обнимались. Михаил Антонович всплакнул, дожидаясь своей очереди. Коля Ермаков стоял у дверей и глядел во все глаза. Алексей Петрович оторвал Дауге от себя и швырнул его Михаилу Антоновичу. Михаил Антонович принялся тискать Дауге, прижимая его к толстой доброй груди. Алексей Петрович некоторое время смотрел на них, за тем не вытерпел — оторвал Дауге от штурмана и принялся тискать сам. Дауге вырвался и, измятый и взъерошенный, повадился на диван.
— Черти, — сказал он. — Мишка, Алеша! Постарели, морды стали какие-то солидные… Лешка, ведь тебя не узнать! Откуда у тебя это гусачье выражение на роже?
— А что? Какое такое гусачье?
— А вот такое. Впрочем, понятно. Капитан. Кэптн ов вотерлесссииз. «Бесконечно чужой, беспокойный душой, бороздящий эфирные волны…»
— Поди ты, — сказал Алексей Петрович.
— Высох, высох, — повторял Михаил Антонович, сидя рядом с ним на диване и гладя его по плечу. — Совсем высох, Гришенька, черный стал…
— «…без улыбки в глазах, только трубка в зубах, беспокойный, упрямый, бессонный…» Ужасно дурацкие стихи Володька писал во младости…
— Постой, — сказал Алексей Петрович. — А где же Володька?
— Здесь, здесь, не волнуйся.
— Да где же?
— Вы разве не вместе прилетели? — спросил Михаил Антонович.
— Вместе, — сказал Дауге, приглаживая волосы. — Но он… В общем, он моет свое чудище.
— Какое чудище? — спросил нетерпеливо Алексей Петрович.
— Он что, женился? — спросил Михаил Антонович.
Дауге хихикнул.
— Сами увидите, — сказал он. — На это стоит посмотреть.
— Я пойду разыщу его, — сказал Алексей Петрович. — Что это, право…
— Ни-ни, не вздумай, — сказал Дауге. — Он сейчас придет.
— Ох, — сказал Михаил Антонович. — Прямо не верится. Сколько ждал этого момента, а теперь не верится.
— Штурман, — сказал Дауге нежно. — Разъелся, штурман. Распустил тебя этот рыжий. Восемьдесят пять кило как минимум, да?
— Восемьдесят восемь, — сказал Алексей Петрович. — А после обеда — девяносто два.
— Позор, — нежно сказал Дауге. — Ах, черти вы, черти. А вот и Володька, рекомендую.
Михаил Антонович встал с дивана, рот у него был широко раскрыт, глаза тоже. Алексей потряс головой и зажмурился. В дверях стоял Юрковский. Юрковский улыбался, и брови у него были прежние — густые, черные, только на лбу блестели залысины, и волосы на висках поседели, а на плече его, на широком, обтянутом роскошной материей плече…
— К-как?.. — невразумительно промямлил Михаил Антонович.
— Что это? — сказал Алексей Петрович.
Юрковский неторопливо, плавной скользящей походкой двинулся к столу. На плече его, неестественно задрав страшную квадратную голову, сидела здоровенная мокрая ящерица.
— Володя, — сказал Алексей Петрович. — Что это?
Ящерица мигнула. У нее были выпуклые темные глаза.
— Это пустяки, — сказал Юрковский. — Это Варечка. Обними меня, капитан.
Он пошел к Алексею Петровичу с протянутыми руками. Ящерица поднялась на задние лапы и шевельнула полуметровым хвостом, сплющенным с боков.
— Обними меня, мой краснорожий друг, — сказал Юрковский, приближаясь.
— К чертям собачьим, Владимир, — сдавленным голосом сказал Алексей Петрович. — Убери ее.
Тогда Юрковский захохотал и обхватил Алексея Петровича длинными руками.
— Капитан! — заорал он. Быков брыкался и вырывался, и он орал ему прямо в ухо: — Капитанчик! Не бойся! Она не ядовитая!
Ящерица неслышно соскользнула на пол и кинулась в угол, где встала столбиком и принялась озираться. Тогда Алексей Петрович обнял Юрковского и прижал к себе. Юрковский захрипел и закатил глаза, Михаил Антонович схватил его сзади за ухо, Дауге на диване хохотал и дрыгал ногами, а Коля Ермаков стоял у дверей и глядел на них блестящими глазами. Он впервые видел их всех вместе, этих фантастических людей, участников фантастического похода его отца.
— Ах ты паршивец, поросенок ты этакий, — приговаривал Михаил Антонович.
— Я тебя научу, пижон, как являться по начальству! — рычал Алексей Петрович.
— Взбутетеньте его, любезного, — орал Дауге.
А Юрковский вопил:
— Алексей! Не буду! Мишка! Здравия желаю, товарищ капитан! Ваше благородие! Троглодиты! Спасите!
При этом он сипел и судорожно извивался. Наконец Алексей Петрович отпустил Юрковского и сказал:
— А теперь будем пить шампанское. Распорядись, старший штурман.
Юрковский упал в кресло и начал тихо стонать. Он стонал на разные лады долго и жалобно, а Михаил Антонович тем временем достал из холодильника запотевшую бутылку и поставил на стол стаканы. Алексей Петрович, наклонивши голову набок, критически рассматривал Юрковского, затем поглядел на Варечку, застывшую в углу, и сказал с сожалением:
— Мало я его подавил.
Он откупорил бутылку, наполнил стакан и протянул Юрковскому:
— Пей, — сказал он.
— Не буду, — сказал Юрковский. — Убийца.
— Пей, — повторил Алексей Петрович.
Юрковский взял стакан и поднялся.
— Ох, — сказал он, хватаясь за поясницу.
Алексей Петрович наполнил стаканы.
— Ермаков, — сказал он. — Возьмите стакан.
Коля Ермаков подошел к столу и взял стакан. Все стали вокруг стола с поднятыми стаканами. Алексей Петрович обвел всех глазами и тихо сказал:
— Вместе.
— Вместе, — сказал Юрковский.
— Вместе, — сказал Дауге.
— Вместе, мальчики, — сказал Михаил Антонович. — Как в старину.
— Они выпили, не чокаясь. Коля Ермаков поставил пустой стакан и опять отошел к двери. Ящерица, шелестя, вылилась из угла и взобралась на плечо Юрковского. Алексей Петрович уставился на нее.
— Ты воображаешь, что возьмешь ее с собой на Амальтею? — сказал он.
— Обязательно, — сказал Юрковский, ласково щелкнув ящерицу в морду.
— Ты воображаешь, что возьмешь ее на мой корабль?
— Несомненно, — сказал Юрковский. — Она же не ядовитая.
— Володька везде таскает ее с собой, — сказал Дауге серьезно. — Однажды он пришел с нею на прием к министру.
Юрковский развалился на стуле, закинув ногу на ногу. Ящерица сидела у него на плече, покачиваясь, чтобы сохранить равновесие, задрав голову с отвисшей кожей под горлом и цепляясь за материю пиджака шестипалыми лапами.
— Не мог же я оставить ее дома одну, — сказал Юрковский. — Она очень скучает, когда одна. Зато на приеме было очень весело.
— Так, — сказал Алексей Петрович, вертя в пальцах стакан.
— Володька не берет ее с собой только в театр, — сказал Дауге.
— Да, друзья, — сказал Юрковский оживленно. — Походил я в театры в этот отпуск. За всю жизнь походил. Представляешь, Лешка, за месяц был восемь раз в Большом и шесть раз в Зале Чайковского.
— Бедная Варечка, — сказал Дауге вполголоса.
— Ничего не поделаешь, пришлось ей поскучать. Министр, знаешь, это одно, а милиция — это совсем другое.
— Врет он, — сказал Дауге. — Милиция здесь ни при чем. Володька оставлял свою гадину дома, но по театрам-то шлялся все равно вдвоем!
— Тц-тц-тц, — сказал Михаил Антонович.
— Это вранье, — сказал Юрковский, слегка краснея.
— Тц-тц-тц, — сказал Алексей Петрович.
— Знаете, — сказал Дауге, — симпатичная такая особа. Журналистка. Высокая, статная, кровь с молоком. Рашн бьюти, так сказать.
— Чепуха, — сказал Юрковский недовольно. — Бьюти. Чепуха.
— Попался бычок на веревочку, — сказал Михаил Антонович.
— Да ничего подобного, — сказал Юрковский. — Просто моя хорошая знакомая. Я ее знаю вот с такого возраста, — Юрковский показал ладонью от пола, с какого возраста он знает свою хорошую знакомую, — Мы были знакомы домами. И она заядлая театралка. Вот я и попросил.
— У нее громадный недостаток, — сказал Дауге. — Она терпеть не может Варечку.
— О, черт подери, — сказал Юрковский. — Ты знаешь кто, Дауге? Ты банный лист.
— Нечего теперь, — сказал Дауге.
Юрковский взял со стола кусочек булки и сунул в нос ящерице. Ящерица сидела неподвижно, как чучело, и медленно мигала.
— Не хочет, — сказал Юрковский. — Еще рано.
— Она жрет раз в сутки, — пояснил Дауге. — Дышит она тоже, кажется, раз в сутки. И Володька говорит, что она совсем не спит. Но это уж, по-моему, вранье.
— Ничего подобного, — сказал Юрковский. — Все так. Варечки водятся на Марсе, где дышать трудно и мало еды. Варечка вообще неприхотлива и вынослива. Однажды нас с Дауге засыпало, и мы провалялись под завалом часов пятьдесят. Когда нас откопали, мы с Дауге моментально угодили в госпиталь на полтора месяца, а Варечка только потеряла хвост и переднюю лапку, но вскоре обросла снова.
Алексей Петрович смотрел на друзей со странным чувством. Все было так, как раньше, и все-таки совсем не так. Юрковский поседел. Щеку Дауге пересекал заживший шрам. Они шутили и болтали, как прежде, но Алексей Петрович почему-то не верил шуткам. Разве такой должна быть встреча, о которой они все мечтали столько лет? Неужели больше не о чем говорить, кроме как об этом марсианском чудище?
— Это чудо приспособляемости, — разглагольствовал Юрковский. — Я долгое время держал ее в термостате, но потом она удрала оттуда и стала жить в чисто земных условиях, как и мы с вами. Однажды она свалилась в бак с серной кислотой. Я уверен, что если ее сунуть в плазму твоего «Хиуса», Алексей, ничего с ней не случится. С Варечкой, я имею в виду.
Ящерица круглым глазом уставилась на Быкова. Алексей Петрович смотрел на нее с ненавистью. Юрковский наконец умолк и стал катать хлебные шарики. Все молчали, только время от времени вздыхал чувствительный Михаил Антонович. Вот мы и вместе, подумал Алексей Петрович. Вместе. Вы понимаете, что такое вместе? Или вы все забыли, друзья? Вот я помню все. Багровые тучи над черными пустынями Венеры. Берега Дымного моря. Перекошенный, вплавленный в растекшийся гранит танк. Сто пятьдесят тысяч шагов до спасения. Обуглившееся тело Дауге, хрип Юрковского в наушниках. Потом… Потом прошло десять лет без вас. Я многое узнал и многое повидал. Я видел обглоданные Пространством камни астероидов и Бурый Джуп с Амальтеи. Я стал мужем и отцом. У меня есть дети. Ведь вы оба не знаете, что такое дети. Сына я назвал Владимиром, потому что в русском алфавите «в» стоит перед «г». Я все время думал о вас. Каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. Каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хотелось бы рассказать сейчас об этом и послушать, что вы на это скажете… У меня много добрых друзей, но вы всегда были самыми лучшими и близкими…
— Между прочим, — сказал Алексей Петрович. — Завтра стартует Ляхов.
— Надо будет повидаться с ним, — сказал Юрковский.
— Я приглашен на старт, — сказал Алексей Петрович. — Я передам ему, что вы хотели его видеть.
— Что, не удастся? — сказал Дауге.
— Нет. Они сейчас под охраной медкомиссии.
— Жаль, — сказал Дауге. — Хорошо бы повидать Ваську.
— Еще не все потеряно, — успокоил его Алексей Петрович. — Придется только подождать лет десять-двенадцать, пока он вернется.
— Жаль, — повторил Дауге. — Мы и так не виделись десять лет.
— Помнишь, Володенька, — сказал Михаил Антонович, — как ты поругался с Васей? Тогда, перед самым стартом на Венеру?
Юрковский кивнул.
— Ох и дурак тогда был Володька, — сказал Алексей Петрович.
Юрковский промолчал.
— Энтузиаст-одиночка, — хихикнул Дауге.
Десять лет назад, на ракетодроме Седьмой полигон, когда Василий Ляхов вернулся из испытательного полета с «Хиусом», Юрковский сильно поругался с ним по вопросу о том, кому принадлежит ведущая роль в межпланетных исследованиях. Юрковский тогда обвинил Ляхова в отсутствии романтики и в неприличной любви к Земле, во взгляде на Пространство просто как на очередную сферу производственной деятельности человека. Юрковского тогда здорово высек Краюхин.
— Ладно, — сказал Юрковский. — Ты передай ему от нас привет, Алексей.
— Передам, — сказал Алексей Петрович.
— Кстати, — сказал Дауге. — Кто-нибудь еще летит с нами?
— Летит, — сказал Алексей Петрович. — Летит на Амальтею один специалист по радиооптике — некто Шарль Моллар, и один ученый японец — некто Сусуму Окада.
— Некто, — обиженно сказал Михаил Антонович. — Ничего себе — некто. Сусуму Окада, действительный член Академии Неклассических Механик. Лауреат премии Юкавы и Нобелевской премии. Почетный член АН ССКР.
— Здорово, — сказал Юрковский.
— Ничего, — равнодушно сказал Алексей Петрович. — Академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.
— Я так и не понял, — сказал Юрковский. — Будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею?
— Если ваш академик не опоздает, мы по его просьбе сделаем три-четыре витка вокруг Юпитера. Он хочет там что-то проверить. А если опоздает к старту — прямо на Амальтею.
Михаил Антонович хотел что-то сказать, но не решился и только покачал головой.
— Вот чего я все-таки никак не могу понять, — задумчиво сказал Дауге, уставясь в потолок. — Зачем нам все это. Венеру мы штурмовали потому, что там Урановая Голконда. Актиниды и прочее. Марс нам нужен для колонизации, для опытов по созданию новой атмосферы. Это все ясно. И спутники больших планет. Тоже ясно. Металлы, минералы, новые формы жизни, трали-вали семь пружин. Но ради чего погиб Поль Данже на Юпитере? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер — это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…
— А зачем Ляхов уходит в Первую Межзвездную? — сказал Быков.
— Да, зачем? Вот послушайте. — Дауге положил ладони на стол. — Завтра Ляхов уходит в Первую Межзвездную. Если так будет идти дальше, то лет через десять-двадцать мы пошлем первую экспедицию на звезду. Представляете? Мы — звездолетчики. Люди вне времени. Мы уходим навсегда. Фактически мы умираем. Мы летим долгие годы, добираемся до чужого мира, до чужих планет и чужих звезд и делаем там то, что должны делать. Потом мы опять долгие годы летим обратно, возвращаемся на Землю и замечаем, что попали на три века вперед. Нас встречают внуки наших правнуков и сообщают, что город, где мы родились, больше не существует, там теперь музей, но зато нам построен памятник. Мы осматриваем памятник и пытаемся понять, что здесь, собственно, изображено. «Вот это вы, товарищ Дауге», — говорят мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне говорят, что двести лет назад, кажется, было в моде так изображать героев бесконечных пространств, но что в точности это неизвестно, и надо справиться в Центральном Бюро Вечной Памяти. При словах «вечная память» у нас возникают нехорошие ассоциации, которые, однако, не кажутся нехорошими внукам наших правнуков. И мы начинаем чувствовать, что снова попали в чужой мир. Результаты, полученные нашей экспедицией, встречаются очень сдержанно. Мы отчетливо ощущаем, что они представляют узкоисторический интерес. Праправнукам уже все известно. Они уже успели побывать на той планете, откуда мы пришли, и успели побывать там не раз, не два, а пять. Они делают такие перелеты в два-три месяца, потому что, видите ли, обнаружено некое свойство пространства-времени, которого мы не понимаем, называемое как-нибудь вроде тирьямпампации. Мы, возвратившиеся, смотрим друг на друга и думаем в унисон: «А стоило ли?»
— Конечно, стоило, — убежденно сказал Михаил Антонович.
Алексей Петрович смеялся, покачивая головой, и повторял:
— «Ну и выдумал. Ну и распотешил, Иоганыч».
— Стоило? — спросил Дауге. — А зачем?
— Че-ло-век, — сказал Юрковский.
— Ну и что?
— Все, — сказал Юрковский. — Че-ло-век. Сначала он говорит: «Я хочу есть» — тогда он еще не человек. Потом он говорит: «Я хочу знать» — и становится человеком.
— Это ты, братец, загнул, — сказал Алексей Петрович.
— Ну, скажем, так. Стремление познавать, чтобы жить, превратилось теперь в стремление жить, чтобы познавать.
— Отличный афоризм, — восхищенно сказал Михаил Антонович. — Люблю афоризмы.
— Этот ваш че-ло-век, — сказал Дауге сердито, — еще не знает толком, что делается в центре Земли, а уже размахивается на звезды.
— На то он и че-ло-век. Потому мы и лезем на Юпитер, потому Ляхов и уходит в Межзвездную.
— Все это так, — сказал Дауге, — но очень уж все это туманно. Неопределенно.
— Дурень ты, — рассердился вдруг Михаил Антонович — Право, дурень, Гриша. На Юпитере исследуют возможности создания двигателя времени. Не знаю я, что ищут наши в Зоне АСП, а на Юпитере работают с экспериментальной проверкой асимметричной механики. Мы еще, может быть, полетаем на кораблях с двигателями времени.
— Браво, штурман, — сказал Юрковский.
— Ни одна крупинка знаний… — начал ободренный Михаил Антонович, но Алексей Петрович перебил его:
— Вот что, ангелы, — сказал он. — Мне сейчас на корабль. Располагайтесь здесь. Обед в пятнадцать. Штурман, проследить за режимом.
— Слушаюсь, — сказал Михаил Антонович.
— В восемнадцать погрузка. Я могу провести вас в диспетчерскую, — сказал Алексей Петрович. — Я покажу вам такое, чего вы на своем Марсе и не нюхали. Пойдете?
Дауге нерешительно поглядел на Юрковского.
— Понимаешь, Петрович, — сказал он. — У нас корректура.
— Какая корректура?
— Корректура статьи. Нужно успеть до старта.
— Успеете.
— Нет уж, — сердито сказал Юрковский. — Я буду работать. А Гришка пусть идет, если хочет.
По глазам Дауге Алексей Петрович видел, что ему очень хочется пойти.
— Ладно, — сказал он. — Я зайду за тобой в половине шестого.
В зале Диспетчерской было полутемно, только вспыхивали разноцветные огоньки на пульте управления, и на широком, в полстены, экране горело на солнце фантастических форм сооружение.
— Видишь теперь? — спросил Быков.
— Вижу, — неуверенно сказал Дауге и добавил после молчания: — Ни черта я, вообще-то, не вижу. Что это за громадина?
Было видно, как медленно поворачивается вокруг продольной оси блестящая толстая труба, утыканная иглами антенн, опутанная мерцающей металлической сетью. Вокруг трубы, нанизанные на нее, как обручи на палку, крутились тороидальные спутники. Дауге насчитал их шесть, но труба не помещалась на экране целиком, и других спутников просто не было видно.
— Это Большой Склад, — сказал Быков. — А «Тахмасиб» во-он там, в верхней части трубы, у манипуляторных отсеков.
— Ну, неужели не видишь?
— Нет, — сказал Дауге. Он не видел ни «Тахмасиба», ни верхней части трубы. Их загораживала голова диспетчера. Дежурным диспетчером был Валя Страут, и он был занят сейчас ужасно, так что попросить его подвинуться было бы просто неловко. Кроме того, Страут важничал и говорил «коротко, ясно и всегда правду». Он чувствовал себя солдатом Космоса.
Кроме чудовищной трубы Большого Склада, на экране не было ничего. Дауге не видел даже звезд. Труба, опутанная противометеоритной сетью, висела в бездонной тьме и сияла на Солнце так ослепительно, что Дауге иногда казалось, что она пульсирует.
Страут шевельнулся, придвинул к себе микрофон селектора и сказал:
— Зэт-фюнф, зэт-фюнф. Берайт?
— Я, — откликнулся зэт-пять. — Иммер берайт.
— Зэт-фюнф, — строго сказал Страут. — Гее ауф цум старт. Гебе «зебра».
— Данке, — сказал зэт-пять.
В пульте что-то загудело, труба на экране погасла. Стало светлее — по экрану побежали волнистые линии. В голубом свете стало видно сосредоточенное лицо Страута с насупленными жиденькими бровями. Затем на экране снова возникла черная бездна, только теперь она была утыкана светлыми точками звезд. В верхнем правом углу экрана засиял белый шарик, но он был, по-видимому, очень далеко, и разобрать, что это такое, было нельзя. Потом из нижнего левого угла наискосок медленно выползла на экран… тяжелая туша планетолета.
— Смотри-ка, — сказал Дауге, — старье какое. Импульсник типа «Астра».
— Это «Лорелея», — сердито сказал Быков. — «Лорелея» и Рихтер.
— Вот оно что, — сказал пораженный Дауге. — Вот она какая, «Лорелея»!
Двадцать с лишним лет назад Карл Рихтер на своем корабле «Лорелея» совершил беспримерную по смелости высадку на Меркурий, при которой потерял половину экипажа и обе ноги. Оставшись на корабле единственным пилотом, искалеченный, он сумел привести к Земле поврежденный корабль и остался его капитаном навсегда.
— Зэт-фюнф, — сказал Страут. — Старт!
— Есть старт, — отозвался голос из репродуктора.
— Удачи и спокойной плазмы, геноссе Рихтер, — сказал Страут. — Не забывайте про Леониды.
— Данке, майн кнабе, — откликнулся Рихтер. — В мои годы не забывают про Леониды.
Все стихло. Из дюз «Лорелеи» ударили бесшумные струи пламени, корабль медленно прополз по черному небу и скрылся за краем экрана.
— Спу-17 Земля — Цифэй Луна, — сказал Страут. — Груз — титан и вода.
— Он что — до сих пор калека?[43] — спросил Дауге.
— Да, — сказал Быков.
— А биопротезы?
— А! — Быков махнул рукой. — Рихтер — человек старого закала.
В репродукторе щелкнуло, и раздраженный голос произнес:
— Диспетчер?
— Йэс, — сказал Страут. — Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
— Зэт-два, — сказал голос. — Капитан Холмов. Валентин, дашь ты мне сегодня «зебру» или нет?
— Не дам, — сказал Страут. — Леониды.
— Леониды! — произнес капитан Холмов с невыносимым презрением. — Может быть, я из-за твоих Леонид и вторые сутки здесь проторчу?
— Может быть, — сказал Страут.
Холмов помолчал и сказал просительно:
— Валентин, голубчик, у меня ученые бунтуют. Дай «зебру», будь другом.
— Нелетная погода, — сказал Страут металлическим голосом. — Метеорный поток высокой плотности, старты к внешним планетам запрещены вплоть до особого распоряжения.
— Честью прошу, — сказал Холмов угрожающе.
— Капитан Холмов, — сказал Страут. — Убирайтесь вон с линии.
— Зверь, — сказал капитан Холмов. — В будущем году перейду работать в Диспетчерскую.
В репродукторе щелкнуло, и голос оборвался.
— То есть, — сказал Быков, — ты и меня не выпустишь, Валентин?
— Сегодня — нет, — сказал Страут. — И завтра нет. Послезавтра — пожалуй.
— Ладно, — сказал Быков. — Мне, собственно, и надо послезавтра.
Репродуктор снова заговорил, на этот раз по-китайски. Страут ответил коротко и переключил экран. На экране теперь было черное небо и странные очертания какого-то корабля.
— Узнаешь? — сказал Быков Дауге.
— Нет, — сказал Дауге.
— Это «Тахмасиб». «Хиус-9». Мой «Хиус».
— Он похож на перевернутый бокал, — изрек Дауге.
Фотонный корабль неподвижно висел в центре экрана. Он действительно напоминал фужер для шампанского с очень толстым дном.
— Я таких еще не видел, — сказал Дауге. — У нас на марсианских трассах работают «Хиус-3» и «Хиус-4».
— Еще бы, — сказал Быков. — Такой бокал спалил бы любой ракетодром. У него мощность в восемь раз больше, чем у старых черепах.
Старыми черепахами межпланетники называли первые модели фотонных кораблей.
— Для планет с атмосферами он совершенно не годится, — сказал Алексей Петрович. — Особенно, если на них есть люди. Работает исключительно на трансмарсианских линиях.
— Красавец, — сказал Дауге. — А где жилые помещения?
— Дно бокала, — сказал Быков. — Там два этажа. Верхний для жилья, нижний — для грузов.
— Это чтобы быть подальше от зеркала? — усмехнулся Дауге.
Быков не ответил. На экране появился край какого-то огромного сооружения. «Тахмасиб», медленно поворачиваясь, приближался к ослепительно сверкавшей площадке. Изображение вдруг сменилось, и Дауге увидел давешнюю толстую трубу с тороидальными спутниками — Большой Склад. В верхней части трубы крошечный, еле заметный, шевелился «Тахмасиб».
— Здорово, — непроизвольно вырвалось у Дауге.
Алексей Петрович поглядел на него с усмешечкой.
— Это тебе не у вас на Марсе, — сказал он.
— Понимаешь, — сказал Дауге, словно оправдываясь, — я сто лет не был на Земле. Что только здесь не наворотили за это время!
— Например?
— Ну вот эта труба, — сказал Дауге. — Это же невообразимая громадина. Километров сто, наверное, в длину?
— Сто двадцать, — сказал Алексей Петрович. — И восемь в ширину.
— С ума сойти. У нас на Марсе ничего подобного не было.
Алексей Петрович гулко захохотал и сказал в спину Страуту:
— Ты слышишь, Валька? У них на Марсе!
— На ваш Марс я не пошел бы и в директоры, — сказал Страут, не оборачиваясь. — Не мешайте, — быстро добавил он.
— А ты видел Спу-3? Нет? А «Звездочку»? Тоже нет?
— Нет, — сказал Дауге униженно.
— А что ты вообще видел, планетолог?
— У нас на Марсе противометеоритные истребители, — робко сказал Дауге. Быков засопел так выразительно, что Дауге замолчал и стал глядеть на экран. Теперь опять весь экран занимал «Тахмасиб», вернее, его «дно». Было хорошо видно, что дно состоит из двух дисков, наложенных один на другой. Внизу под «Тахмасибом» в блестящей площадке верхней части Склада открылись черные люки.
Страут обернулся:
— Один-один-шесть-три? — быстро спросил он.
— Да, — также быстро ответил Быков. Он сказал Дауге вполголоса: — Это код автоматического управления. Смотри.
В тишине что-то звякнуло, и с потолка вдруг спустились какие-то суставчатые стержни, черными тенями пересекая экран. Страут ухватился за них и замер в странной скособоченной позе. Он не отрываясь глядел на экран. Из черных люков под «Тахмасибом» выползли гигантские металлические суставы — пять и за ними еще пять. Неровно дергаясь, они протянулись к «Тахмасибу» и вдруг разом вцепились в дно «бокала». Это было похоже, как будто кальмар схватил кита. Суставы, словно ощупывая, поползли по дискам, затем застыли. Страут, кряхтя, приподнялся. Черные тени стержней суматошно двигались на экране. Суставы рывком выдвинули из дна верхний диск, затем медленно притянули его к трубе и скрылись в открывшемся посередине люке. Дно «Тахмасиба» стало вдвое тоньше.
— Поразительно, — льстиво сказал Дауге.
— Дрянь, — сказал Страут сердито. — Старье допотопное.
Второй год просим отрегулировать биомеханические манипуляторы — нет, они там все, видишь ли, усовершенствованиями занимаются. А ты здесь потей: манипуляторов десять, а рук у тебя всего две. Черт бы их побрал.
Он вытер лоб платком — запахло хорошими духами. Рукоятки манипулятора тихо покачивались над его головой.
— Понял? — спросил Быков.
— Это была разгрузка? — сказал Дауге.
— Это была разгрузка, — сказал Алексей Петрович. — А сейчас будет погрузка.
Дауге помолчал, затем сказал:
— У нас на Марсе тоже есть манипуляторская.
Алексей Петрович засопел.
— А загрузка производится внутри, на складе, — сказал он. — Весь грузовой отсек, трюм, сменяется, как обойма. Он стандартный. Есть недостаток. Жилой отсек обнажается, и в прошлый раз у Михаила взорвались консервы, которые он забыл в чемодане в своей каюте. Михаил тайком нарушал режим. А я и не знал.
— Бедный штурман, — сказал Дауге.
— Тресковая печень. Они взорвались вместе с чемоданом, и все это прилипло к стенам, мгновенно замерзло, конечно, но потом растаяло.
— И ты заставил его вылизать стены языком? Ты, старый пират.
— Вроде того, — согласился Быков. — Я устроил ему разнос а-ля Краюхин. Он слишком толст для тресковой печени, наш штурман.
Страут снова взялся за манипулятор. Загрузка заняла несколько больше времени. Надо было точно подогнать сменный этаж, и это было довольно трудно. Страут пыхтел, и постанывал, и принимал самые невероятные позы. Быков и Дауге молчали, чтобы не сболтнуть под руку, и только раз Дауге пробормотал с благоговением: «Он сейчас встанет на голову». Потом Страут упал в кресло и сипло сказал:
— Так нельзя. Здесь, черт возьми, нужны биоманипуляторы.
Быков и Дауге почтительно молчали. Правда, Быков вспомнил, как десять лет назад грузили «Хиус-2»: несколько дней протаскивали десятки тонн груза через игольные ушки четырех люков. И на загрузке было занято человек сто рабочих и уйма всевозможных механизмов. Но Быков промолчал. Если человек на работе потеет, и пыхтит, и поминает черта, и багровеет — значит где-то что-то уже не соответствует своему назначению.
В репродукторе послышался знакомый тенорок Михаила Антоновича:
— Валя, — сказал он. — Отлично. Мне ничего, кажется, не придется регулировать. Спасибо вам, Валя.
— На здоровье, Михаил Антонович, — вежливо сказал Страут. — Пожалуйста, уводите «Тахмасиб». Сейчас на разгрузку подойдет «Викинг».
— Да-да, конечно, — торопливо сказал штурман. — Сию минуту. Еще раз, большое спасибо.
— Не за что, — с великолепной небрежностью сказал Страут.
Быков поглядел на Дауге.
— Спектакль окончен. Если хочешь, посмотрим «Викинг».
— Юрковский меня ждет, — с сожалением сказал Дауге.
— Тогда пойдем.
— Диспетчер, диспетчер, — каркнул вдруг репродуктор. — Дис из кэптн Кавамото. Корэ ва Кавамото сэнтё да.
— Йес, кэптн Кавамото, — быстро сказал Страут. — Тэйк зэ форт эмбаркмэнт, уан-уан-фифтин, бэйзтуонисэвен. Репит…
— Мы пошли, Валентин, — сказал Быков. — Спасибо.
Он поднялся. Дауге тоже поднялся.
— Спасибо, — сказал он.
— Не за что, — сказал Страут.
— Кавамото я хорошо знаю, — сказал Дауге Быкову. — Он работал у нас на Марсе.
Они услыхали, как Страут, кончив повторять цифры, крикнул им вслед:
— На ваш Марс я не пошел бы даже Десантником.
— Все ясно, — печально сказал Дауге и закрыл дверь.
Проснувшись, капитан Быков долго глядел в низкий потолок каюты и старался вспомнить, что ему снилось. Снилось что-то хорошее и печальное, и очень далекое, чего уже совсем не помнишь наяву, — не то милая девушка-студентка в белом платьице, не то весенняя ночь над туманной рекой. Сон вызвал забытые непривычные ощущения, неясные и приятные, и Быкову хотелось удержать эти ощущения. Но они медленно уплывали вместе с обрывками сна и наконец исчезли совсем. Быков полежал еще немного, затем огорченно крякнул и поднялся. Он проспал четыре часа, пора было заступать на вахту.
Он принял два душа, водяной и ионный, прибрал постель и задержался у стенной ниши с книгами. Управление корабля было полностью автоматическим, вахта сводилась к периодическому и выборочному снятию показаний контрольных приборов, поэтому межпланетники обычно знакомились на вахте с книжными новинками по своей специальности. Быков взял «Теорию времени и пространства» — сборник статей крупнейших физиков. Книжка вышла недавно, перед самым стартом «Тахмасиба». Быков не успел прочесть ее и сейчас, бегло листая исписанные незнакомыми формулами страницы, подумал, что это будет нелегко. Сборник открывался статьей академика Сусуму Окада «Введение в сигмарный анализ». Быков понятия не имел о сигмарном анализе, однако знал, что без него в теории времени и пространства далеко не уедешь. Он вздохнул, сунул книжку под мышку и, застегивая пилотскую куртку, вышел в коридор.
В коридоре было пусто. Дверь в кают-компанию была открыта, и оттуда доносились голоса.
— Не могу назвать этот ход удачным, — сказал голос академика Окада. Голос был скрипучий и показался Быкову противным.
— Посмотрим, — отозвался голос Юрковского. — Посмотрим, господин Окада.
Окада и Юрковский третий день играли партию в четырехмерные шахматы. Эту сумасшедшую игру, в которой доска и фигуры существовали лишь в воображении и в четырех пространственных измерениях, выдумал, наверное, сам Окада. В первый же день после старта Юрковский предложил академику сыграть в трехмерный морской бой, выиграл четыре партии из пяти, и теперь академик брал реванш. Он играл в уме, а Юрковский после каждого его хода изводил на схемы и расчеты целые тетради. Радиооптик Шарль Моллар предлагал биться об заклад, что Юрковский сдастся не позже двадцатого хода. Дауге был уверен, что Юрковский продержится тридцать ходов, но биться об заклад не предлагал.
Быков вошел в кают-компанию. Окада сидел в низком кресле и курил сигарету,[44] лениво перелистывая журнал. Сусуму Окада был профессор, действительный член Академии Неклассических Механик, лауреат Нобелевской премии и премии Юкавы. У него было еще несколько степеней и званий, которые трудно запомнить с первого раза. Он считался крупнейшим специалистом в асимметричной механике и был стар, как Мафусаил. Говорили, что он лично знал Юкаву и видел Тодзё за неделю до казни. Этому было легко поверить, стоило поглядеть на его сморщенную физиономию и лысый, в сером пуху, череп. Никто не знал, что ему понадобилось на Амальтее, и борт-инженер Жилин высказал чудовищное предположение, что престарелый академик будет строить на спутниках Юпитера фантастические «вечные» двигатели времени, о которых много писали в последнее время в связи с достижениями асимметричной механики.
Юрковский сидел за столом и грыз карандаш. Лицо у него было хмурое и решительное, и он торопливо перебирал листки записей. На его плече, вцепившись шестипалыми лапами в материю пиджака и задрав страшную прямоугольную голову, сидела марсианская ящерица Варечка. Ее полуметровый, сплющенный с боков хвост, свисал вдоль бока Юрковского и был темно-синим — под цвет костюма Юрковского. Планетолог вывез ее из пустыни Большого Сырта три года назад и всюду таскал за собой. Ящерица была безвредной и совершенно ручной, но имела отвратительную привычку укладываться спать на диванах и креслах, где немедленно принимала цвет и узор обивки. В результате никто теперь, не исключая и самого Юрковского, не садился на диван или на кресло, не похлопав предварительно по сиденью ладонью.
Когда Быков вошел, Варечка повернула к нему голову, задрожала морщинистой кожей на горле и медленно мигнула.
Юрковский сказал:
— Да, господин Окада. Все верно. Пешка е-один-гамма-ни. Гардэ, как говорилось когда-то.
— Не могу назвать этот ход удачным, — повторил Окада и сложил журнал. — Ферзь же-шесть-эпсилон-до. Ферзь уходит, как привидение.
— Здравствуйте, господин профессор, — сказал Быков.
— А, капитан Быков, — сказал Окада. — Добрый день, капитан.
— Здравствуй, Лешка, — рассеянно сказал Юрковский. — Да пошла ты, чтоб тебя… — сказал он сердито.
Ящерица серо-синей молнией соскользнула с его плеча, встала столбиком в углу и принялась осматриваться.
— Проигрываешь? — сказал Быков. — Который ход?
— Семнадцатый, — ответил Юрковский. — Не мешай.
— Тогда у Шарля еще есть шанс, — сказал Быков.
Окада с кряхтеньем поднялся и, мелко семеня ногами, приблизился к нему.
— Когда вы рассчитываете быть на месте, капитан? — осведомился он.
— На Амальтее? — спросил Быков.
— Нет, — сказал Окада. — У Юпитера.
Быков насторожился.
— Полагаю, мы войдем в космогационную область Юпитера через двадцать часов, не позже.
— Угу. — Окада на секунду задумался. — Да. Отлично. Мне надо поговорить с вами, капитан.
— К вашим услугам, господин профессор.
— Совершенно приватно, капитан.
— Ага.
— И, вероятно, разговор займет некоторое время.
— Ага.
Быков поглядел на Юрковского. Юрковский грыз карандаш и соображал. Быков поглядел на Варечку. Варечки уже почти не было видно. Она пожелтела, как обивка стены.
— Хорошо, господин профессор, — сказал Быков. — Мне сейчас на вахту, а вот через четыре часа соблаговолите зайти ко мне.
— В каюту? — спросил академик.
— В каюту. Честь имею.
Быков прошел через кают-компанию и вышел в лабораторный отсек. За его спиной Юрковский сказал с торжеством:
— Конь бе-четыре-эпсилон-хэ! Вам шах, господин Окада!
— Отнюдь, господин Юрковский, — отозвался академик.
Быков приостановился, чтобы дослушать. — Кони так не ходят. Ваш конь прошелся по четырехмерной спирали.
Быков затворил за собой дверь. Лабораторный отсек был до отказа забит аппаратурой академика Окада. Вся она была не знакома Быкову, кроме вделанных в стену перископов с замшевыми нарамниками. Возле одного из приборов сидел Григорий Иоганнович Дауге и просматривал ленту автоматической записи. Дауге поглядел на Быкова, прищурился и сказал:
— Капитан, эхой! По бим-бом-брамселям! Свистать всех наверх! Как дела, капитан?
Дауге был чем-то доволен. Он возился в лаборатории все свободное время. Как-то так случилось, что Окада заставил работать на себя и его, и Юрковского, и Моллара, и даже штурмана Михаила Антоновича. Все они копались в этих непонятных приборах и бегали к Окада с какими-то вопросами и листками.
— Ничего дела, — сказал Быков. — Вот иду на вахту.
— Бог помощь, — сказал Дауге. — Удачи и спокойной плазмы.
— Тебе тоже. Понимаешь, — сказал Быков. — Приснился мне сейчас сон… Он остановился.
— Это ничего, — рассеянно сказал Дауге, торопливо разматывая ленту. — Сны видят даже кошки, если верить тете Полли.
— Да, — сказал Быков. — А Володька продолжает биться с академиком.
— Ему тоже надо пожелать удачи, — сказал Дауге. — И особенно с покойной плазмы. Что?
— Ладно, — сказал Быков. — Я пошел.
Он стал подниматься по трапу.
— Какой у них ход? — спросил Дауге вдогонку.
— Семнадцатый, — сказал Быков.
Он вошел в рубку управления. У пульта сидел штурман, Михаил Антонович Крутиков. В рубке было светло и тихо. Негромко шелестел вычислитель, уставясь неоновыми огоньками контрольных ламп. Михаил Антонович посмотрел на Быкова маленькими добрыми глазками и спросил:
— Хорошо поспал, Лешенька?
— Хорошо, — сказал Быков. Он хотел было рассказать штурману о своем сне, но вспомнил, что рассказывать, собственно, нечего.
— Когда снимал показания?
— По расписанию, Алешенька. Час назад.
Быков кивнул, включил бортовой журнал и пробормотал в микрофон скороговоркой:
— Пятнадцатое четвертое семь ноль две капитан корабля Быков принял вахту у штурмана Крутикова.
Затем он положил «Теорию времени и пространства» на стол и провел обычный контроль. Он начал с системы аварийной сигнализации. Все оказалось в порядке. Значит, двигатель работает бесперебойно, плазма поступает в заданном ритме, магнитные ловушки не барахлят, электронный киберштурман ведет корабль согласно программе, и остается проверить немногое. Быков обогнул выпуклую стену — кожух реактора, — подошел к пульту контроля отражателя и вынул запись. Он стоял, прислонившись к беззвучно гудящей обшивке кожуха и разматывал плотную тонкую ленту. На эту ленту автоматически записывались данные исключительной важности. «Тахмасиб» был фотонным кораблем, и основной частью его двигателя был гигантский параболический отражатель, придающий кораблю сходство с фужером. Отражатель был покрыт составом, обладающим свойством отражать почти все виды лучистой энергии и элементарных частиц. Отражатель отражал практически сто процентов потока энергии, падающего на него из фокуса, где взрывались ежесекундно, превращаясь в излучение, тысячи порций дейтерие-тритиевой плазмы. Отражатель состоял из трех рабочих слоев и двух аварийных. Несмотря на свои удивительные свойства, состав постепенно выгорал, не выдерживая стотысячных температур. Кроме того, отражатель разъедался метеоритной коррозией — многими тысячами микроскопических частичек вещества в Пространстве. Но отражатель был жизнью корабля. Если отражатель прогорит, корабль погибнет. Корабль превратится в пар, в ослепительную мгновенную вспышку. Поэтому отражатель меняли через каждые сто астрономических единиц, пройденных с работающим реактором. И поэтому тончайшие приборы каждые две минуты замеряли состояние рабочего слоя отражателя и записывали данные на ленту.
Быков заложил ленту в читающее устройство. Все было в порядке и здесь. Он проверил запас лент в контролирующем автомате, взял еще раз наугад несколько пробных отсчетов по всей поверхности отражателя и вернулся к Михаилу Антоновичу.
— Иди отдохни, Миша, — сказал он.
Михаил Антонович яростно замотал головой. Так он отвечал, когда был очень занят. Штурман работал. По столу были разбросаны листки голубой бумаги, покрытые строчками формул. Полуавтоматическая приставка к электронному вычислителю была включена и гудела, мигая лампочкой включенной блокировки по «фи» на пульте. Быков подошел к столу и опустился в кресло. Михаил Антонович вдруг спел дрожащим тенорком: «Ласточки, ласточки», замолк и опустил голову, шевеля губами.
Быков смотрел на него с уважением. Зная математику так, как знал ее Михаил Антонович, можно было прочитать сборник по теории пространства и времени за несколько дней. Штурман прекрасно освоился с сигмарным анализом — у Быкова хранился дарственный оттиск его статьи «Относительно четвертой фундаментальной теоремы Окада». Статья начиналась словами: «Рассмотрим отражение пространства Римана в сигма-неограниченное гиперпространство Окада — Саблина…» и обосновывала заключение о том, что «пространство Римана деритринитивно проницаемо в сигма-смысле». Михаил Антонович был чрезвычайно доволен, получив этот результат.
— «Это — шаг! — говорил он. — В будущих звездолетах на двигателе времени будет кусочек и моего труда». Впрочем, он тут же спохватывался и добавлял извиняющимся голосом: «Окада просто не заметил этого возможного следствия. Надо написать ему. Обязательно». При встрече академик долго жал штурману руку и дважды отрывисто произнёс: «Чрезвычайно рад. Польщен».
Михаил Антонович, не отрываясь от записей, протянул руку к пульту и пробежал по клавишам, быстро переставляя пальцы. Рука его стала похожа на огромного хищного паука. Вычислитель загудел громче и остановился, сверкнув стоп-лампочкой.
— Ласточки, ласточки!.. — пропел Михаил Антонович дребезжащим голосом и замолк.
Из выводного устройства на стол перед ним выпала табулограмма.
— Благодарю вас, — сказал штурман. — Извините… Ласточки, ласточки… — снова пропел он и снова оборвал внезапно.
Быков встал, прошелся по рубке, заложив руки за спину, заглянул в широкоугольный перископ, где в черном круге дрожал сплющенный полосатый Юпитер, и снова уселся в кресло.
— Слушай, Михаил, — сказал он. — Отвлекись-ка на минутку.
— А? — сказал штурман, подняв голову.
— Отвлекись на минутку.
— Что, Алешенька?
— Окада хочет говорить со мной, — медленно сказал Быков. — О чем?
Штурман наморщил лоб и поморгал.
— Понятия не имею, Алешенька.
— А ты не врешь?
— Что ты!
Быков сказал сквозь зубы:
— Хотел бы я знать, что делается на моем корабле…
— Алеша, — укоризненно сказал штурман.
— Ладно, занимайся.
Быков взял книгу и раскрыл ее на первой странице. Не сколько секунд Михаил Антонович смотрел на него, затем покачал головой и вернулся к работе. Потом Быков спросил:
— Слушай, Миша, что это такое: «Гомосистемное полуотражение в полиполярных координатах»?
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |