Владимир Беляев, Илларион Подолянин В ПОИСКАХ БРОДА (ДЕЛО “ЧЕРНЫЙ ЛЕС”) Документальная повесть

В карпатской глухомани, под горой Острой стремительно течет вниз, срываясь временами со скользких валунов, узенькая горная речушка. Ее каменистые крутые берега поросли пихтами, елями, высокими серостволыми буками.

Едва удерживаясь на крутых склонах, постукивая топориками-молоточками по камням, обследовали породу два нагруженных рюкзаками молодых инженера-геолога — Гнат Березняк и Юрий Почаевец. Они и не подозревали, что уже продолжительное время, бесшумно их преследовал человек. Сжимая пистолет в кармане, стараясь не шуршать палой листвой, он крался за ними. Вот остановились геологи на небольшой площадочке, отдышались. Почаевец, утирая пот со лба, сказал:

— Ну и глухомань! Куда нас только черти не заносят! И подумать только: читал я где-то, еще до нашей эры посылал сюда Александр Македонский своих людей, чтобы ему горный воск добывали!

— На кой леший ему тогда горный воск был нужен? — удивился Березняк, постукивая по крутому камню, с которого они только что спустились.

— Оси колесниц смазывать! Лучше всякого дегтя!

Они спускались еще ниже, и отставший от товарища Березняк, пытаясь перекрыть шум речки, кричал:

— Юрка, как ты думаешь, понравится Тоне комната?

— Отчего ж! — ответил Почаевец, и горное эхо звонко повторило его ответ. — Хорошая гуцульская хатка. И хозяйка славная.

— Что за невидаль? — сказал Березняк, останавливаясь и пристально глядя вниз. — Куда же речка пропала?

И впрямь: речушка ушла куда-то под землю. Добрых шагов сто до поворота русло речушки совершенно сухо, лишь голые, обкатанные когда-то водой круглые булыжники синеют под весенним карпатским солнцем. Посмотрел вниз озадаченный не менее Березняка Юра Почаевец, сказал:

— А ведь там, Генка, вверху, мы форель видели. Как же прорвались туда ее мальки? Посуху или еще во времена Александра Македонского?

Оба сбежали вниз на зазвеневшие под их подошвами сухие, но скользкие голыши и начали медленно простукивать молоточками дно речушки. Гулко, очень гулко стучат по булыжникам молоточки геологов…

…Пробрались до поворота, и снова открылось течение речушки, но дальше вода ее уже мутная, и видно, как, вырываясь из-под земли, на поверхность всплыла свежая картофельная шелуха…

— Что за чертовщина! — воскликнул Березняк. — Никак, черти под землей картошку варят?

В это время неподалеку от геологов, на склоне, словно подкошенная какой-то таинственной силой, упала молодая ель. Из потайного люка высунулась голова бандеровца в шапке с черным козырьком. Он пристально посмотрел на геологов и дал знать в бункер. Из-под земли быстро выбрались на поверхность “боевики”:[1] Смок. Джура, Мономах и Стреляный и подползли к геологам. Шумящая речушка, что вырывается из-под земли, заглушила их приближение.

Почаевец в это время выломал жердь орешника и пытался засунуть ее туда, откуда вырывается речушка.

Бандиты повалили застигнутых врасплох геологов на землю, связали и заткнули кляпами рты.

— Очи завяжи, Джура! — крикнул боевик Смок невысокому рыжеволосому бандеровцу. — И смотри, чтобы не переговаривались.

Кто бы мог подумать, что под землей в этой Карпатской глухомани давно уже вырыт у самой горной речки и обшит досками двухкомнатный подземный бункер?

Старший среди боевиков, Стреляный, почтительно козырнул Хмаре двумя пальцами и, протягивая ему документы, доложил:

— Говорят, геологи…

Хмара посмотрел колючим взглядом на Березняка, все еще вытирающего кровь, и спросил:

— Шпионили?

— Мы… — хотел было объяснить Почаевец.

Но Хмара оборвал его:

— Молчи, не тебя спрашиваю! А ну, уберите одного!

Бандеровцы поволокли Почаевца в соседний отсек.

— Говори!

— Мы озокерит ищем, — сказал Березняк. — Горный воск.

— Озокерит? — удивился Хмара. — А где он тут есть, озокерит?

— Как — где? — не менее его удивился Березняк. — Озокерит залегает по всему Прикарпатью…

— От холера, из молодых, да ранний! — протянул Хмара, посматривая на боевиков. — Вынюхал уже тайну земли нашей!

— Какая же это тайна? — стараясь быть спокойным, сказал Березняк. — Об этом даже у Ивана Франко написано.

— У Ивана Франко? — покосился на Березняка бандитский вожак. — А ты что, наших писателей читаешь?

— Что же здесь удивительного?

— Осмотри-ка их ранцы, Джура! — приказал Хмара рыжему бандиту, а сам принялся разглядывать документы геологов.

Джура с грохотом вывалил на дощатый пол бункера содержимое вещевых мешков. Вместе с образцами породы на пол упали манерка для воды и разные инструменты. Джура тщательно осмотрел каждый предмет, а осколки раздробленной породы разложил на краю стола.

— С этим вместе учились? Где? — внезапно спросил Хмара.

— В Московском геологоразведочном, — ответил Березняк.

— Где помещается институт?

— В самом центре Москвы. Около Кремля.

— А ты можешь начертить схемы расположения института?

— Отчего же, — спокойно сказал Березняк. — Если дадите бумаги…

— Будет, — остановил Хмара и, принимая бумагу, спросил:

— Тот, второй, твой дружок… коммунист?

Разве ведомо Березняку, как поведет себя на отдельном допросе Юрка Почаевец, смелый, решительный, всегда идущий напролом парень, отвергающий всякую ложь? Березняк медленно сказал:

— Мы были с ним на разных факультетах… По-моему…

— Что — по-твоему? Коммунист или нет?

— Был коммунист, а теперь нет. Исключили.

— Как — исключили? За что?

— Он — контуженный. Ну, и пил много. Напился и побил милиционера. Вымели из партии. Только он это скрывает. Неприятно ему…

Хмара показывает Джуре на запасной выход из бункера, противоположный тому, в который увели Почаевца.

— Уведи и смотри в оба!..

Когда Березняка увели, Хмара решительно направился к двери, крикнул в глубину подземного убежища:

— А ну, давайте сюда другого!

Привели Почаевца.

— Ты откуда родом?

— Из Лубен.

— А почему ты Почаевец? Откуда такая фамилия на Полтавщине?

— Мои родные из Тернопольщины. Из местечка Почаев. Когда на Почаев в первую мировую наступали австрийцы, то родных эвакуировали на Полтавщину. Там я и родился.

— Допустим, — согласился Хмара. — Какой же райотдел МГБ послал вас в Карпаты наши бункера искать?

— При чем здесь МГБ? — удивился Почаевец. — Мы геологи и ищем озокерит.

— Геологи, говоришь? А учились где?

— В Москве.

Тогда Хмара достает план, начерченный Березняком, и показывает:

— Тут — Кремль, а тут — Манеж. Сколько километров отсюда до вашего института.

Почаевец, улыбаясь, говорит:

— При чем здесь “километры”? Вот он, наш институт! — И карандаш уткнулся в заштрихованный квадрат.

— С какого года ты в партии?

— С тысяча девятьсот сорок третьего!

— А за что тебя вышвырнули из партии? Исключили — за что?

— Никто меня не исключал! — запальчиво отрезал Почаевец.

— Напарник твой, Березняк, коммунист или комсомолец?

— Это вас не касается. Вы что, судья или прокурор? Кто вам дал право меня допрашивать?

— Гляди, хлопцы, еще огрызается! — сказал Хмара, вновь пристально разглядывая Почаевца. — Ишь, горячий какой!.. Ну ничего, мы смелых любим.

С этими словами Хмара поднялся и подошел к шкафчику. Он распахнул его дверцы, достал оттуда краюху хлеба, пласт ржавого сала, посыпанного солью, сулею самогона, два стакана. Разместив все это на столе, предложил сесть с другой стороны геологу.

— Только, вижу я, вас, таких идейных, большевики что-то слабенько кормят. Все ваши манатки обыскали — куска хлеба нет. А вы, небось, голодны, да и знаю я, что мастак ты по этой части. — Хмара кивнул на сулею. Уверенным хозяйским жестом он налил в оба стакана самогон. Бандиты ревниво следили за его движениями.

— Ну, будьмо! — милостиво пододвигая геологу стакан самогона, говорит Хмара. — Выпьем за то, чтобы дети дома не журились, чтобы дождались они нашего господства на этой земле.

И вдруг Почаевец не выдержал. Его прорвало. Белея, он резко отодвинул стакан.

— На этом столе следы человеческой крови. Я с бандитами водки не пью!

— Ах ты, паскуда! — преобразился Хмара и наотмашь, через стол, изо всей силы ударил Почаевца увесистым кулаком по лицу.

Геолог упал навзничь, зацепив сулею, и она со звоном разлетелась на острых образцах породы.

— В запасной бункер его! — командует Хмара. — Воды не давать! И чтоб с тем не разговаривали, а то головы вам поотрываю…

Глухой ночью зазвенело оконное стекло в маленьком прикарпатском городке Яремче. Маленький, но красивый городок со всех сторон был окружен покрытыми лесом горами. Шумел водопад на быстром Пруте, тревожно перекликались собаки.

Рука стучит в перекрестье оконной рамы. Звенят стекла от этих настойчивых ударов…

У окна девушка с чемоданчиком. Боязливо озирается. Ей холодно и страшно здесь одной, на окраине городка, в такую позднюю пору.

Наконец распахивается окно, и старческий голос спрашивает:

— Шо вам потрибно?

— Скажите, Катерина Боечко здесь живет?

— Ну, я Катерина, а что вам?

— У вас наши ребята комнату для меня сняли. Я Тоня Маштакова. Из Москвы.

— Погодите, сейчас отворю…

…Тоня вошла из темноты на ощупь и остановилась посреди комнаты, наблюдая, как старушка в домотканой рубахе зажигает керосиновую лампу.

— А где же ребята? Юра с Генкой? Обещали встретить, — сказала растерянно Тоня.

— Нет их дома. Как ушли еще в субботу в Карпаты, так и не приходили, — говорит старушка.

— Как — не приходили?! — воскликнула Тоня. — Я же им телеграмму послала…

— Вот она, телеграмм-то ваша. Только не читали они ее.

Уже проснулся городок, но горы еще затянуты дымкой утреннего тумана и шумный водопад под скалами, где закипает вода быстрого Прута, тоже еще покрыт белой пеленой. Аукаются паровозы на станции, где разгружают лес, спущенный по узкоколейке с гор. Под линией железной дороги проходит только что вернувшийся с боевой операции отряд “ястребков”. Одетые разношерстно хлопцы с винтовками и автоматами идут в грязных сапогах, их небритые, но еще очень молодые лица возбуждены, запевала затягивает песню, и весь отряд, ведомый лейтенантом МГБ Паначевным, запевает:

Бандерiвськi ботокуди,

Що ви наробили?

Комсомольца молодого

Безневинно вбили.

Буйний вітер вашi костi

Поганi pозвiє,

А забути комсомольца

Hiхто не пoсмiє…

Восемнадцатилетний комсомолец Мыкола Максис сложил эту песню на Волыни, поплатившись за нее головой.

…Максиса бандиты застрелили подле его хаты, а песня, созданная отважным комсомольцем, перевалила Карпаты и слышалась на тихих улочках Яремче.

Задержалась на тротуаре Тоня Маштакова в наброшенном на плечи гуцульском полушубке, который дала ей Катерина Боечко. Печально прислушивается она к песне, рожденной событиями тех тревожных лет, пропустила отряд и пошла дальше, огибая лужи, затянутые корочками тонкого льда. Остановилась у здания с надписью: “Районный отдел Министерства государственной безопасности УССР”. Помедлив, толкнула входную дверь.

…Начальник районного отдела МГБ майор Загоруйко — смуглый, чернявый, чуть горбоносый, с глазами цвета крепкого чая, был удивлен столь ранним визитом. Он посмотрел ее документы, увидел московскую прописку в паспорте, полистал комсомольский билет и проверил уплату членских взносов. Все эти формальности были полезны. Не раз в те трудные послевоенные годы по ложным легендам враги пытались засылать в органы государственной безопасности своих лазутчиков — преимущественно красивых девушек, чтобы узнать, как ведут с националистами борьбу чекисты.

В поведении Антонины Дмитриевны Маштаковой ничего настораживающего не было. И ее московский говорок, и ее искренний рассказ о пропавшем женихе, и ее не вызывающие подозрения документы — все это не внушало опасений.

— Никаких записок они вам не оставили?

— Решительно! Сказали только хозяйке, что к моему приезду обязательно вернутся.

Загоруйко нажал кнопочку звонка на столе. В комнату быстро вошла секретарь — молодая девушка в гимнастерке.

— Соедини меня, Лида, с начальником Карпатской геологоразведочной экспедиции Кутаревым. Только побыстрее.

— И, говорите, обещали встретить на станции? — снова обратился к Тоне.

— А как же. Вот письмо Гната! — Тоня протянула майору письмо жениха.

Майор раскрыл письмо, в эту минуту зазвонил телефон. Загоруйко снял трубку и, оживляясь, спросил:

— Товарищ Кутарев?.. Майор Загоруйко из МГБ. Вы посылали в Карпаты ваших геологов Березняка и Почаевца?.. Посылали. В какой район?..

Очень внимательно слушал Загоруйко ответы Кутарева, а тем временем рука его записывала населенные пункты, географические названия…

— И гора Острая?.. Какое задание?.. Озокерит… И карта района? Геологическая карта?.. Так. А масштаб?.. Один к двумстам тысячам?.. На какой срок вы их посылали?.. Во вторник должны были вернуться? Сегодня пятница — их в Яремче нет… Как — нет? Очень просто, нет! — Загоруйко снова нажал кнопочку звонка. — Минуточку…

Вбежала Лида.

— Паначевного!

— Он только что с операции, товарищ майор! — жалостливо сказала секретарь.

— Все равно разбудите! — бросил майор и, снова прижимая ухо к трубке, продолжил: — А вы, товарищ Кутарев, когда посылаете сюда людей, то хотя бы предупреждайте. Надо же понимать положение…

И только положил трубку Загоруйко, вбежал Паначевный. Одна щека у него выбрита, с другой наскоро стерто мыло.

— Простите, товарищ начальник! — показывая на свой туалет, извинился Паначевный.

— Ладно, Паначевный, церемонии потом, — прерывает лейтенанта Загоруйко и, выходя из-за стола, подводит его к карте. — Пропали наши инженеры Почаевец и Березняк. Вот куда они двинулись…

Тоня смотрит на карту и слышит, как Загоруйко объясняет:

— Пошли на северо-запад… Пасечная, Манявский скит… Вот Липовица… Здесь гора Малый Сехлес… Здесь — Острая…

— Острая? — воскликнул Паначевный. — Здесь же в последний раз видели Хмару.

— Об этом потом… Разыскивайте по домам и на производстве своих хлопцев. Трудно, но ничего не поделаешь. Вторую оперативно-розыскную группу поведет Солоненко. А я тем временем свяжусь со Станиславом и ориентирую Перегинск и Рожнятин… Скорее. Только скорее…

Майор Загоруйко забрасывал Тоню вопросами:

— Ваш жених откуда родом?

— Из Корца. А Почаевец — полтавчанин. Его родители — старые члены партии…

— Вы сказали, что в 1947 году они окончили геологоразведочный институт. Таким образом, в армии им служить не удалось?

— Как же, служили! — воскликнула Тоня. — С третьего курса, когда немцы под Москвой были, добровольцами ушли. Их только в Вене демобилизовали.

— Березняк говорит по-украински?

— Разумеется… И песни украинские поет прекрасно!..

Устремив на Загоруйко большие, наполненные слезами глаза, Тоня спросила дрожащим голосом:

— Скажите… а Хмара — это очень страшно? — И, не выдержав, зарыдала.

Во главе оперативно-розыскной группы, состоящей из “ястребков” — бойцов истребительного отряда, чекистов, колхозников, лесорубов, работников районного центра, шел лейтенант Паначевный.

Недавно очнувшиеся от зимней спячки, уродливые, черные с оранжевыми пятнами саламандры, услышав шум шагов, поспешно уползают в тень на своих раскоряченных лапах.

Один из “ястребков” нашел под кустом орешника тщательно засунутую туда пачку от сигарет и передал ее Паначевному. Лейтенант осторожно развернул ее:

— “Верховина”. И сухая. А ведь вчера шел дождь?

Кто-то нашел в траве яичную шелуху. Движения прочесывающих лес стали еще медленнее. На краю оврага мелькнул силуэт часового из бандитской охраны.

— Туда! Быстрее! — крикнул Паначевный.

Бандит дал очередь из автомата и скатился на дно оврага, где чернеет пастушья колыба — островерхий шалаш, сложенный из молодых деревьев.

— Облава! — закричал бандит спящему в колыбе на соломе бородатому человеку в стеганой телогрейке; а сам побежал, петляя, по дну оврага.

Защелкали выстрелы:

— По ногам! Только по ногам! — предупредил лейтенант и вместе с двумя “ястребками” вбежал в колыбу.

Бородатый пытался стрелять, но у него заело автомат. Он хотел было сорвать с пояса гранату, но Паначевный и два “ястребка” сбили бандита с ног.

Пойманный бандит по кличке “Ивасюта” сидел уже в следственной камере, а парикмахер, орудуя ножницами, срезал с его подбородка клочья рыжеватых, сбившихся волос. По мере того как очищалось от волос лицо Ивасюты, расхаживающий по камере майор Загоруйко все пристальнее приглядывался к нему. Наконец он радостно воскликнул:

— О, кого я бачу? Какая неожиданная встреча! Оказывается, вы не только Ивасюта, но и руководитель группы связи “Карпаты—Запад” Вильшаный? А я — то думаю, что за новая птица, Ивасюта, объявилась в наших краях!

Во время допроса, когда Лида уже отстукивала на машинке протокол, Ивасюта, он же Вильшаный, хмуро сказал:

— О геологах я ничего не знаю. Верьте мне… Возможно, другие хлопцы их поймали?

— Ну, добре, — бросил Загоруйко, — а что вы делали в колыбе?

— У нас рядом — пункт встречи.

— С кем?

— Курьеров с закордона ждем…

Присутствующий на допросе полковник Прудько, не скрывая удивления, переспросил:

— Из-за границы?

— Да, с закордону…

— Где пункт встречи? — уточняет Загоруйко.

— Южнее села Пасечное, на склоне хребта. Там, где придорожный крест.

— В какое время? — спрашивает Прудько.

— Пятого, седьмого и десятого мая. От двадцати до двадцати четырех часов по московскому времени.

— Ну, а если курьеры в это время не придут? Что-нибудь им помешает? — спросил майор.

— Там, неподалеку, западнее креста, метрах в двенадцати, в дупле старого бука, разбитого молнией, есть “мертвый”[2] пункт. Под листьями лежит жестяная коробочка от зубного порошка. Они положат туда “грипс”[3]**, как и где с ними связаться, — довольно вяло говорил Ивасюта.

— Это обусловленный с ними “мертвый” пункт? — заинтересовался полковник.

— О нем знает закордонный “провод”.[4]

— Слушайте, Вильшаный, вы ведь однажды уходили с вашей бандой за пределы Советского Союза?

— Когда-то было! — сказал, уныло махнув рукой, бывший бородач.

— А все-таки? — настаивает Прудько.

— В мае тысяча девятьсот сорок пятого года.

— Когда вернулись? Точно! — спросил Загоруйко.

— Отряд Прута двинулся из Польши в октябре тысяча девятьсот сорок пятого года за две недели прошли Закарпатье, а в Черный лес вернулись в ноябре.

— Отчего же так мало в Закарпатье задержались? — поинтересовался полковник.

— Жарко было… Горело под ногами, — криво улыбаясь, признается Ивасюта-Вильшаный. — Против нас поднялся народ, ну, потом войска. В закарпатских селах появились группы самообороны. Ни днем, ни ночью не давали нам покоя…

— Выходит, не очень любят вас закарпатцы? — спросил майор.

— Где там! Они больше до Советского Союзу липнут, а про “самостийну” и слушать не хотят. Такие консерваторы!

— Гляди, и такое словечко знаешь! — засмеялся полковник.

— Хмара тоже вернулся из того рейда вместе с вами в Черный лес? — спросил Прудько.

— Да. Он командовал тогда сотней.

— И с той поры Хмара здесь? — быстро спросил майор.

— А кто его знает, может быть, здесь, а может, там бродит, как Марко Проклятый!

— Говорите яснее, — потребовал полковник. — Пока вас спрашивали о другом — отвечали точно, а как зашла речь о Хмаре — так начали вилять. С той осени вы не видели Хмару?

— Нет, не видел. Слышал краем уха от Гомина, что у него особое задание.

— Как же все-таки, Ивасюта, — настаивал полковник, — вы руководитель такого важного узла связи “Карпаты—Запад”, вам поручают встретить курьеров из Мюнхена и вдруг вы не знаете, где ваш старый дружок?.. Где бункер Хмары?

— Лучше не крутите, — добавил майор в тон полковнику.

— Я не кручу… Хмара очень осторожный. Как лис. В мае прошлого года я пришел на пункт связи около хутора Доужинец. Там меня ждали боевики Хмары из его личной охраны — Стреляный, Реброруб и Смок. Они сказали, что Хмара поручил подготовить мою встречу с ним. Подождали день у Доужинца, потом они отвели меня на запасный пункт связи за селом Манява…

— Манява? — уточнил майор.

— Да, за Манявой… У трех пихт… Но Хмара не пришел. Или заподозрил что неладное, или не смог прийти — не знаю. Возвращаемся мы снова с его боевиками. Ждем его в шалаше пастуха день, сидим второй, третий, тут приходят связные от Гомина и ведут к нему па совещание. А Хмара так и не появился…

— Где проходило совещание? — спросил майор.

— В районе урочища Плоска, за Надворной, — сказал Ивасюта.

Прудько с майором многозначительно переглянулись при этих словах.

— Сейчас эта линия связи с Гомином действует? — спросил Загоруйко.

— Так Гомина же убили “ястребки” под Богородчанами, когда он шел на связь с эмиссаром Комаром, прибывшим от американцев! Вы что, не знаете? — с удивлением воскликнул Ивасюта.

— Ну, а все-таки, где же бункер Хмары? — настаивает майор.

— Бог его знает, — махнул рукой бандит.

— Мы не бога сейчас спрашиваем, а вас! — бросил Прудько. — Ваше хваленое подполье теперь составляет лишь небольшие остатки уголовных банд. Это — гитлеровские последыши. Большой опасности не представляют. Они идут против всего народа, а это все равно, что дубиной замахиваться на солнце. На что же вы надеетесь?

— Как — на что? — удивился Ивасюта-Вильшаный. — На войну…

В запасном бункере краевого руководителя СБ[5]** Хмары “боевики” Смок, Джура, Мономах и Стреляный, которым Хмара поручил охранять захваченных геологов, резались в подкидного дурака. Бункер был попроще командирского. Из него — только один выход — через главное помещение, где обычно производятся допросы. На полу в углу лежал связанный Березняк. Свет керосиновой лампы падал на его избитое, окровавленное и как будто сонное лицо.

“Что же делать мне сейчас? — лихорадочно думал Березняк. — Надежды на спасение очень мало. Чтобы мы ни говорили — бандиты уже не отпустят отсюда”.

В том, как будет себя вести Почаевец, — Березняк не сомневался. Скорее всего он скажет все, что думает про бандитов, и тем только ускорит свою смерть. Но правильно ли это будет для него самого, для государства? “А что если попытаться войти в доверие к бандитам? Прикинуться их единомышленником? Попытаться перехитрить их? Вести себя здесь так, как вел себя среди немцев надевший гитлеровский мундир челябинский комсомолец и храбрый разведчик Николай Кузнецов?”

…Бледные после долгой зимы, проведенной под землей, бандиты бросали на стол карты ленивыми, расслабленными движениями.

— Эх, и дал я маху тогда, когда Хмара проводил работу по “Олегам”, — сказал рыжеволосый охранник Джура — Надо было согласиться…

— По каким “Олегам”? — спросил сидящий поодаль от играющих молодой конопатый бандит Орест.

Джура полупрезрительно искоса глянул на него и процедил:

— Не знаешь, что такое “Олеги”? Да, положим, ты только через год к нам пришел. “Олеги”, друже, — это те, кого провод из-под земли переводит на легальное положение. Дал тогда Хмара тем хлопцам, что согласились легализоваться, гроши, документы крепкие, и поразъехались они кто куда. Был у нас такой боевик Буйный, начитанный тип, из восьмого класса гимназии, так тот, пока мы отсиживались по бункерам, ухитрился уже институт окончить. Я слышал, где-то инженером на Дону работает.

— Для чего же Хмара отпустил сразу столько хлопцев? — наивно спросил Орест. — А кто за наше дело будет драться?

— Кто тебе сказал, что они насовсем отпущены? — косясь на новичка, заметил Стреляный. — Они, брат, к нашему делу крепкой ниткой пришиты. Живут себе по разным городам и селам под чужими фамилиями, вынюхивают все, что надо, а когда нужно будет, Хмара ту ниточку и дернет. У него, брат, в бутылке, что в тайнике хранится, все их фамилии и адреса переписаны, все их “псевдо”, даже фотокарточки некоторых есть…

— Вот этого я малость не понимаю, — сказал, выбрасывая с облегчением последнюю карту, Мономах. — Как можно такую важную тайну и в земле хранить? Найдет какой-нибудь пацан эту бутылочку, снесет ее чекистам и — хана: всех наших “Олегов” переловят, как куропаток…

— Не переловят! Попробуй, подойди к этому тайнику — заминирован он! Один Хмара знает, как.

Полураскрыв один глаз, внимательно слушал разговор бандитов Березняк.

— Тише, ты, конспиратор! — цыкнул на Стреляного Смок и кивнул в сторону, где лежал геолог.

— А что? — возразил Стреляный. — Все равно. — И он сделал руками крест. — Отсюда ему выхода нет — слышит или не слышит. Кто наше расположение увидел — тот быстро травой порастет!

Вверху раздался стук и открылось отверстие люка. По лесенке в бункер спускался один из личных охранников Хмары, боевик по кличке Реброруб, длиннорукий, курносый детина с автоматом на груди, в немецких ботинках на толстой подошве, зашнурованных телефонным проводом.

Смок незаметно смахнул со стола карты. Все вскочили, думая, что за Реброрубом проследует Хмара, но пришелец махнул рукою, чтобы садились, а сам, пройдя в угол, где лежали геологи, толкнул носком ботинка в бок Березняка и закричал:

— А ну, вставай!..

Березняк, пошатываясь, встал. Реброруб кивнул Стреляному, чтобы тот шел с ним. Стреляный снял с пирамиды автомат, зарядил его, подвесил к поясу гранаты и первым поднялся по лесенке. За ним, подталкиваемый снизу кулаками Реброруба, кое-как цепляясь связанными руками за перекладины, полез Березняк.

— Ну, от одного квартиранта избавились! — с облегчением сказал Мономах.

Темны бывают ночи в Карпатах. Внизу туманы застилают долины с узкими реками, и, сдвинутые, будто по чьему-то приказу, горы ревниво берегут покой заволоченных белесоватой поволокой длинных, непомерно длинных сел и маленьких городков. В то же самое время, находясь на верховинах, вы можете увидеть над собою ясный свод неба, усеянный звездами, слышать неподалеку блеяние овец в пастушьих отарах, редкие звуки трембиты и мерное журчание потоков.

В одну из таких ночей услышали Карпаты нарастающий гул чужого самолета. Прорвавшись внезапно с погашенными бортовыми огнями на небольшой высоте междугорьем, сквозь линию радарных станций, сбросил он таинственный груз и немедленно убрался восвояси…

Одна за другой с темного, усеянного звездами неба в том квадрате Черного леса, где был задержан во время прочески массива Ивасюта-Вильшаный, медленно опустились две фигуры на парашютах.

Приземлившись, они быстро сбросили лямки парашютов, свернули обмякшие купола, отойдя в сторону, зарыли их в землю вместе с грузом под заметными отовсюду двумя дубами и пошагали от опушки леса к дороге. Старший годами, высокий, худощавый и нескладный, с асимметричным лицом, проронил сквозь зубы:

— Ось, видишь, Дмитро… Там, дальше, дорога на Ворохту. Я ее узнаю. Спускались однажды здесь. А там, налево, тот крест. Пошли тихонечко…

Они шли по пыльной, еще не тронутой росой, битой дороге.

Крадучись, воровато, пробрались задворками придорожного села. Окраинная хата была ярко освещена. Из ее маленьких окон вырывался свет керосиновых ламп. То ли свадьба там, то ли крестины, а быть может, попросту вечеринка. Во всяком случае, чей-то красивый голос выводил:

Де ти бродишь, моя доле?

Не докличусь я тебе…

Остановились в тени, под стеной. Два ночных гостя и не могут, как бы ни звали их сердца, приобщиться к веселью, царящему в простой гуцульской хате. Нельзя, никак нельзя им войти туда, потому что воры они на украинской земле, а не желанные ее гости.

— Смотри, по-нашему поют! — прошептал младший парашютист, по кличке “Выдра”. — И смеются как!

— Ладно, ладно, слюну не распускай, — сурово оборвал его старший. — Еще не такие песни услышим, как вернемся до Мюнхену.

Они двигаются дальше, наконец, на фоне звездного неба возникает покосившийся черный крест — излюбленное место всех бандеровских явок и мертвых контактных пунктов в те послевоенные годы.

Долговязый, по кличке “Дыр”, сказал молодому напарнику.

— Я уже бывал на таких встречах и все знаю. Пойду первым. В случае чего — даю голос и падаю, а ты стреляй, не бойся…

Он исчез в темноте, держа направление на крест и голосом подражая коростелю. Все ближе и ближе крест. Отделяются от него и идут навстречу Дыру, похлопывая себя по голенищам прутьями, три человека. И разве могли подумать в ту минуту закордонные курьеры, что это вместо бандеровских связных Паначевный вместе со своими оперативниками вышел на встречу? Дыр остановился и приветствовал их паролем:

— До Болехова далеко?

Вместо ответа встречные набрасываются на Дыра, и он успевает только хрипло крикнуть:

— Измена! Стреляй!..

Но тихой остается ночь в Карпатах, и от опушки леса отделяется Дмитро — Выдра с поднятыми кверху руками.

Первый допрос задержанного закордонного курьера по кличке “Выдра” вели вдвоем — прибывший из центра подполковник Кравчук и полковник Прудько. На небольшом столе лежала стопка бумаги и остро отточенные карандаши. Бандит сидел несколько поодаль.

Сверх всякого ожидания Выдра, не в пример многим другим пойманным бандитам, охотно сознавался во всем и был настолько откровенен, что его признания казались какой-то особой хитростью. А ведь бывало и такое: “гости” оттуда на случай провала придумывали себе для допросов согласованную с их руководством и разведками легенду с полным, чистосердечным раскаянием.

…Полковник встал и, подойдя к соседнему длинному столу, поднял новенький, американский автомат. Опытными движениями человека, умеющего владеть любым оружием, Прудько вынул диск и, наводя ствол автомата в потолок, проверил его работу.

Он положил, не глядя, автомат обратно на стол и, возвратившись к месту допроса, спросил:

— Так чего же вы не стреляли, а, Дмитро? Машина в полном порядке. И дружка подвели?

— Какой же он мне дружок? — с горечью сказал Дмитро, держа руки на коленях. — Разные пути у нас.

— Какие же разные? — вмешался Кравчук. — На чужом самолете прилетели, как воры, спустились, с американскими автоматами шли на нас.

— Но я же не стрелял. А мог, — глухо выдавил Выдра.

— Почему? — осторожно спросил полковник.

— Осточертело мне уже все. Мюнхен, чужие дома, жизнь на подачках Затянули меня за границу как бы воевать за “самостийну Украину”, а стал я у немецкого бауэра свинское дерьмо вывозить…

— Как же это так — от свинского дерьма вы за американский автомат взялись? — спросил Кравчук, кивая на оружие, лежащее на столе.

— Ну, я не сразу на обучение пошел. Сперва меня хотели англичане в Малайю завербовать. А наши хлопцы, что там побывали, сказали: “Не будь дурнем, Дмитро! Если тебя там, в джунглях, партизанская пуля не настигнет, то желтая лихорадка доканает”. Ну, я отказался, а тогда руководители наши стали нажимать: “Присягу давал? Давал! Не хочешь дальше за “самостийну” бороться? Гляди, как бы не смели тебя совсем!” Вы себе не представляете, как беспощадно эсбэ бандеровское расправляется с теми, кто домой хотел бы вернуться! Ходил хлопец по Мюнхену, а на рассвете его труп находят с удавкой на шее.

— Степан Бандера под своей фамилией живет в Мюнхене? — спросил Прудько.

— Что вы! — протянул Выдра. — Тоже под псевдонимом. Одни знают его как “Попеля”. Свои инструкции сюда, в край, он подписывает “Быйлыхо”. Это я знаю точно от их радиста “Пэта”.

Прудько и Кравчук переглянулись.

Помолчав, Выдра продолжал:

— Ну вот я и должен был, чтобы шкуру спасти, пойти в разведывательную школу в Баден-Бадене.

— Допустим, что все это верно, — сказал полковник, постукивая пальцами по столу. — Но за границей как вы очутились?

— Вы же сами знаете, как, — печально протянул Дмитро. — Вы еще были далеко, за Днепром, а тут, в Галиции, много таких хлопцев, как я, хотели с немцами биться. Наши поповичи, что сроду беды не знали, затащили нас обманом в ту самую “Украинскую повстанческую армию”. Вместо того, чтобы гитлеровцев бить, мы стояли с винтовками у ноги месяцами, а по ночам крестьян грабили. Немцы с них один налог тянут, а мы — другой, будто бы на “самостийну”. А по сути мы его съедали в бункерах и советских партизан порой уничтожали.

— Это все понятно, — сказал Кравчук, — но вот в Мюнхен какая сила вас затянула?

— Затянула! — с горечью признался Дмитро. — Форсировали вы Днепр и под Бродами хваленой нашей дивизии СС “Галиция” такой разгром задали, что сразу по всему Прикарпатью эхо прокатилось. Ну, проводники стали агитацию вести, чтобы мы на Запад убегали. “А если останетесь, говорили, большевики придут и не будут разбирать, кто где был — всех на телеграфные столбы”. Ну, я так перепугался, что взял ноги на плечи и только в Баварии передохнул…

— Выходит, жалеете, что на Запад мотанули? — сказал, улыбаясь, полковник.

— Спрашиваете! Сколько моих ровесников, что здесь, в крае остались, уже получили высшее образование, инженерами работают, агрономами. Я ведь слушал, живя в Мюнхене львовское радио. Станислав слушал. Часто в тех передачах знакомые фамилии попадались, голоса односельчан узнавал. Слушаю — а у самого слезы на глаза накатываются… И завидую им… — с горечью продолжал Дмитро. — Вот вчера ночью, как услышал в селе песню украинскую, чуть слезами не залился. А ведь те, в Мюнхене, говорили, что большевики почти все украинское население в Сибирь вывезли… Но не в этом дело. Сколько молодых лет загублено!

— Родня у вас есть? — спросил Кравчук.

— Сестры… Братья… Старенькая мать осталась. Возле Яремче. Но все равно я для них пропащий…

— Не любят вас? — спросил Кравчук.

— Не в том дело, — проронил Дмитро. — Когда мы были уже в Баварии и кончилась война, я послушал вожака и подговорил хлопцев, чтобы те написали домой, что собственными глазами видели, как в Польше меня бомба убила. Так с той поры я для своей родни в покойниках числюсь.

— Как же вас раньше звали? — спросил Кравчук.

— Выдра — это псевдо. А по-настоящему я пишусь Дмитро Михайлович Кучма. Так и крестили меня в Ямном.

— Ну, добро, Дмитро, — сказал полковник, нажимая кнопку звонка. — Мы с вами еще поговорим подробнее. И не раз.

Появился в дверях конвоир. Неловкими шагами, кланяясь и оглядываясь, ушел Дмитро Кучма.

— Да, любопытный случай, — промолвил полковник. — Если все то, что он сказал, правда… Хотя вы знаете, Николай Романович, мне почему-то кажется, что особой психологической загадки в его судьбе нет.

— Насколько я понимаю, для начала комбинации надо брать “газик” и ехать в Ямное, где живут родители нашего “покойника”? — спросил Кравчук, поглядывая с улыбкой на Прудько.

— Вы, Николай Романович, угадываете мои мысли, — сказал полковник. — Только переоденьтесь. И все делайте очень конспиративно. На месте сориентируетесь, что и как. Относительно Дыра запросили?

— Сегодня. Шифровкой.

— Он по-прежнему крутит?

— Не мычит, не телится. То шельма меченая! — сказал Кравчук, прощаясь с полковником.

Охранники Хмары — Реброруб и Стреляный — вели Почаевца весенним лесом к маленькой полянке над скалистым обрывом. Высокие серостволые буки еще не успели выбросить молодую листву. Но отовсюду из-под палого, прошлогоднего снега пробивались стрелки подснежников и других первых цветов весны. Где-то внизу, петляя под обрывом, шумела в каменном русле горная речушка. Тоскливо посмотрев на утреннее солнце, услышал ее шум Почаевец и еще раз подумал:

“Дернула же нас нелегкая интересоваться ее исчезнувшим течением! Прошли бы мимо и сейчас гуляли на свадьбе в Яремче. А так…”

…На маленькой полянке были люди. Почаевца подвели к буковому пню, заменяющему стул, на котором сидел у походного столика Хмара. Поодаль расположились его охранники.

Хмара посмотрел на геолога так, будто увидел его впервые, и резко спросил:

— …Слушай, ты! Со мной шутки плохи. Последний раз тебя спрашиваю: что вы нашли в прошлом году на Алтае?

Почаевец посмотрел в упор на бандитского вожака и спокойно ответил:

— Гонобобель.

— Гонобобель? — заинтересовался Хмара. — А что это такое?

— Ягода такая. Иногда ее называют голубикой. Растет преимущественно в северных лесах…

Хмара вскочил и закричал:

— Ах ты, сатана! — и сделал условный знак своим боевикам.

Почаевца прислонили к высокому буку, а Смок, отложив протокол, поплевав на свои сухие ладони, подошел к геологу и начал постепенно закручивать “удавку”.

…Полное предсмертной муки багровеющее лицо Почаевца было запрокинуто к весеннему небу. Он тщетно пытался поймать воздух посиневшими губами.

Хмара подошел к Смоку и стал рядом.

— Что? Приятно? — глядя геологу в глаза, издевался Хмара. — Так вот, тихонечко, постепенно весь тот советский дух из тебя и выйдет…

Таким страшным, полным невыносимого страдания было лицо Почаевца, что даже один из видавших виды бандитов, молодой, долговязый хлопец по кличке “Потап” отвернулся и заслонил рукой белесые глаза.

…Теряя сознание, Почаевец упал. Один из бандитов приподнял и оплеснул лицо геолога водой из манерки.

— Скажешь теперь? — наклоняясь над Почаевцем, закричал Хмара.

Очнувшийся Почаевец кивнул в знак согласия головой.

Боевики освободили “удавку”, подняли геолога. Почаевец несколько раз жадно глотнул воздух, а потом из последних сил плюнул Хмаре в лицо. Хмара отскочил, утерся кожаным рукавом куртки и разъяренно бросил:

— Прикончить геолога!..

Еще не остывший от ярости, Хмара спустился по скрипучей лестнице в свой запасной бункер. Бандеровцы, бывшие здесь, почтительно вскочили.

— А ну, давайте сюда того, другого! — крикнул Хмара, усаживаясь на табуретку.

Смок — неизменный его секретарь — раскрыл папку с протоколами допроса.

Бандиты подтащили Березняка к столу.

— Так где вы были после Алтая?

— Я же вам сказал: в Армении, — спокойно ответил Хмаре геолог.

Удивленный его спокойным ответом и видимым желанием вести откровенный разговор, Хмара спросил:

— Что же вы искали в Армении?

— Золото!

— Золото? — недоверчиво переспросил проводник. — А если мы тебе дадим карту, ты сможешь начертить, где там залегает золото?

— Как же я это сделаю, если у меня руки связаны?

— Для такого дела развяжем! — сказал проводник и дал знак бандитам.

И никогда не мог бы предположить Березняк, расправляя затекшие руки со следами веревок на коже, что в эту самую минуту его старушка-мать, живущая в небольшом местечке Корец, принимает как желанного гостя, того самого Стреляного, который выследил геологов в глухом урочище Черного леса еще задолго до того, как они приблизились к тайным бандитским бункерам.

Он пробрался в Корец по заданию Хмары, чтобы проверить, верны ли показания Березняка, нашел маленький домик, где жила его мать, и, представившись фронтовым приятелем сына, без особого труда вошел в доверие Анны Матвеевны. Одетый в полувоенную форму, типичный демобилизованный, каких много тогда разъезжало по стране, нежданный гость не вызвал у старушки никаких опасений. Она пригласила его к столу, нарезала свежий хлеб, подвинула масло, налила крепкого чая в тяжелый, граненый стакан. Прихлебывая чай с вареньем, Стреляный, озираясь по сторонам, сказал:

— Ай-ай-ай! Такая неприятность приключилась с вашим сыном. А я — то думал, застану его дома, раздавим пол-литра, друзей фронтовых вспомним… те трудные годы…

— Если вы хотите выпить, у меня есть настоечка на листьях черной смородины, — предложила старушка неожиданному гостю. Ведь он очень желанный для нее, фронтовой друг сына. И не чуяло еще материнское сердце, кто заполз к ней в дом.

— Не, это к слову пришлось, — отказывается Стреляный. — Но я убежден, что тут какое-то недоразумение. Объявится ваш Гнат… А может, его в командировку послали какую дальнюю?

— И матери не написать об этом? — с грустью сказала старушка.

— Он же геолог, — заметил Стреляный. — У геологов иной раз бывают тайные командировки, о которых никто не должен знать. Он до этого бывал, небось, в таких?

— Даже из самой тайной можно весточку прислать, — сказала Анна Матвеевна. — Вот, когда они руду искали эту, как его… уродановую… ну, когда Гену орденом наградили, и то открыточку прислал — так мол и так, жив, здоров, не волнуйся, задерживаюсь…

— И нашли эту… самую руду? — сдерживая волнение, спросил осторожно Стреляный.

— А если бы не нашли, то и орден бы Геня не получил! — сказала старушка.

— И адрес обратный на той открыточке был?

— Почтовый ящик какой-то. Забыла уже.

— А орден какой получил?

— Знак почета! — не без гордости сказала старушка.

— Был бы здесь сынок ваш, обмыли бы его мирный орден, как в войну обмывали боевые! — протянул Стреляный.

В комнату, запыхавшись, вбежала Тоня Маштакова и, не замечая постороннего, показывая квитанцию, сказала:

— Ну, Анна Матвеевна, отправила. С обратным уведомлением.

— Познакомься, Тонечка, это приятель Генки по фронту. В Вене они вместе служили.

— Очень приятно, — сказала Тоня. — А я — невеста Генки.

Стреляный, видимо, опешил и протянул:

— Невеста? А он мне не говорил, что у него есть невеста… Вот скрытный!..

— Как же мог он вам сказать? — думая о другом, что мучает ее каждую минуту, сказала Тоня. — Вы когда с ним в Вене служили?

— В сорок шестом… Осенью. Тогда…

— В сорок шестом? — скрывая недоумение и меняясь в лице, переспросила Тоня. — Простите, а вы тоже… танкист?

— Ну да, но только я был радистом при ихних танках.

С большим трудом пересиливая подступающее волнение, стараясь не выдать своих подозрений, Тоня на ходу придумывает ответ:

— Да-да, как же, я помню… Генка рассказывал мне, что у него был большой приятель радист. Может, это вы были?

— То, наверное, был Нечипорук, — теряясь, роняет Стреляный и прихлебывает чай.

— Вы посидите, мамо, с гостем, а я до аптеки сбегаю.

— А я тоже пойду, — поспешно вставая, сказал Стреляный.

— Да вы сидите, — бросает Тоня, порываясь уйти одна. — Ближайший поезд около полуночи.

— Но у меня еще дела… до поезда.

— Ну, я на минутку… Подождите. Еще поговорим.

— Не, я з вами, — говорит бандит. — Простите. Думал, Гнат дома. — И гость быстро схватил свой чемоданчик.

Они шли улицами Корца к его женскому монастырю, и у каждого своя дума. Заподозрив неладное, Тоня мучительно ждала, не попадется ли им навстречу кто-либо из знакомых, а еще лучше — милиционер. Но пустынны были улицы Корца.

Вот показался грузовичок. Место рядом с шофером в кабине пустое. Стреляный поднял руку. Застопорил грузовичок.

— Опаздываю, подбрось, друже! — крикнул Стреляный, и, махнув Тоне рукой, с силой захлопнул дверцу кабины. Бросилась к машине Тоня, но шофер уже дал газ, и облако пыли, будто маленький смерч, закружилось позади машины…

Ошеломленная и растерянная, Тоня долго смотрела вслед уходящей машине, позабыв запомнить ее номер. Как она потом ругала себя за это!

Майор Загоруйко быстрыми шагами вошел в кабинет полковника Прудько с расшифрованной телеграммой в руках.

— Быстро ответили, — сказал он.

— Что именно? — спросил Прудько.

— На наш запрос относительно Дыра. Вот, послушайте: “Фигурант Дыр”, запасные организационные клички “Покрака” и “Кудыяр”, тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, сын владельца колбасной в Саноке, Григорий Ломага, служил в немецкой полиции в Балигроде, после изгнания немцев ушел в банду и, являясь старым членом Организации украинских националистов, принимал участие в курьерской службе, связывающей зарубежных бандитов с районами Советской Украины. Служил в сотне бандитского вожака Гриня. С остатками сотни Гриня и вместе со “Свентокшижской бригадой” польских фашистов прорывался через Еленю Гуру на запад к американцам…”

— Веселенькая биография! — сказал полковник Прудько и, обращаясь к сидящему на диванчике Кравчуку, спросил шутливо: — Ну как, Николай Романович, не передумали?

— Товарищ полковник, кем я уже не был на своем веку! — сказал Кравчук.

Полковник нажал кнопочку звонка и вызвал дежурного.

— Немедленно свяжитесь с областной библиотекой. Все, что у них есть по городу Санок, — сюда. И план его. И путеводители. — Обращаясь к Кравчуку, сказал: — И это очень хорошо, что Дыр из Санока! Было бы беспокойнее, если бы он родился в наших краях.

Спустя два дня уже в следственной камере Кравчук и полковник Прудько продолжали допрос Выдры. Окно камеры было взято в решетки, и оттого солнечные лучи разделяли сосновый стол на клетки.

— Что же на словах велел передать Профессор Хмаре? — спросил полковник.

— Пусть не зарывается, — сказал Дмитро. — Вот Резун даже на районные центры нападал, ну и что с того? Советская власть как стояла, так и стоит, а того Резуна убили.

Полковник Прудько и Кравчук переглянулись. Кому, как не им, принимавшим участие в ликвидации одной из самых опасных шаек, бродивших по Черному лесу, банды Резуна, знать об этом.

— Хорошо, — согласился полковник. — Значит, нападения прекратить, а чем же заниматься?

— Создать затишье между вами и националистами. Пусть люди думают, что украинские националисты вдребезги разбиты.

— Сидеть тихо и ничего не делать? — уточняет Кравчук.

— Нет, зачем? — возразил Дмитро. — Любыми способами пробиваться на восток.

— Для чего? — спросил полковник.

— А вы думаете, нашим проводникам там, на эмиграции, американцы даром деньги платят? — рассуждает Дмитро. — Они с них за эти доллары разные сведения о Советском Союзе вымогают. Кто платит — тот и требует! Помню, слышал разговор между хлопцами, что, кроме важных документов, Хмара в своих руках большую казну держит. Ему одному известна тайна, где та казна закопана. За этой казной кто-то из закордонного провода сюда выбирается.

Полковник Прудько спросил:

— С чего же образовали эту “казну”?

— Ну, деньги бумажные есть… доллары, также монетами, бриллианты… золото… Еще со времен оккупации. Наши ж хлопцы принимали участие в разных акциях, когда гитлеровцы евреев тут повсюду уничтожали. Ну, им и перепало того золота тоже.

— Награбленного, кровью облитого? — сказал полковник.

— Ну, так, — неохотно признал Дмитро. — Я при том не был…

Полковник Прудько посмотрел на Кучму испытующим взглядом и, осторожно доставая из папки папиросную бумагу, спросил:

— Это нашли в кармане вашей куртки. Что это такое?

Дмитро Кучма взял записку.

— Это же время и место встречи с тем самым Ивасютой около села Пасечное, где вы нас взяли. Вот, смотрите: “И-а, 5–5, 7–5, 10-5”. “И-а” — значит Ивасюта, “5–5” — пятого мая и так далее.

— А приписка “почта поздно”? — поинтересовался Кравчук.

— Это значит, что за почтой они придут на пункт встречи после полуночи.

— Если бы встреча в мае под тем крестом не состоялась, куда бы вы тогда пошли? — спросил полковник.

— Недалеко, в дупле старого бука, есть мертвый пункт. Я могу показать.

— Тот мертвый пункт мы знаем, — улыбнулся Кравчук. — Ну, а если бы он не сработал? Если бы молния еще раз тот бук разбила?

— Тогда Паранька, — сказал Дмитро.

— О Параньке мы еще поговорим, — остановил Кучму полковник. — Скажите сейчас, почему такая же самая записка была найдена в поясе Дыра?

— Случись, меня убили или мы бы растерялись при спуске на парашютах, он должен был пойти на встречу один. Он или я.

— Понятно, — сказал полковник и, доставая из папки еще одну бумагу, спросил: — Это образец шифра? Да? Ваша рука? Что означает первая строка?

— Это писал я сам, — разглядывая записку, поясняет Кучма. — В первой строке сказано: “Ключ: 5555+дата без года (02.05)”. Это означает ключ шифра, который представляет обусловленную между мною и закордонным проводом любую цифру, в данном случае “5555”. К ней я добавляю…

— Шифруете советской украинской азбукой? — перебил Прудько.

— Да, там в конце записки сказано…

— Хорошо, — сказал полковник. — Николай Романович, он расскажет все подробно на допросе. А сейчас, Дмитро, на досуге расшифруйте вот эту записку. Вот вам азбука.

Полковник протянул ему книжку и вынутую из кармана записку, остальные бумаги сложил в папку. Тем временем Кравчук выглянул за дверь камеры. Конвоир, стоявший за дверью, появился в камере.

— Отведите! — приказал полковник.

Когда за подследственным захлопнулась дверь, полковник сказал:

— Любопытные новости!

Он подошел к географической карте и, обводя пальцем западные склоны Карпат, где проходил Черный лес, сказал Кравчуку:

— Становится понятно, почему Хмара все эти годы базируется только в этом районе. Ему очень доверяет закордонный провод! Смотрите: ни одного рейда в стороны. Вот только здесь гуляют его бандиты. Как собака на привязи, оставленная хозяином, Хмара все эти годы вертится вокруг этого места!

…Уже ближе к вечеру возле районной конторы связи в Яремче остановился запыленный Станиславский автобус. Выскочила оттуда с чемоданчиком в руках Тоня Маштакова. Она сразу круто повернула вправо и быстро пошла по направлению к райотделу МГБ.

Не успела Тоня открыть дверь райотдела, как увидевший ее через окно Загоруйко встретил гостью на пороге.

— Наконец-то, — сказал майор. — А мы думали, не случилось ли чего с вами?

— Задержали на день в Станиславе. Назначение сюда в больницу получала, — идя за начальником в его кабинет, сказала Тоня и спросила с волнением: — Ничего… Иван Тихонович?

Тот отрицательно покачал головой.

Стараясь скрыть разочарование, Тоня присела в кресло и, раскрыв на коленях чемоданчик, сказала:

— Я захватила все, что могла найти у себя и у его родных. Вот это — последние письма Гната, а это — его фотографии. Вот ему восемь лет. Здесь он фабзавучник… Они на первом курсе института вместе с Почаевцем. Я отметила их птичками. Вот их батарея перед отправлением на фронт. А здесь они в Вене, у могилы Иоганна Штрауса… Да, кстати, там у нас был очень странный визитер, в Корце.

— Чем же он странен, ваш визитер? — спросил Загоруйко, нажимая кнопочку звонка. Когда появилась Лида, он попросил: — Дайте-ка нам чаю, Лида…

То, что сообщила Тоня, заставило Загоруйко позвонить в дом отдыха полковнику Прудько и попросить его прийти в райотдел. Более часа они рассматривали фотографии, рассыпанные на столе Загоруйко. Лампа под зеленым абажуром освещала застывшие лица бандитов.

Загоруйко докладывал:

— Эти мы нашли в бутылке, закопанной в огороде. Тоня внимательно рассмотрела все и из них отобрала две эти. Тогда я дал ей все фотографии из архива банды Резуна. Как вы хорошо знаете, Резун уничтожен нами в феврале тысяча девятьсот сорок шестого года. Именно тогда Кравчук, приезжавший на эту операцию, лично поймал, но потом по оплошности часового упустил главаря сотни тяжелых пулеметов Стреляного. Тоня перебрала фотоархив Резуна и опять нашла в нем три фотографии Стреляного, категорически утверждая, что человек, посетивший позавчера мать Березняка, и Стреляный — одно и то же лицо…

Вошел пожилой капитан с видом образцового, исполнительного служаки.

— Вы требовали дело бандита Стреляного? — вошедший протянул полковнику пухлую папку.

Полковник внимательно перелистал страницы и, особенно долго задержавшись на последних, спросил:

— На каком основании вы, товарищ Задорожный, отправили это дело в архив?

— При захвате бандита Шугая…

— Простите, — полковник остановил капитана и обратился к Загоруйко:

— Вам их маршрут хорошо известен? Может, удастся предупредить?

— Маршрут известен до Параньки, а дальше — тьма…

— Продолжайте, товарищ Задорожный, — кивнул Прудько капитану.

— При захвате Гомина мы нашли у него донесение о том, что в боях поблизости хутора Буковец погиб главарь сотни тяжелых пулеметов Стреляный. Я подшил это донесение к делу, сообщил о нем товарищу Кравчуку, а дело отправил в архив.

— Когда вы сообщили об этом Кравчуку? — спросил Загоруйко.

— Минуточку. Я сейчас припомню. — И, напрягая память, стоя навытяжку, капитан проговорил: — Ах, да… подполковник Кравчук как раз собирался улетать в Киев. Я останавливаю его в коридоре и говорю: “С вас причитается, товарищ подполковник. Бандит Стреляный, который однажды улизнул от вас в Черном лесу, убит нашими оперативниками возле Буковца”.

— И подполковник Кравчук поблагодарил вас? — сказал Прудько.

— Никак нет! — не уловив иронии в вопросе полковника, наивно признался капитан. Он нахмурился и прошел к “газику”, который повез его на аэродром. Видно было, ему неприятно вспоминать оплошность.

— А вы положили дело в архив и ушли спать?

— Никак нет! Я отправился смотреть заграничный фильм “Девушка моей мечты”…

— Вы сами труп Стреляного видели? — сдерживая себя, спросил Прудько.

— Никак нет!

— Эх, вы! — бросил полковник в сердцах. — Вы смотрели “Девушка моей мечты”, а в это самое время зачисленный вами в покойники бандит Стреляный, быть может, расстреливал мирных лесорубов, защиту безопасности которых нам поручили партия и государство… Простофиля вы, вот кто! Разве вам не ясно, что бандеровцы нарочно зачисляют своих бандитов в мертвецы, чтобы они ушли из-под нашего наблюдения? Разве вам не говорили, что не всякому документу, найденному в бункере, можно верить? Их зачастую стряпают нарочно, чтобы повести нас по ложному следу. Разве вы не знаете, что есть могилы с надписями на крестах, что такой-то упокоился тогда-то, а под насыпью никого нет, даже пустого гроба? Враг очень хитер, и это надо помнить…

— Я думал… — промямлил капитан.

— Думать надо самостоятельно. И особенно чекисту, — заметил полковник. — Идите! Мы будем говорить о вас как о коммунисте на партийном бюро. А дело немедленно пустить в работу…

Когда захлопнулась дверь за капитаном Задорожным, полковник в сердцах сказал:

— Чинуша! Мозги закостенели! За его ошибку мы можем заплатить жизнью нашего товарища. А у Николая Романовича — семья, дети…

— Чинуша — не то слово! — согласился Загоруйко. — Это несчастье для моего райотдела. Пустое место. Совершенно не умеет думать самостоятельно. А когда мы начинаем применять разумные меры, так он выступает против них! Когда после обращений правительства и гарантии амнистии всем, порвавшим с бандами, они стали выходить из леса и сдавать оружие, — Задорожный такую бузу развел здесь, что держись! “Пострелять их всех — и дело с концом! — кричал на собрании. — Какая может быть амнистия?” Самому Хрущеву писать грозился. Как ему ни доказывали, что это инициатива Никиты Сергеевича — сочетание решительной борьбы с закоренелыми бандитами с гуманными мерами по отношению к обманутым, случайно оказавшимся в националистических бандах.

— Пострелять-то и дурак сможет, — задумчиво протянул Прудько, — надо работать так, чтобы выстрелы прекратились навсегда… Давайте подумаем, Иван Тихонович, как же нам предупредить Кравчука, что Стреляный появился на его пути?

Спустившись в бункер, Хмара толчком сапога разбудил спящего на полу геолога и спросил:

— Как спалось?

— Тако сяко, — пытаясь улыбнуться, выдавил Березняк.

— Садись к столу! — потребовал Хмара.

— Если бы мы тебя выпустили, наши бункера ты показал бы эмгэбэ? — после паузы резко спросил Хмара.

— Зачем мне это делать? — протянул Березняк. — Случись такое — вы меня на краю света найдете. Не вы, так другие оуновцы! Разве я не знаю, что у вас везде глаза есть и руки длинные?

…Уже в командирском бункере Хмара после этого допроса спросил Смока:

— Как ты думаешь, Смоче, что это за птица?

— Отой геолог? — угадывая мысли вожака, протянул Смок. — Кто бы он ни был — эмгэбист или инженер — раз он увидел наши тайны, пусть идет туда, як вы кажете, откуда начинается хвост редиски…

— Туда всегда сумеем отправить! — показывая на землю, протянул Хмара. — Поиграть с ним надо, кем бы он ни был. Вот посмотрим, какие он напишет свои показания. Если его в Мюнхен переправить, чтобы там его размотали, понимаешь, какой вексель! Инженер, Москву знает, по стране шатался!

— Давайте я его здесь на своей жердине поверчу, — предложил Смок, — не хуже, чем в Мюнхене, расколется.

— Погоди ты, Смок, со своей жердиной! — сказал Хмара. — Лучше пока ему волю мнимую дать. Пусть думает, что перехитрил нас, что доверяем мы ему… Так откроется скорее. Но глаз не сводить!

— А до оружия допускать?

Хмара не ответил на этот вопрос и поднял голову. Открылся люк, и чьи-то ноги осторожно нащупали первую ступеньку. По зашнурованным до колен ботинкам Хмара узнал Реброруба.

Он тяжело спрыгнул на доски пола так, что сверху посыпалась земля, и, протягивая Хмаре сложенную бумажку, сказал довольно:

— Смотрите, что я нашел под махоркой в кисете у Потапа!

Хмара развернул бумажку, стал ее читать, и злость перекосила его и без того угрюмое лицо.

— Сюда Потапа! — крикнул он.

Когда спустя несколько минут Реброруб привел в бункер долговязого худого бандеровца, который давеча не мог смотреть, как пытают Почаевца, Хмара долго разглядывал его острыми своими глазами, а потом спросил:

— Газетки почитываешь?

— Какие… газетки? — дрогнувшим голосом переспросил Потап, чувствуя, что пол бункера заколебался под его ногами, но еще не подозревая, к чему клонит Хмара.

— Ну, есть допустим, такая газетка “Прикарпатська правда”. В Станиславе. Орган того большевистского обкому…

— Я не знаю такой газетки, — выдавил Потап.

— А это что? — торжествующе сказал Хмара, разворачивая квадратный кусок газеты. — Может, скажешь, что не в твоем кисете это было?..

— То… то, — угасающим голосом забормотал Потап, — то мы забежали с Орестом до одного дядька в Терновке воды напиться, когда за продуктами шли… Ну, он и дал нам ту бибулу на закурку…

— Бибулу на закурку? — иронически протянул Хмара. — Но чего же ты из этой газеты вырезал именно это обращение, а не статью о свекле?

Тяжело дыша, Потап не знал, что сказать Хмаре, и в его белесых глазах было полное отчаяние.

— Орест читал это? — спросил Хмара.

— Не успел, — протянул Потап тихо, — не хотел читать…

— А ты?

Молчал Потап.

— Может, сейчас почитаешь? — и, показывая ногтем строчку, Хмара потребовал: — Вот отсюда…

Потап дрожащей рукой взял вырезку и, запинаясь, тихо прочел:

“…Все эти… бандитские вожаки… одним лыком шиты. Все они под той или иной маской служат одному хозяину — гитлеровцу… Мы знаем, что абсолютное большинство из всех вас хотело бороться с гитлеровскими захватчиками за свою землю и свободу и потому пошло в эти организации, думая, что они борются с немцами…” — Отдышавшись, Потап продолжал: — “А на деле вас повернули против… интересов своего народа, против советской власти… Все, кто послушался голоса советского правительства Украины и, покинув банды, вышел из лесов, — работают теперь на своих полях”…

Поднял руку Хмара, прерывая чтение, и спросил:

— Ты веришь тому, что здесь написано?

Молчал Потап.

— Говори, не стесняйся!..

Очень тихо Потап проронил:

— Я ведь тоже хотел бороться с гитлеровцами, когда пошел в повстанцы…

— Что тебе обещают Советы, если ты, гадина трусливая, выйдешь с повинной?

И вот тут, понимая, что его песня уже спета, голосом, полным отчаяния, Потап закричал:

— Но до какого же времени мы будем гнить здесь под землей? Молодость проходит. Там, наверху, жизнь кипит, люди женятся, науку получают. Сколько мы еще будем ждать той войны проклятой, как кроты слепые? А если ее не будет вовсе?..

Хмара, подмигнув Смоку, сложил под столом руки крестом.

Смок грубо схватил Потапа и бросил сквозь зубы:

— Пойдем, страдалец!.. Я тебе дам амнистию!

Стал подниматься вслед за ними и Реброруб, но Хмара, задержав его на минуту, приказал:

— Когда Смок будет делать ему разробку на жердине, приведи посмотреть того геолога…

Много смертей, ранений и других ужасов видел на всем пути войны от предместий Москвы до самой Вены, пока не замаячила вдали за Флорисдорфом острая игла Стефан кирхе, Березняк, но то, что открылось сейчас его взгляду, превзошло все виданное раньше.

Его поразило, с каким деловитым спокойствием готовил свой “станок” эсбист Смок. Он подцепил на двух веревках под горизонтально растущей над полянкой веткой бука длинную и крепкую жердь. Худые и грязные руки Потапа уже были сложены на крест и засунуты под сорочку на груди, еще до прихода Березняка. Потом Смок пригнул голову Потапа вниз и привязал его локти к коленям. Он снял с веревочной петли один конец жерди, просунул под руками обреченного, накинул на жердь петлю снова и подтянул веревки так, что скорченный Потап повис в воздухе на лужайкой.

— Скажешь, кому еще давал читать обращение, сниму со станка! — крикнул Смок.

— Никому… я не давал, — прохрипел Потап.

— Поехали! — крикнул Реброрубу Смок, и оба привычными движениями закрутили на жерди скорченного Потапа.

…Где-то совсем близко кричала иволга, пели другие птицы, а тут, на полянке, в окружении прекрасной весенней природы, было слышно тяжелое дыхание мучимого эсбистами простого обманутого селянского хлопца, да поскрипывала, подобно качелям, жердь, и видно было, как с каждым новым кругом скорченного тела все сильнее брызгала кровь на молодую траву.

Задержав вращение Потапа, Смок крикнул:

— Скажешь?

Хрипел Потап. Тогда Реброруб схватил длинный ореховый прут и стал изо всей силы бить им по мозолистым пяткам висевшего на жерди человека.

Бледный, дрожащий от волнения, наблюдал эту дикую пытку Березняк. Огромная ненависть переполняла его сердце, и вместе с тем он напряженно думал, как сделать так, чтобы ни один из мучителей не ушел от суда.

И вдруг свист прута заглушил предсмертный крик Потапа:

— Бей, катюга!.. Всех не перебьешь! Придет время — этот Черный лес расскажет людям, как вы меня мучили. И вашему Бандере и вам всем придет собачья смерть! Будьте вы прокляты!

Далекое эхо разнесло этот крик по соседним оврагам, за поточек, шумящий внизу, и, увидев нож, блеснувший в руке Смока, Березняк инстинктивно отвернулся…

…Когда его спустили в бункер к Хмаре, он долго еще не мог избавиться от чувства внутренней дрожи и тошноты. Неужели и ему уготована судьба Потапа? Ведь так мало прожито и сделано!

Хмара долго смотрел на геолога, прощупывая его холодным взглядом, и потом спросил:

— Видел тот цирк?

— Видел, — стараясь быть спокойным, ответил Березняк.

— Ну и что скажешь на это?

— Что скажу?.. Раз он предал…

— То-то и оно! — протянул Хмара. — Мы должны быть хитрыми, как змеи, и жестокими, как львы! И любого предателя со дна морского добудем. Ты согласен быть с нами?

“Оправдают ли меня потом, в случае, если жив останусь, свои? Поймут ли они, что иного выхода не было у меня?”

Мысли с удивительной быстротой пронеслись в сознании Березняка, прежде чем сказал он тихо:

— Согласен!

Откуда-то издалека доносился теперь к нему глухой голос Хмары:

— Стоит подбросить нам в МГБ хоть один протокол твоего допроса — если не “вышка” грозит тебе, то, во всяком случае, каторга…

Березняк грустно проронил:

— Я это понимаю…

— Ты выдал их военные тайны, а это не прощается! — бубнил Хмара.

Кивнул в знак согласия головой Березняк.

— Ты остался жив, а Почаевца уже нет, и нам ничего не стоит доказать, что ты предал его. И никто не оправдает тебя.

— Конечно, — согласился Березняк, — я это знаю.

— Итак, твоя карьера у большевиков кончена навсегда, — резюмировал Хмара. — А с нами ты не пропадешь. Сейчас только слепец может сомневаться в победе наших покровителей. Придут к нам курьеры, и мы снова связаны с западной демократией. Я советую тебе подумать.

— Я уже много думал и решил твердо! — сказал Березняк.

— Но, смотри, если только попробуешь обмануть, — пощады не жди. Попытаешься это сделать — крышка. Не только ты, но и все твои близкие порастут травой…

— Я это знаю… и не боюсь! — твердо сказал Березняк.

— Зажигай свечи, Реброруб!

С подчеркнутой торжественностью Реброруб прикрепил на краю стола теми же самыми руками, которыми он стегал подвешенного на жердине Потапа, две толстые церковные свечи, зажег их и, потушив карбидную лампу, отошел в сторону. Хмара снял со стены икону богоматери — копию той самой, что висела в соборе святого Юра во Львове, и поставил ее на середине стола.

Легкий сквознячок чуть колебал длинные зыбкие огоньки свечей, и они бросали тревожный отсвет на строгое лицо Хмары, его ассистента и свидетеля Реброруба и полное нервного напряжения лицо приводимого к присяге Березняка.

— Давай, — приказал Хмара, и его голос заглушил шум поточка под бункером.

Стоя перед иконой, косо поставленной на столе, держа кверху поднятую правую руку с распростертыми пальцами, Березняк глухо повторял за Хмарой слова бандитской присяги.

…Вся в лужах от недавнего дождя проселочная дорога вырвалась, наконец, из прохлады урочищ, Черного леса на одну из его опушек. Весело звучали здесь в тихий предзакатный час птичьи голоса.

В той же самой униформе, в какой был задержан Дыр, шагал сейчас рядом с Кучмой не кто иной, как подполковник государственной безопасности Николай Кравчук. Не только его внешность, прическа, но даже и походка отдаленно напоминали Дыра, а черный американский автомат подчеркивал это сходство.

— Если вы Параньку случайно не закрыли — все будет в порядке! — сказал Дмитро Кучма.

Трудно было ему держать себя на равных с Кравчуком, который еще совсем недавно допрашивал его в тюрьме, а сейчас пустился с ним вдвоем в этот трудный, полный опасностей маршрут, который в любую минуту может оказаться смертельным.

— “Паранька” — это настоящее имя или псевдоним?

— Псевдо. Как ее на самом деле зовут, я не знаю. Хмара знает, — сказал Дмитро.

Показалось вдали запущенное сельское кладбище. Дмитро проверил азимут по компасу и сказал:

— Кажется, это. Пошли!

Их встретили покосившиеся кресты с убогими венками, заросшие травой и крапивой могильные бугорки, дешевенькие униатские мадонны из побеленного песчаника. Над кустами поднимались две высокие пихты.

— Это там, — еще увереннее сказал Дмитро и пошел к пихтам.

Он шел все быстрее, продираясь сквозь заросли бузины к высоким деревьям. Под двумя пихтами стоял каменный крест, а на могилке под ним были рассыпаны цветы. Дмитро Кучма достал блокнот и, сверяя надпись на кресте с записью в блокноте, облегченно протянул: — Все сходится. Смотрите, — и показал блокнот Кравчуку.

На кресте виднелась надпись: “Павло Задерега. 1902 год рождения. Преставился 11 июля 1943 года. Упокой, господи, душу раба твоего”.

— Эта самая могила. Видите, цветы положены сегодня, как было условлено… Паранька здесь.

Они пошли дальше, и вскоре в просвете между деревьями, за лесной дорогой, возникла перед ними опрятная белая хата с деревянным крылечком, стоящая на отшибе села. На плетне висела куртка с вывороченными наизнанку рукавами.

— То второй знак: рукава наружу подкладкой, — шепнул Дмитро.

…Кучма осторожно пошел к занавешенному второму окну, где уже зажгли огонек, пытался заглянуть туда и потом поднялся на крыльцо. Держа наготове автомат, Кравчук издали следил за его движениями.

Дмитро пошаркал подошвами сапог о дорожку на крыльце, как бы вытирая грязь. Открылась дверь, и на пороге появилась миловидная сельская учительница Паранька. Темные волосы Параньки были заплетены коронкой.

— А что вы здесь делаете, дядько? — спросила учительница.

— Та видите, панночка, утомился с дороги и хотел у вас попросить воды напиться! — ответил словами пароля Дмитро.

— В лесу столько колодцев было, — улыбнулась Паранька.

— Кто знает, какая нечисть в них плавает? Может, жабы?

— Такой парень, а боится жаб?

— А кому они приятны? — и, заканчивая эту сложную процедуру опознавания, Дмитро протянул Параньке руку.

— Добрый вечер, — тихо ответила Паранька. — Давно приехали?

— Я не один.

— А где те?

— Там, возле ручейка.

— Этой дорогой идите в лес. Я вас нагоню…

Есть такие места в Черном лесу, где теперь даже днем очень страшно и неуютно путнику. Переплелись где-то вверху кроны буков и берестов, сплошь закрывая небо. Ни один луч солнца не проникает в такие места даже в самый светлый день, валуны и скалы всегда здесь влажные, папоротники достигают невиданных размеров, и в сырой этой глухомани даже грибы не растут, лишь длинноногие поганки да синеватые, ядовитые их родственники, называемые “слезами сатаны”, выползают кое-где из-под обомшелых пней. В озерках, затянутых тиной, не живет ни одна рыба, разве только комары бегают в разводьях да уродливые тритоны ползают о дну. Еще неуютнее в таких урочищах ночью, когда все окутано непроницаемой темнотой и сыростью, и даже ни одной мерцающей звезды не увидеть снизу.

…Уже долго в одном из таких влажных оврагов Черного леса у догорающего костра лежали Кучма и Кравчук. Каждому из них хотелось спать, но, боясь пропустить приход тех, за кем пошла Паранька, оба старались превозмочь дремоту. Кравчук, позевывая, сказал:

— Скоро светать станет. Люди в поле выйдут, а их все нет…

— А может, заплуталась в лесу Паранька? — сказал Дмитро. — Мне уже и кушать захотелось. Берите сало, друже Дыр. То добре сало. Заграничное…

— Заграничное… Из Ворохты! — пошутил Кравчук, принимая от своего спутника кусок сала и горбушку хлеба.

— Тише! — шепнул Дмитро.

Запел неподалеку, защелкал на опушке леса соловей. Оба слушают эти далекие и звонкие соловьиные трели, долетающие даже в этот овраг, и Дмитро мечтательно протянул:

— Как поет! Давно уже не слышал нашего соловейка! Тут, на родине, и соловьи поют, как нигде на свете!..

Кравчук ничего не сказал в ответ, хотя полностью был с ним согласен. До того как его взяли на оперативную работу, Кравчук служил на границе. И не одну ночь с наступлением тепла до той поры, пока ячмень завязывал колос, лежа в дозоре, либо проверяя посты, наслаждался он в тишине соловьиным пением. И всякий раз звучало оно по-новому, но всегда успокаивая.

…Оборвалось соловьиное пение, где-то хрустнул валежник, послышались шаги. Оба путника схватили автоматы и отползли в сторону, в тень.

Издали, подражая крику совы, кто-то подал троекратный сигнал. Дмитро трижды гулко ударил в ладони, и это разнеслось по сырому лесу. В отблесках догорающего костра появилась Паранька в сапогах и стеганой телогрейке и с ней боевики Хмары — Джура, Реброруб и Смок. Автоматы у них были наготове. Двое остановились, а Смок подошел к прибывшим.

— Сдавайте оружие, — потребовал Смок. — Такой порядок. Ну, прошу, пойдем с нами…

В тот вечер, когда на пороге ее хаты появился давно ожидаемый курьер из-за кордона, Паранька чувствовала себя очень плохо. Все сильнее побаливало в правом боку, целый день она ничего не ела, ее тошнило. Такие боли, но только послабее, бывали раньше, но учительница не придавала им особого значения. Почти силой приведенная националистами к присяге в хате, переданной ей сельсоветом после отъезда в Польшу ее бывшего хозяина, Паранька вынуждена была выполнять поручения завербовавшего ее в подпольную сеть Хмары, потому что понимала: любое ослушание грозит смертью. Другое дело — если был бы рядом здесь ее жених Богдан Катамай. Но он в Советской Армии.

И дальняя дорога к бандитскому маяку, и связанные с нею волнения ускорили течение болезни. И к утру, постанывая, держась за живот, Паранька поплелась с гор в Яремче…

…Закончив осмотр новой пациентки, сразу удивившей Тоню своей красотой, Маштакова сказала решительно:

— На операцию! И немедленно! Иначе я ни за что не ручаюсь…

— Що у мени? — спросила Паранька, устремив на врача красивые глаза.

Прикрывая простыней обнаженные и загорелые длинные ноги Параньки и ее девичий тугой живот, Тоня сказала строго:

— Гнойный аппендицит!..

— Тогда режьте, — простонала Паранька.

И когда Тоня делала скальпелем первый надрез по вымазанной йодом девичьей коже, и когда она смело отсекала набухший, готовый вот-вот лопнуть багровый отросток, то и подумать не могла, что именно эта случайная и такая красивая ее пациентка значительно раньше, чем майор Загоруйко и его коллеги, могла бы дать ей самую верную нить к поискам пропавшего Березняка.

Смок, Реброруб и Джура только подошли к горному поточку, а в лагере Хмары уже пронеслась весть о прибытии курьеров из-за кардона. Проникла эта весть в бункеры и оттуда на маленькую полянку, окружив ее, повыползали бандиты. Сам Хмара поджидал курьеров на своем излюбленном месте — на пне старого бука.

…Подведя курьеров к столику Хмары, боевики сняли с их глаз повязки. Кравчук и Кучма жмурились от солнца. Задевая кроны буков, оно скатывалось на запад. Зато Хмаре, сидящему спиной к солнцу, очень удобно разглядывать лица прибывших. Особое внимание его привлек Кучма. Он долго разглядывал Дмитро, а потом спросил:

— Где я мог видеть вас, друже?

В свою очередь, немного осмотревшись и привыкнув к солнечному свету, Кучма, рассмотрев бандитского вожака, с удивлением воскликнул:

— Боже ж мой, неужели друже Гамалия?

— Был когда-то Гамалия, а теперь Хмарой стал, — сказал проводник. — А твое псевдо?

— Выдра! Я же из Ямного, а вы — из Микуличина. Рядом. Я был в вашей сотне, когда она начала отход на Запад. Вы остались в крае, а мы подались в Баварию. И, помните, вы еще на прощание речь держали перед нашей сотней на лугу, возле той речечки, что под Замчиском течет?

— Было такое! — протянул Хмара. — Я тебя сейчас хорошо припомнил. Земляки! — И, внимательно посмотрев на Дыра, спросил: — А вы откуда, тоже со Львовщины?

— Нет, я из Санока, — спокойно ответил Кравчук.

Не один седой волос прибавила Кравчуку эта первая встреча с неуловимым и грозным бандитским вожаком, который доселе сумел остаться целым и невредимым, обманывая самых опытных чекистов, в то время как многие другие его коллеги уже давно сложили головы в урочище Черного леса.

Хмара пристально рассматривал Кравчука и, помедлив, спросил:

— Вместе из Мюнхена?

— Одним самолетом.

Охранник Джура, приблизившись к столику, сказал:

— Докладываю послушно: боевик Стреляный прибыл с выполнения задания. Ждет вашего приказа.

Стреляный издали разглядывал прибывших курьеров. Как и все остальные, он был несказанно рад их приходу. Ведь столько времени пробыли они без связи.

— …Пусть отдыхает Стреляный, — распорядился Хмара. — После вечерней молитвы я с ним поговорю. Почта с вами?

— Мы не рискнули сразу нести ее сюда, — доложил Выдра. — Она в тайнике.

— Тогда так, — приказывает Хмара, — помойтесь, покушайте, а когда отдохнете — за почтой. Тайник далеко?

— Верст четырнадцать, — доложил Кравчук.

Отсалютовав Хмаре, они направились к охранникам, которые выстраивались на вечернюю молитву на берегу быстрого потока.

— Бывают же встречи, — стараясь держаться как можно более непринужденно, сказал Кучма, видя что с ним поравнялись Смок и Реброруб. — Когда в Мюнхене нам говорили про атамана Черного леса, славного Хмару, разве мог я предположить, что он и мой бывший сотник Гамалия — одно и то же лицо?

— А к тому же вы земляки, — заметил Кравчук, радуясь такому совпадению.

И разве мог предполагать Кравчук в эту минуту, что его очень пристально разглядывает из-за кустов снявший потную гимнастерку старый эсбист по кличке Стреляный?

“Где я мог видеть этого коренастого курьера, который прибыл из далекого Мюнхена? Может, еще до войны, в польском войске, в казармах города Грудзенца? Или где-либо в Куровичах, откуда поднялся я в банду, убегая с призывного пункта военкомата вместе с другими оуновцами? Или…?”

Березняк вместе с другими бандеровцами чистил на поляне оружие. Хмара дал ему “вальтер”, и Березняк усердно протирал ветошью ствол. Кто-то из бандитов тихо напевал:

Закувала зозуленька та на перелеті…

Уловив мелодию, стал подтягивать песню и Березняк.

— А ты, хлопче, оказывается голосистый, — сказал одобрительно Реброруб.

К поющему Березняку неслышно подошли Хмара и Кравчук-Дыр. Хмара тронул Березняка за плечо и знаком попросил отдать ему “вальтер”. Посмотрел, хорошо ли прочищен пистолет и, вынув из кармана обойму, с треском загнал ее в рукоятку.

— После допоешь, — сказал он геологу. — Вот наш гость с тобой поговорить хочет…

Отошли в сторону Березняк и Кравчук. Протоколы допросов Гната, свернутые в трубочку, белели в руке Кравчука. Они уселись на сваленном бурей дереве и, показывая на протоколы, Кравчук спросил:

— Поваландався по свету?

— Профессия такая… Бродячая, — сказал Гнат.

Пристально посмотрел на геолога Кравчук и спросил:

— Возле объектов военных в поисковых партиях ходили?

— Ого-го-го, и еще сколько!

— Где именно?

— Да много их на мути встречалось…

— Примерно?

Быстро работал мозг Березняка. Насупил он мохнатые брови, будто припоминая, и наконец с облегчением сказал:

— Ну, вот, например, возле города Вендичаны мы искали нефть и случайно напоролись на военный аэродром. Самолеты дальнего действия. По четыре мотора. Множество! Триста, а то и больше…

— Далеко от Вендичан?

— Близенько! Каких-нибудь три километра на юго-запад.

Делая у себя в блокноте пометку, Кравчук спросил:

— Точно на юго-запад? Не ошибаешься?

— Ну как же! Нас там еще охрана задержала возле колючей проволоки. Думали, шпионы какие.

— А что на Кавказе ты заметил интересного?

— На Кавказе? Разное бывало на Кавказе. Ах, да. Не доезжая Батуми, есть такое место — Махинджаури. А возле него — Зеленый мыс. Там в одном месте пляж колючей проволокой отделен. Это — тайная база подводных лодок. Километра четыре уходит под горы туннель, наполовину наполненный водой. Подводные лодки заходят туда по ночам и по ночам выходят.

— Интересно, — сказал Кравчук, разглядывая Березняка. — У тебя какой псевдоним?

— Щука.

— Так вот, Щука, ты мне опиши все, что ты видел из военных объектов за последние годы, когда бродил в поисковых партиях. Тщательно, подробненько, с координатами.

— Все сделаю. В ажуре! — согласился Березняк.

Сильные дожди и грозы прошумели над Карпатами. И лучше бы было не отправляться в дальний путь, подождать, пока просохнут горные тропки и дороги, но Хмаре не терпелось поскорее получить в свои руки почту из-за рубежа. Он отправил за почтой вместе с Кучмой Реброруба и Стреляного. Ведь в почте этой были зашифрованные инструкции руководства закордонных частей организации украинских националистов в край, их здешней агентуре, обосновавшейся на украинской земле, о том, как действовать националистам дальше.

…Посыльные Хмары идут гуськом по горной лесной тропе, что петляет над отвесным обрывом. Слева к ней почти вплотную примыкает Черный лес. Буки и бересты закрывают вечернее солнце, низко повисшее над небосклоном. По лужам, по скользкой почве, на которой остаются глубокие следы от сапог, можно определить: был сильный дождь. Потому так глухо гудит внизу под обрывом ставший желтым и широким горный ручей.

— Собачья дорога! — выругался Стреляный. — Все время было сухо, а как за почтой идти — потоп. Рацию далеко от почты спрятали?

— Там не только рация, — сказал Дмитро. — Там большой пакет с американскими медикаментами и генератор.

— Как же мы все ночью понесем? — проворчал Стреляный. — И так скользко, а тут еще на дождь натягивает. Вон как тучи надвигаются отовсюду…

— Я говорил проводнику, чтобы он послал с нами четвертым Дыра — не захотел, — сказал Кучма.

Впереди маячит спина Реброруба. Он осторожно движется, просматривая все вокруг, иногда замедляя шаги и останавливаясь, проверяя, нет ли чего подозрительного на пути, нет ли засады?

Соответственно ритму движения ведущего, метрах в ста позади идут над обрывом Стреляный и Дмитро.

Позволяет профиль пути — они рядом, там же, где дорога суживается, превращаясь в узкую тропинку, шагают осторожно гуськом или, как говорят верховинцы, “на гусака”.

— Хмара не хотел рисковать вторым курьером, — пояснил Стреляный. — Сколько мы вас ожидали — и вдруг что-либо случится? Кстати, ты давно Дыра знаешь?

— Нас в Мюнхене соединили. Перед отлетом.

— Учились вместе?

— Нет, в разных школах. Он во Франкфурте-на-Майне, а я в Бадене обучение проходил.

— А до этого ты с ним встречался?

— Нет, а что?

— Да просто так… — И, желая перевести разговор на другое, Стреляный спросил: — Как там сейчас немцы к нам относятся?

— Пренебрегают. Смотрят, как на быдло, — сказал Дмитро.

— От гады! Ничему их война не научила, — буркнул Стреляный.

— Ну, ничего, мы теперь хитрее, — продолжал разговор Дмитро. — Мы их используем как только можем…

— Слушай, выдра, а вас служба безопасности мюнхенская перед отправкой хорошо проверяла?

— Как на рентгене, — пошутил Дмитро. — Почему тебя это интересует?

— Тебе могу сказать, ты человек верный. Тебя Хмара лично знает. Очень похож твой Дыр на одного красного, к которому я попал в лапы, когда они громили в Черном лесу отряд Резуна. Не будь часовой шляпой, дал бы он мне прикурить! Едва-едва вырвался. Но тот чекист был без усов.

— Эка невидаль! — засмеялся Кучма, силясь перекричать шум потока, загудевшего еще сильнее за поворотом. — Усы можно отрастить. А ты не говорил Хмаре о своих подозрениях?

— Еще не успел.

— Эх ты, тяпа, — пожурил Дмитро, подзадоривая Стреляного на дальнейшую откровенность. — Смотри, как бы тобой самим не занялись. Подозревать такое и молчать…

— Я его все это время издали наблюдаю. Как он ведет себя. И все время, понимаешь, стоит у меня перед глазами его лицо. Без усов. Не хотел раньше времени спугнуть. Но сейчас, только вернемся, скажу Хмаре. Пусть проверит, из Санока ли он, а может из… Киева?

“А что если Стреляный говорит неправду и уже рассказал Хмаре о своих подозрениях, — думал Кучма. — И сейчас Кравчука пытают там, в лагере, на “станке”? И тогда в глазах людей, поверивших моему раскаянию, отпустивших меня в банду, я невольно окажусь предателем, выдавшим Кравчука. Тогда никогда уж больше не стать мне честным человеком, не выбиться на верную дорогу. Но вряд ли бы Хмара мог начать допрос Кравчука без очной ставки со Стреляным! Ведь это очень опасный свидетель, способный погубить всю ту хитрую операцию, задуманную там, в Яремче. Есть только один выход, чтобы он не пикнул ни слова”.

Дмитро оглянулся. И сказал громко:

— Дело очень серьезное, Стреляный!.. Даже если тебе почудилось — обязательно надо все рассказать Хмаре. Чем черт не шутит?..

— Вот вернемся — все расскажу, — не оборачиваясь отозвался Стреляный…

Дорога опять пошла круче и уже. Стреляный пошел осторожно вперед, переставляя ноги, над обрывом.

— Скажи обязательно! — крикнул Дмитро, снимая автомат.

— А то как же! Скажу!

Кучма со страшной силой обрушил на голову Стреляного приклад автомата и толкнул его с обрыва.

Задевая камни и кустарники, Стреляный полетел туда, где перепрыгивая через валуны, мчался желтый горный поток, а Кучма, надевая на плечо автомат, кричал:

— Держись, друже, держись!..

Оглянулся на крик Реброруб, повернул назад.

Реброруб подошел к Дмитру.

— Поскользнулся, бедолага. Даже не успел заметить, как вижу, летит, — сказал Кучма. — Он не был пьян случайно?..

— Где там… — протянул Реброруб. — Скользко ужасно. Я сам чуть было не загремел возле того поворота… Вечная ему память. Но как мы теперь без него рацию понесем ночью?

— Переночевать придется, — решил Кучма. — Иначе как?

Поглядывая на часы и расхаживая по кабинету майора Загоруйко, полковник Прудько заметно нервничал.

— А может, обстреляли машину? — сказал он майору. — По всем расчетам, Паначевный должен прибыть в шесть утра, а сейчас полдень. Позвоните-ка в Делятин!

Загоруйко снял трубку:

— Соедините с Делятином… Да, с оперативной группой.

Резкий телефонный звонок. Взял трубку Загоруйко.

— Делятин?.. Дежурный по опергруппе… Слушайте, товарищ Букатчук, наш “газик” сегодня к вам не заезжал?.. Да, из Яремче. Тогда — все… — И, положив трубку, грустно сообщает полковнику: — Не было!

— Куда же они запропастились? — сказал полковник.

В кабинет влетел измазанный с головы до ног Паначевный. Даже к фуражке его прилипли комки грязи.

— Извините, но я с машины…

— Где вы пропадали? — спросил майор.

— Дожди… По всем Карпатам такие ливни, что в нескольких местах размыло дороги. Мост возле Выгоды снесен. Если бы не солдаты, куковать бы пришлось. На руках машину выносили. Через Перегинск крюк дали…

— Конкретнее, Паначевный, — потребовал майор.

— Порядок! — весело докладывает Паначевный. — Почту они забрали. А рядом, под тем валуном, где было условлено, я нашел вот это! — Паначевный осторожно достает из кармана завернутую в носовой платок коробочку из-под крема “Нивея” и подает ее полковнику.

Прудько достает из коробочки записку и читает:

— “Дорогой батько, добрались к месту хорошо, и семья нас встретила радушно, по дядя оставляет меня для беседы, а за вещами на вокзал едет побратим вместе с хлопцами, Почему так — еще неясно. У дяди увидели одного из пропавших. Поет, как соловейко. Следующую весть пришлю, как условлено. Ваш Ромко”.

— Почерк Кравчука, — протянул полковник.

— На обороте еще что-то, — сказал майор.

Полковник перевернул записку и, обнаружив наспех дописанные слова, сказал:

— Это Дмитро. “Нависала опасность, но, кажется, я ее устранил”. И все.

— Какая опасность? — с тревогой спросил майор.

— Что-то было, — промолвил полковник. — Очередной мертвый пункт у нас где?

— У отметки “876”, юго-западнее Бабче, — доложил Паначевный.

— Кто же из геологов захвачен Хмарой? — спросил Прудько. — Почаевец или Березняк? Вот вопрос…

— Может, потихоньку обнадежить Тоню? Уж больно мучается бедняга!

— Погодите, — сказал полковник, — ведь мы сами еще ничего не знаем. Обнадежите, а потом еще сильнее растравите ее рану. Надо сперва уточнить.

— Уточним, — согласился Загоруйко, — но, во всяком случае, пока с Кравчуком порядок. Хотя, что это за опасность, которую устранил Дмитро? И почему именно Кравчука оставили в банде, а не Кучму?

— Двоих курьеров сразу послать за почтой не могли, — заметил Паначевный. — Это нарушило бы правила конспирации.

— В Добрый Кут вы выезжали? — спросил полковник у Паначевного.

— Так точно! Но безуспешно. Могила Задереги чиста. Цветов нет. А учительницы, сказал нам доверенный человек, уже шестой день в селе нет. Свет в хате не горит. Тишина.

— Вот это да! — протянул Загоруйко. — Неужели она ушла совсем в банду?

…Склонившись над кроватью учительницы, Тоня осмотрела ее и радостно сказала:

— Ну, видите, все идет хорошо. А вы боялись. Теперь могу вам сказать, что выкарабкались вы из очень неприятной истории. Отросток набух и каждую минуту мог прорваться. А тогда — перитонит…

— Вы не представляете себе, как я благодарна вам, пани доктор! — сказала учительница. — И мне так стыдно, что до сих пор я не могу еще зреванжуватыся!

— Что это значит “зреванжуватыся”? — заинтересовалась Тоня.

— Ну, отблагодарить вас как следует… Слова-то — пустое.

— Глупости какие! — вспыхнула Тоня. Как вы можете думать об этом?

В палату вошла санитарка и тихо сказала:

— Вас просят, Антонина Дмитриевна!

— Простите, я сейчас вернусь, Мирослава, — пообещала Тоня и, засовывая в кармашек фонендоскоп, быстро вышла в коридор.

В ординаторской ее ожидал майор Загоруйко. Белый халат кое-как наброшен поверх кителя. Видно, майор торопится, не собираясь долго задерживаться в больнице.

— Извините, ради бога, но дело очень срочное, — говорит майор. — Тонечка, вы мне говорили, что ваш жених хорошо пел…

— Он нашелся, да? — воскликнула Тоня.

— Тонечка, милая, не волнуйтесь… Еще пока ничего не известно. Ответьте, как он пел: хорошо или как любитель? Какой у него голос?

Стараясь взять себя в руки, Тоня ответила:

— Гнат пел прекрасно. Не было вечера в институте, на котором он бы не выступал. Сильный голос. Лирический тенор… Так что с ним?

— Тонечка… Поймите, пока еще туманно, но поверьте…

— Туманно? — воскликнула Тоня. — Так зачем же вы рану бередите этими вопросами? — И она выбежала из ординаторской.

Мирослава сразу заметила встревоженное состояние врача.

— Что с вами, Антонина Дмитриевна? — встревожилась учительница и вытянула из-под одеяла длинную смуглую руку. Поглаживая доктора по голове, она пыталась успокоить Тоню. — Неужели умер кто-нибудь из близких?

— Хуже, Мирослава. Жених у меня пропал в Карпатах… Геолог. И ничего не слышно о нем. Может, в эту самую минуту пытают его бандиты где-нибудь в Черном лесу? А я ничем ему помочь не могу…

— Давно это было?

— Второй месяц… Как ушли они в мае вдвоем из Яремче, так и след простыл…

— Я вас… добре, хорошо понимаю, — запинаясь, сказала учительница, и румянец залил ее щеки. — Не люди, а упыри иной раз бродят по тому лесу и нередко честных людей туда за собой волокут…

Вечером, прохаживаясь в тени высокого бука, под которым еще так недавно пытали Потапа, Хмара, оставшись наедине с Кравчуком, сказал:

— …Мне кажется, что с этими геологами я поступил правильно. Один из них — Почаевец, был нам ни к чему. То — законченный фанатик, рассказывать ничего не хотел, ну мы его и порешили. А этот — Березняк, штучка хитрая. Или он действительно подослан эмгэбе, или попросту раскис и колется охотно. Отпускать его отсюда уже нельзя. Одно время, еще до того, как вы пришли, я думал с ним покончить, а потом, когда Стреляный рассказал мне, что его орденом за находку урановой руды наградили, — повременил. Выжать из него надо решительно все, что он знает. Я для того его и к присяге привел…

— Глядите, друже, как бы не улизнул, — заметил Кравчук, а сам подумал: “Откуда Стреляный мог узнать, что Березняк урановую руду искал и награжден за это орденом? В тех записях, которые передал ему для ознакомления Хмара, об урановой руде Березняк не написал ни слова. Значит, Хмара что-то от него скрывает?”

— Он все время у меня под наблюдением! — сказал Хмара. — Днем и ночью. Случись что, сам повешу первого, кто чего недосмотрит… Была у меня, правда, еще одна думка…

— Какая думка? — спокойно спросил Кравчук, стараясь не проявлять видимого интереса к планам вожака.

— А что если его при оказии в Мюнхен отправить? Пусть его в центре хорошенько прощупают! Такой тип может быть для них очень полезен. И нас это хорошо оправдает в их глазах: значит, мы здесь не сидим зря в бункерах, если таких гусей захватываем.

Понимая, что замысел Хмары может сохранить жизнь Березняку, кем бы он ни был — простым трусом или человеком, ведущим какую-то тонко задуманную, самостоятельную игру, Кравчук протянул:

— Это — мысль! И может, я сам захвачу его с собой в Баварию на обратном пути? Только если вы дадите мне кого-либо из боевиков посмекалистее. Захвачу его в обмен на почту.

— За почту спасибо, — сказал Хмара. — Яснее теперь стало многое, а то сидели, как кроты, без света. Теперь так, друже! Заграничный провод требует от меня, чтобы я послал вас лично проверить запасную сетку организации, которую мы создали после войны. Но для этого придется поездить. Как вы смотрите на это?

Кравчуку стало понятно, сколько пользы еще он сможет принести народу, играя роль закордонного курьера. И, не желая упускать новую возможность узнать, что было скрыто в бандитских тайниках, он сказал весело:

— А чего ж! Можно поездить. Наша доля такая. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Но было что-то в быстром этом согласии Кравчука такое, что заставило Хмару насторожиться, и он, пристально вглядываясь в лицо Кравчука, освещенное предзакатным солнцем, неожиданно спросил:

— Вы давно были у себя на родине?

— А здесь — разве не моя родина?

— Я имею в виду — Закерзонье… В Саноке?

— Последний раз — в сорок четвертом, когда мы в Баварию уходили, — спокойно ответил Кравчук, а про себя с тревогой подумал: “Неужели Стреляный перед смертью?..”

— Бывал я в вашем Саноке, и не раз, — мечтательно и как бы невзначай протянул Хмара, — только вот запомятовал, как та гора называется над Саном, откуда вид такой хороший открывается?

— То Мицкевича гора, — небрежно бросил Кравчук. — На ней еще холм такой насыпан сверху.

— Так, так — холм, как во Львове, на Высоком Замке, — припоминает Хмара, — а на другом берегу Сана какие-то развалины?

— Поляки ими очень гордятся. То королевский колодезь и руины охотничьего замка, — пояснил Кравчук, а сам почувствовал холодный пот на спине, проступивший от этой очередной проверки, устраиваемой ему невзначай Хмарой.

— Ну и память у вас, друже! — польстил Кравчуку Хмара. — А где же была колбасная вашего отца? Что-то не припоминаю?

— Знаете, где стоит гостиница “Империаль”? Маленькая такая? Ну, так вот, если идти по Ягеллоновской от этой гостиницы к Варшавской кавярне, то по правой стороне.

Хмара еще раз испытующе посмотрел на Кравчука и, доставая из кармана френча какую-то бумагу, сказал:

— Раз у вас такая память, друже, то я вас прошу запомнить и такое. В городе Риге по улице Кришьяна Барона живет человек по фамилии Линис, он же — Линтс. Янис Карлович. Он 1913 года рождения. Линис еще в 1933 году состоял в фашистской организации Перконкруст, и потому, наверное, его вербонула германская разведка…

Стараясь уловить, для чего ему все это рассказывает Хмара, Кравчук тем не менее запоминал каждую дату, касающуюся этого загадочного Линиса.

— Тогда его псевдоним был “Янис”. Запомните это, — продолжал Хмара, — абвер с ним был связан через артистку Херту Саковскую, своего резидента Зариньша, а также через немецких разведчиков барона Фиркс и Гельмута Майора. Запомнили?

Кравчук кивнул головой.

— Когда Латвию захватили немцы, Линис работал в их контрразведке “СД Остланд”. Имел на связи агентуру. В августе 1944 года его направили преподавателем в полицейскую школу полка “Рига”. Теперь он по-прежнему в Латвии. Что вам неясно?

— Он живет легально?

— Без прописки. На нелегальном, — пояснил Хмара, — то по улице Кришьяна Барона, под номером 109, то на хуторе Анды.

— Так, — сказал Кравчук, — ну и для чего же мне знать подробности биографии этого господина?

— Это я скажу вам позже, когда вы повторите мне все то, что я сообщил вам. Но сделаем это завтра. Итак, вы согласны побродить там, на востоке?

— Документы будут верные?

— Лучших не бывает, — сказал Хмара, — и люди верные, только молчат давно, а сам я, живя здесь столько без связи, не мог их проверить. Это сделаете вы и сведения от них привезете. Возможно скоро прибудет в край сам Профессор, надо будет отчитаться перед ним. Но к празднику оружия надо будет вам вернуться. Я хочу пошуметь немного в Карпатах, да так, чтобы эхо за Тиссой отозвалось…

— Как пошуметь? — наивно спросил Кравчук.

— Увидите позже. А теперь давайте сходим в Сонное урочище…

На полянке возле глубокого Сонного урочища, где под обнаженными корнями старых буков то и дело проглядывали глыбы гранита и других горных пород, Хмара оставил Кравчука одного с охранниками, а сам стал спускаться вниз.

Он шел каким-то странным, ему одному понятным зигзагом. Кравчук наблюдал за ним издали очень осторожно, опасаясь, как бы охранники не заметили его любопытства, но все же Кравчуку удалось заметить, что, задержавшись, Хмара разъединил какую-то проволочку, натянутую между двумя кустами, и лишь после этого, приблизившись к высокой скале, опустился перед ней на колени. Он легко рыл руками палые листья и потом вытащил из углубления под скалой предмет, напоминающий по внешнему виду термос. Свинтил с него крышку…

Спустя полчаса, уже на обратном пути, пропуская вперед охранников, Хмара задержался и предложил Кравчуку сесть вместе с ним поодаль дороги на жесткой траве, протянул курьеру фотографию, добытую из тайника.

— Это — Буйный! Запомните его лицо. — И, протягивая Кравчуку половинку разрезанной зигзагом открытки с изображением Святоюрского собора во Львове, Хмара добавил: — Спрячьте хорошо. Вторая половинка — у Буйного. Сложите их вместе только после устного пароля…

…На следующий день, ближе к вечеру, проверив, как Кравчук запомнил биографию загадочного латыша, и снабдив его нужными документами и паролями, Хмара собирался в командирском бункере в дальнюю дорогу. Он набросил на себя кожаную куртку, надел шапку, взял автомат и гранаты. Обращаясь к Реброрубу, который сидел на лавке, Хмара сказал:

— Идем провожать Дыра до Татарской пропасти. Потом проверю запасной бункер. А ты оставайся с ним. — И Хмара показал на спину Березняка, который склонившись над столом, усердно перечерчивал из атласа СССР карту Армении. — И гляди! — Сделал Реброрубу условный знак. — В случае нагрянет кто в бункер, отбивайся, а когда будет деться некуда — видишь, зажигательная смесь? — открываешь шкафчик, бумаги, планы — все сюда и поджигай.

— Та я же знаю, что делать в случае тревоги, — обиженно протянул Реброруб. — Сколько раз без вас оставался сторожить…

— Потому тебе и поручаю, — заметил Хмара.

С этими словами Хмара полез из бункера. А Реброруб уселся на лавке против Березняка и, следя за тем, как тот орудует инструментами, спросил:

— Хитрая работа! Как это называется?

— “Поднимать” карту, — спокойно ответил геолог. — Видишь, здесь очень мелкий масштаб. Я его увеличиваю, по памяти восстанавливаю все места, где проходила наша поисковая партия.

— Хмара это за кордон передаст?

— Возможно. Это его дело. Не каждый же знает, где у нас залегает золото, а где — алмазы…

— Слушай, друже, а ты меня не выдашь? — неожиданно вкрадчиво спросил Реброруб Гната.

— С какой стати мне тебя выдавать? — И Березняк засмеялся.

Реброруб проворно взял алюминиевую кружку и, поглядывая искоса наверх, куда ведет лаз из бункера, достал из шкафчика оплетенную ивовыми прутьями большую сулею. Булькая, полился самогон в чашку.

— Тебе налить? — предложил он, поглядывая на геолога.

— Сейчас нельзя. Руки дрожать будут.

— Ну, как знаешь, — буркнул Реброруб и, спрятав сулею на нижнюю полку, захлопнул шкаф. Он подошел с наполненной чашкой к столу. Выпил всю чашку.

— Хорошо… будто божия мать босыми ножками по сердцу прошлась. Крепкий, холера. Первак!..

— Да ты закуси, Реброруб, а то развезет.

— Меня не развезет, — похвастался бандит, достал с полки головку чеснока, очистил ее и, посолив хлеб, зачавкал на весь бункер. — А что? Они там, наверху, чистым воздухом дышат, а я не могу позабавиться? Не могу самогону глотнуть? Могу! Пока Хмара вернется…

Березняк продолжал чертить, не обращая внимания на Реброруба. Тот зевнул еще раз, прилег на нижних нарах, выдвинув ноги, потом зевнул еще раз, смежил глаза, и скоро его могучий храп наполнил бункер…

Чертит Березняк. Немного погодя лениво встал, потянулся, подошел к дубовому бочонку с водой, наполнил ею ковшик и напился. Храпел бандит. Повернулся во сне к стене и еще сильнее захрапел…

Осторожно, на цыпочках приблизился Березняк к заветному шкафчику. Открыл его, снял со стопки документов бутылку с зажигательной смесью и, отставив ее в сторону, принялся перебирать документы. Наконец нашел нужный ему план, вернулся к столу и быстро, то и дело поглядывая на храпящего бандита, скопировал этот план.

Он положил копию плана под карту Армении, быстро спрятал оригинал обратно в шкафчик, прижимая все документы бутылкой с зажигательной смесью, и едва успел возвратиться на место, — наверху послышался шум. Подбегая к нарам, Березняк толкнул Реброруба.

— Проснись, друже!

Сорвался с нар бандит, схватил автомат, пробормотал:

— А? Что? Как это я заснул?

— Идет кто-то…

Три условных стука раздались по крышке люка. Она открылась, и сверху опустились ноги Смока. Спрыгнув на пол, он потянул носом и сказал:

— Чеснок жрали?

— Тебе там хорошо, на солнце, — ответил Реброруб, — а тут зубы от цинги шатаются.

Смок подошел к ковшику с водой, жадно выпил ее и, глянув на карту, которую вычерчивал Березняк, сказал:

— Если хочешь, хлопче, можешь вылезти минут на десять на солнце. Хмара еще не скоро вернется. Оттуда добрый кусок дороги. Споешь нам там что-нибудь тихонько, а Реброруб тем временем бункер посторожит.

От нервного напряжения крупные капли пота проступили на высоком лбу Березняка, но, стараясь держать себя в руках, он сказал:

— Не могу, Смоче. Если не закончу карту до прихода Хмары, он с меня шкуру спустит. Если же гляну на солнце, долго в глазах рябить будет.

— Ну, как знаешь, — протянул Смок и поднялся наверх.

Когда захлопнулась за ним крышка люка, Березняк небрежно спросил:

— Смок давно за “службой безопасности” числится?

— Ого! Еще с немецких времен. И добре, что ты меня разбудил, а то обязательно доложил бы Хмаре, что я спал, и врезали бы мне палок двадцать, не меньше…

— Тогда магарыч с тебя, Реброруб.

— Я ж предлагал.

— Давай, но немного…

И пока Реброруб повторял операцию с сулеей, Березняку удалось ловко переложить копию плана из-под карты под стол, себе на колени. Он быстро свернул ее там и, пользуясь тем, что Реброруб повернулся к нему спиной, спрятал эту бумажку в тайник у пояса.

— Это тебе, — сказал бандит, протягивая геологу полкружки. — А это мне. Больше нельзя — Хмара заметит, что мы причащались. Ну, будьмо!

— Будьмо! — сказал Березняк с большим внутренним облегчением и с удовольствием выпил самогону, хотя черт его знает, что еще могло ожидать его впереди?..

В один и тот же день в мире, наполненном различными новостями и голосами многих радиостанций, произошли три события, которые сыграли значительную роль в дальнейшем, хотя вначале были известны только особо доверенным людям.

…За одним из скалистых гребней Карпат Дмитро Кучма передал в условленное время сообщение в Мюнхен.

Он засунул в чехол радиопередатчик и поднялся.

— …И это все? — спросил Смок, охранявший Кучму вместе с Реброрубом.

— Все, — сказал Кучма. — А чему ты удивляешься?

— Какого же лешего мы в такую даль тащились? Из-за пяти минут передачи? Можно было из бункера отстучать, — сказал Смок.

— Хочешь, чтобы тот наш бункер запеленговали, да? — бросил Кучма. — Давай теперь быстро… Ноги на плечи…

Спустя какой-нибудь час тот же самый пожилой капитан Задорожный, что однажды зачислил Стреляного в мертвецы, осторожно положил на стол полковнику Прудько новое донесение.

— Как было условлено, сегодня Выдра из района Доужинца передал в Мюнхен эту шифровку.

— Все как было договорено? — спросил полковник.

— Так точно! Я дважды сам проверял. Ни одного лишнего знака…

— А Мюнхен?

— Подтвердил прием!

В доме на Банковской улице Мюнхена радист зарубежного центра националистов по кличке “Пэт” принял очередное сообщение Выдры. Он наскоро расшифровал его и быстро вышел из аппаратной. Он прошел коридорами и, постучав в одну из дверей, вошел к Профессору.

— Выдра подал голос. А вы опасались!

— Наконец! — сказал Профессор. — Что же он пишет?

— Я расшифровал. Выдра — точный и отважный хлопец. И в огне не горит, и в Черемоше не тонет. Не зря вы ему кличку выдра дали, — балагурит Пэт. — Кроме известных вам львовских явок, Хмара предлагает как пункт встречи каждое пятое и двадцатое число месяца, от часу до двух ночи, руины Манявского скита, под левой колонной въездных ворот. А место для “грипсов” там же, под кружкой для милостыни, в нише, где икона Иоанна Богослова…

— Я хорошо знаю тот скит, — задумчиво протянул Профессор, принимая шифровку. — Еще когда я был гимназистом, то по наказу митрополита Шептицкого мы с другими хлопцами оттуда последние остатки богородчанского иконостаса во Львов забирали. Место для встречи хорошее.

От вокзала Яремче, там, где перекликаются, разрывая сонную тишину ночи, маленькие паровозики узкоколейки, осторожно, стараясь держаться поближе к заборам, двигался человек с чемоданчиком. То и дело озирался, как бы проверяя, нет ли за ним слежки. Совсем неожиданно он перепрыгнул через каменный заборчик и исчез в саду. Человек обошел маленькую виллу и несколько раз постучал в окно, выходящее в сад.

Жена Загоруйко разбудила сонного мужа.

— Ваня, стучат, слышишь?

Загоруйко проснулся и тоже услышал стук.

— Из сада стучат, Ваня… Почему не с крыльца?

Всовывая на ощупь ноги в домашние туфли, майор обронил:

— Пойду гляну…

— Не ходи, Ваня, умоляю. Это могут быть бандиты. Позвони в райотдел.

— Потом позвоню, — решил Загоруйко и, взяв из-под подушки пистолет, зарядил его. Осторожно, как на фронте, передвигался майор по собственной квартире к окну. Став за стеной, он открыл форточку и окликнул неизвестного:

— Кто там?

— Иван Тихонович, открой… Свои…

— Какие “свои”?

— Да я, Кравчук… Открой…

— Боже мой! — сразу освобождаясь от сна, сообразил Загоруйко.

— Открой окно!

…Повинуясь его голосу, майор тихо распахнул окно в освещенный луною сад, и Кравчук проворно забрался через окно в комнату.

— Здорово, друже “провиднык”!

Они поцеловались, похлопав друг друга по спинам.

В дверях появилась жена Загоруйко и с тревогой прошептала:

— Ваня, кто это?

— Порядок, Зоя Васильевна. Но только — тихо. Это я, Кравчук. Соберите, ради бога, мне поесть. Но только света не зажигайте. Где можно зажечь свет, но так, чтобы с улицы и сада не было видно?

— Давай наверх, в кабинет! — предложил Загоруйко.

Очень маленький был этот кабинетик на втором этаже крохотной виллы, в которой жил Загоруйко. Шумел неподалеку быстрый Прут. Единственное окно, как в войну, в ожидании налета вражеских бомбардировщиков, было тщательно занавешено полосатой дорожкой.

Похудевший, небритый, Кравчук с аппетитом, не глядя в тарелку, ел варенец.

— Их допрашивали вместе или отдельно? — спросил Загоруйко.

— В том-то и дело, что порознь. Захватили внезапно и сразу по отдельным бункерам. Никакой возможности выработать единую линию поведения в бандитском плену у них не было. Каждый действовал в одиночку. Прямой и вспыльчивый, не умеющий хитрить Почаевец сразу пошел с ними на ножи.

— Березняк знает, какова судьба Почаевца?

— По-моему, догадывается.

— Место, где они зарыли тело Почаевца, известно?

— Реброруб мне показывал его.

— И кто его вешал, известно?

— Да, у меня записано.

— Я дал знать в Лубны, нашим товарищам, чтобы осторожно подготовили его родных. Бедные старики! Единственный ведь сын у них. Как они перенесут это? Отец с войны инвалидом вернулся. Ногу потерял в боях за Сандомир. И мать больна. Юрий был их большой надеждой.

— Да, жаль парня, — сказал Кравчук.

— Чего же так долго шел? — спросил Загоруйко.

— Эта стерва Хмара маршрут мне дал каторжный! Мимо Татарской пропасти, потом на гору Кукуль…

— На Кукуль?

— А ты думаешь! Я же мог сразу сюда идти, а тут такой сумасшедший крюк. Два дня! Одни пастухи на тех верховинах да овцы. А свернуть — не моги! Вдруг какой-нибудь из пастухов — его пособник? И сообщит, что я нарушил бандитскую дисциплину и изменил маршрут?

— Хитрая бестия!

— Клейма негде ставить! — вычерпывая ложкой остатки варенца, согласился Кравчук.

— Ты не думаешь, что Хмара тебя перепроверяет?

— Чего же я сюда через окно закатился? Конечно, возможно и такое. И потому — ни одна лишняя душа не должна знать, что я был в Яремче.

— Как мы переживали, Коля, когда узнали, что объявился Стреляный! — сказал Загоруйко.

— Дмитро, если верить его словам, убрал его лихо! Хотя, ты знаешь, у меня нет твердой уверенности, что Стреляный перед смертью не поделился еще с кем-нибудь в банде своими подозрениями относительно меня.

— В чем это проявляется?

— Уж больно иной раз загадочен и скрытен Хмара. Какую он мне проверку устроил по Саноку! Недаром три года его школили в монастыре монахи-василиане. Такую подготовку у них прошел иезуитскую — только держись…

— Но, с другой стороны, посылая тебя в Ростов…

— А что он может сделать, если ему закордон приказал послать меня туда для связи? И, видишь, как прав был полковник, когда предупредили нас, что они не станут замыкаться пределами одной Украины. И до Краснодара ходят. И до Читы.

— А не мог ли он послать туда тайком от тебя своего человека, чтобы тебя проверить? — задумчиво спросил майор Загоруйко.

— Возможно, возможно, — протянул Кравчук, постукивая пальцами по клеенке. — И потому прошу, обязательно дай шифровку по маршруту, чтобы наши меня, не дай бог, где не задержали. А то “засветят” неосторожно, и пользы от меня будет потом как от козла молока.

— Скажи, трудно тебе… там… Коля?

— Трудно… и радостно… Понимаешь, радостно оттого, что, находясь там, я могу пользу народу принести.

— Еще бы!

— Сколько я ночей провел бессонных, Иван Тихонович! Лежишь на нарах в этом бункере вонючем, рядом бандиты храпят, а ты все обдумываешь каждый свой шаг, каждое слово. Думаешь, за себя и за них, как бы не обмишуриться. Одно обидно, Ваня, что очень многое из нашей трудной, чертовски трудной и рискованной работы, не будет известно народу. Люди будут вспоминать большие и маленькие сражения последней войны, ее полководцев: генералов и командиров батальонов, а вот нас могут и не вспомнить вовсе, как и тех, с кем воевали мы в темноте в послевоенные годы. Ну что такое, посуди сам, эта бандеровщина? Порождение сил, враждебных нашему делу, маленький, крохотный эпизод в борьбе миллионов, жалкие попытки одиночек-фанатиков задержать движение вперед такой огромной республики, как Украина. Пройдут годы, и никто всерьез не станет говорить об этих “правнуках поганых”, как назвал подобных им отступников поэт. На гребнях грязных послевоенных волн вынырнули они на поверхность и так же бесславно канут в пучину…

— Но ускорить гибель этих “правнуков поганых” мы должны как можно скорее, пусть даже спустя десяток лет наша с тобой работа забудется, — сказал Загоруйко.

— Конечно! — согласился Кравчук, — я это прекрасно понимаю. Ведь не для славы мы работаем и не для премий, а потому, что, чувствуя себя солдатами партии, расчищаем нашу землю, воздух делаем чище над ней. Только безнадежный идиот может забыть о том, какой страшной трагедией было вторжение фашизма, какое душевное смятение внесли гитлеровцы в психологию нестойких людей, которые только формально находились в орбите советского воспитания, а на самом деле вели тусклую жизнь обывателей. Великую очистительную и очень тонкую работу нам надо проводить теперь. Оккупанты оставили кое-где свои корни. Не повырывай их вовремя — могут ожить…

— А что! Вот возьми. Те сволочи, кого ты проверять едешь. Фашистские “консервы” на случай войны.

— Мины замедленного действия…

…С чайным подносом и кипятком поднялась снизу Зоя Васильевна в цветастом халате. Она уже успела причесаться. Поставила чашки на стол.

Кравчук, возвращая Загоруйко прочитанный им протокол допроса Дыра, сказал:

— Ну и варенец у вас замечательный, хозяюшка! Холодный-прехолодный. Сроду, кажется, такого не ел…

— Я вам здесь постелю, Николай Романович, — показала Зоя Васильевна на кушетку.

— Какое там — постелю! — воскликнул Кравчук. — Еще до первых петухов мой след должен простыть. И просьба, Зоечка: меня вы здесь не видели. Могила, понимаете? А то мои пацаны сиротами останутся…

— Ну как вам не стыдно, Николай Романович, разве не понимаю?

— Всякое бывает. А сейчас ложитесь спать, а мы тут с Иван Тихоновичем погутарим…

— …Значит, Дмитро не промах? — спросил Загоруйко.

— Старательный парень. И самое удачное — земляк Хмары. Ему эта лиса доверяет. Села-то их рядом. А вот Березняк пока для меня — чистая загадка. Или трус отъявленный, или в одиночку пробует вести какую-то свою, очень тонкую игру.

— Из чего ты это заключаешь?

— Ну, посуди: в его глазах я — гость из Мюнхена. Но если бы ты знал, какие он мне показания дал! Липа на липе! Ведь он не подозревает, что я своими ногами все побережье от Сухуми до Батуми исходил, когда на границе служил, и помню, что там находится. Для чего ему врать? Вот вопрос. Либо психом стал от страха, либо в доверие бандитов войти хочет. А для чего ему это нужно? Я не знаю, насколько серьезен замысел Хмары отправить Березняка со мною в Мюнхен, но во всяком случае я его поддерживаю. Это сможет сохранить Березняку жизнь, лишь бы он сам только чего не напортил. И, пожалуй, надо рискнуть, как мы с тобой договорились.

— Фотографию у Тони я обязательно возьму, — сказал Загоруйко.

— А теперь давай, Ваня карту, бумагу и чернила, а то скоро светать станет…

В одном из особняков Мюнхена приблизительно в ту же пору собрались представители различных слоев многонациональной эмиграции, которая и поныне обитает в Западной Германии. В тот июльский вечер здесь можно было увидеть бывших вожаков латвийских “айсоргов”, эстонских, литовских и украинских националистов, тех беглецов из Венгрии, кто еще так недавно подвизался в окружении регента Хорти и Салаши. Были приглашены сюда польские деятели из клики Андерса и Сосновского, из “Зеленого интернационала”, возглавляемого бежавшим из Польши вице-премьером Миколайчиком. Среди них были и те, что в преддверии освобождения Польши Советской Армией и Войском Польским бродили там по лесам в шайках ВИН и НСЗ с изображением богородицы на черных рубашках, грабя и уничтожая мирное польское население. Были приглашены сюда и молодчики из “Железной гвардии” румынского фашиста Хориа Сима.

Все они выглядели весьма благообразно, выступая в новой роли “защитников западной демократии”, которую уготовали им те, кто стоял за их спиной, — “серые преосвященства” капиталистического мира. Пришли сюда и вожаки украинских националистов, а среди них и тот коренастый человек, которого его коллеги привыкли называть “Профессор”.

Вскоре после этого таинственного заседания Профессора привезли в немецкий порт Киль.

Там его посадили на специальный катер американской разведки с западно-немецкими опознавательными знаками. Ночью катер отошел в море. Несколько дней Профессор, сидящий в удобной каюте катера, и экипаж судна ждали нужной им погоды возле острова Борнхольм. Когда поднялся ветер нужного румба, катер снялся с якоря и взял курс в сторону Калининграда.

Неподалеку от запретной зоны советского побережья моложавый капитан катера с бакенбардами сказал поднявшемуся на палубу Профессору:

— К сожалению, дальше нельзя. Я не люблю разговаривать с советскими пограничниками. Бойз, плиз! — дал он знак матросам из команды.

…Мотор замолк, катер швыряло на волнах, и в наступившей тишине под завывание ветра моряки помогли Профессору надеть лямки небольшого воздушного шара, который, до поры до времени, прижимаемый ногами команды, лежал грудой шелковой прорезиненной материи на палубе.

К нему подвели шланг от баллона. Пока воздушный шар наполнялся газом, моряки закрепили на спине Профессора парашют и рюкзак с лодкой. Капитан катера еще раз повторил Профессору то, что говорил ему в каюте:

— Ветерок отличный! Недаром мы его столько ждали. Через пару часов вы уже будете далеко за пределами пограничного района. Нож я вам дал? Ну, а если ветер переменится, что по прогнозу мало вероятно, — на крайний случай у вас лодка. Вы можете открыть вентиль баллончика, и она, надутая мгновенно, спасет вам жизнь.

— Я вас понимаю! — Сказал Профессор. — Спасибо, мистер Рочестер!

— Только, ради бога, не опускайтесь на Красной площади, — пошутил капитан, прощаясь со своим очередным таинственным пассажиром, покидавшим борт таким необычным путем.

Матросы перерезали стропы, и воздушный шар унес Профессора в темное небо.

Спустя несколько дней этот воздушный пассажир сидел уже в купе мягкого вагона скорого поезда “Москва—Чоп”. Только значительно позже выяснилось, какими путями добирался он до Брянска, чтобы сесть на этот поезд, кто ему помогал после того, как спустился он с неба в глухом сосновом лесу. Но с уверенностью можно сказать: если бы любому из пассажиров, едущих в том же поезде, показали этого скромного, хорошо одетого мужчину и сказали, что совсем недавно он прилетел сюда на воздушном шаре, то такого “информатора” сочли бы фантазером, начитавшимся Жюль-Верна. И только, пожалуй, люди, знающие тонкости тайной борьбы с врагами, могли бы отнестись серьезно к такому сообщению и сделать из него нужные выводы.

Все места в вагоне были заняты молодежью, которая возвращалась из Москвы: смуглыми пуэрториканцами, светловолосыми датчанами, молчаливыми англичанами.

Профессор прошел мимо раскрытых купе по коридору покачивающегося поезда в ресторан и сел у окна. Перед ним уже мелькали поля Украины, “освобождать” которую он прибыл сюда из далекого Мюнхена.

Профессор медленными глотками пил холодное пиво и, не обращая внимания на веселье, бушевавшее в ресторане, думал о том, как-то его встретит нынешний Львов, который покинул он еще в те дни, когда эсэсовцы из дивизии “Галичина”, погибая тысячами, пытались задержать продвижение Советской Армии к Сану и Висле.

Хозяин маленькой квартирки в новом доме на окраине Ростова-на-Дону, видимо, уже готовился ко сну. Когда ему позвонили, он открыл дверь голый до пояса с полотенцем в руках.

— Простите, здесь живет инженер Иван Фарнега? — разглядывая его, спросил Кравчук.

Человек с полотенцем сказал:

— Фарнега — это я…

— У вас есть родственники в Станиславе?

— Кого именно вы имеете в виду? — чуть слышно выдавил обусловленный отзыв хозяин.

— Добрый вечер, друже Буйный, — протягивая ему руку и показывая половину открытки с видом Святоюрского собора, тихо сказал Кравчук. — Где мы можем поговорить?

— Может… может… где-нибудь на улице? Дети спят, — прошептал Фарнега.

— Охотно. Я подожду вас на лестнице, — сказал Кравчук.

Кое-как натягивал рубашку тот, кого назвали Фарнегой. Руки его дрожали. Видно, большую тревогу принес в дом своим появлением неожиданный гость.

С тоской в глазах подошел Фарнега к широкой детской кроватке, где, разметавшись в блаженном полусне, лежат рядом два розовощеких бутуза. Посмотрел он на них, прикрыл простыней. На тахте спит жена инженера. Спросила спросонья:

— Кто-то был, Ванечка?

— Пустяки, Зинуша, — как-то невпопад ответил ей, повязывая дрожащими руками галстук, Фарнега. — Один инженер из Львова. Просит устроить его в гостиницу. Я скоро приду, а ты спи.

Он нежно поцеловал сонную жену, а она, потягиваясь, обронила:

— Смешной. Почему ты не оставил его у нас?

— Я предлагал — не хочет стеснять. Спи…

Слышалась музыка духового оркестра, гуляли по темным аллеям влюбленные пары, шумело народное гулянье в центре парка, а в одной из самых затемненных аллей уже сидели Фарнега и Кравчук. Видно, немало переговорили они друг с другом, и Фарнега, поверив в то, что Кравчук действительно послан националистами, оглядываясь на кусты, тихо сказал:

— Я же вам правду говорю: кто знал, что вы придете именно сегодня? Сколько лет не было никакой связи! Я думал, что вы про меня забыли совсем. Ну, а тот блокнот с шифрованными записями мне оставлять было опасно. Неровен час — обыск и полная всыпа. Или жена еще найдет. А она у меня русская, ничего не подозревает, и ей я не открылся.

— Правильно сделали, друже Буйный, — похвалил его Кравчук. — Даже самому близкому человеку нельзя доверять тайны нашей организации… Ну, где вы храните тот блокнот?

— У себя, на заводе. Есть у меня в цеховой конторке тайничок особый. Никакая холера туда не проникнет. Если хотите — я завтра…

— А сегодня? — заглядывая в глаза Фарнеге, спросил Кравчук.

— Сегодня никак нельзя. Конторка закрыта. Приду я брать ключи — сразу подозрение.

— Завтра я никак не смогу, — медленно сказал Кравчук. — Давайте тогда встретимся послезавтра, в шесть вечера на той вон скамеечке…

И он показал на скамеечку, где сидела теперь какая-то влюбленная пара…

…Всякие посетители бывали в приемной управления государственной безопасности в Ростове, но такой, как Фарнега, появился здесь впервые.

Совсем поникший, со следами большого внутреннего волнения на лице, сидел он перед полковником Туровцевым, рассказывая:

— Я признался вам во всем. Кусок жизни прожил под чужим именем. Но не сделал за это время ничего плохого. Берите. Этот мне не нужен. — И он положил на стол потрепанный паспорт.

Полковник небрежно полистал паспорт и отложил его в сторону, как давно прочитанную, хорошо знакомую книгу.

— А сейчас что мне… делать, Юрий Петрович? — осторожно спросил Фарнега. — Подождать там, пока меня заберут, — он показал на дверь, — или вы сюда вызовете?

— Зачем ждать? Когда у вас смена?

— Через два часа.

— Идите… работайте… товарищ… Гуменюк.

…Продолжая свой путь по маршруту, заданному Хмарой, не отклоняясь от него ни на шаг, Кравчук в это время уже шагал по улице Кришьяна Барона в латвийской столице. Он впервые был в Риге и теперь с интересом вглядывался в большие дома этой центральной улицы”

У дома 109 Кравчук задержался и, еще раз проверив адрес, прошел под аркой в подворотню. Квартиру восемь он нашел без труда. Обитая коленкором массивная дверь ее скрывала еще одну тайну.

Как было обусловлено, Кравчук позвонил четыре раза.

Долго не открывали, наконец раздался за дверью легкий шум, и Кравчук понял, что кто-то изнутри пристально разглядывает его в глазок. Потом звякнула цепочка, дверь тихо открылась, и Кравчук увидел высокую седую женщину, всю в черном.

— Я из Дзербене, — сказал Кравчук, снимая шляпу и кланяясь старухе. — Мне надо повидать Яниса Карловича.

Старуха пропустила Кравчука в переднюю, пропахшую нафталином и залежалой одеждой, захлопнула дверь и, вглядываясь в лицо Кравчука, спросила тихо, с латышским акцентом:

— Простите, а вы кто?

— Я двоюродный брат артистки Херты Саковской. Мы…

— Вы рижанин?

— Да, но я был в ссылке и сегодня вернулся!

— Значит, вы еще ничего не знаете?

— Янис уехал?

— Янис убит в октябре на этой же улице неизвестными лицами. — С этими словами старуха отвернулась и поднесла к глазам платок.

— Боже, какое горе!.. Простите, я не знал… Мы были так дружны.

— Я его мать. Может, вам нужно чем помочь?

— Пока, спасибо, не надо… А где похоронен Янис? Я положу цветы на его могилу…

— Пройдите, будьте любезны, в комнату, я напишу вам номер кладбищенской аллеи и начерчу место памятника, — предложила старуха…

И уже через час Кравчук, отыскав среди многочисленных прекрасных памятников удивительного рижского кладбища очень скромную могилу Яниса Карловича Ланиса, 1913 года рождения, сфотографировал ее. Теперь оставалось выяснить, что же стало причиной смерти этого опасного человека?

…И была еще одна ночь в особняке Загоруйко. Все окна снова занавесили. Теперь уже не только хозяин, Загоруйко, но и Прудько и Паначевный слушали внимательно прибывшего из далекой поездки Кравчука в маленькой столовой.

— Итак, порешили, — сказал Прудько, — сигнал — зеленая ракета. А случится что-либо непредвиденное — даете знать через “мертвый пункт”. Лейтенант будет наведываться туда ежедневно с наступлением сумерек. Только очень прошу вас, Николай Романович… Минимум жертв!

— Кому же умирать хочется? — сказал Кравчук и, обращаясь к хозяину квартиры, спросил: — Ваня, а карточка?

— Вот она! — И, достав из бумажника завернутую в конверт фотографию, Загоруйко подал ее Кравчуку.

Подполковник посмотрел на оборотную сторону карточки и сказал:

— Надеюсь, он не забыл еще ее почерк?

Тем временем Паначевный начал собирать со стола папки с оперативными, разработками, укладывая все это в портфель.

— Я сейчас говорил с латышскими товарищами, Николай Романович, — сообщил Прудько. — Вы себе представить не можете, как благодарили они нас за эту весть, кто такой Янис. Ведь родные его, чтобы замести следы его прошлого, распустили тогда слух, что это уголовное убийство. Теперь же ясно, что его убрали бывшие сообщники, либо…

— …Близкие тех, кого этот палач убивал в годы оккупации? — сказал Загоруйко.

— Возможно и такое, — согласился Прудько. — А может, зная об убийстве Яниса, те, за кордоном, по чьему приказу его убрали, нарочно дали этот адрес, чтобы проверить Дыра?

— Конечно, — сказал Кравчук.

— Теперь латышские чекисты раскопают и эту тайну, — продолжал Прудько не без удовольствия. — У них отличные традиции. Ведь в первые годы революции совсем еще молоденький чекист бывший офицер Эдуард Берзин сумел провести и обмануть таких китов английского шпионажа, как Локкарт и Рейли! Доверенное лицо самого Уинстона Черчилля, Сиднея Джордж Рейли, самая загадочная личность в тогдашней Европе — мистер С, I — Эсти, сэр Рейз, мосье Константин, господин Массино, товарищ Релинский — этот Рейли, король шпионажа, хвастался тогда своим коллегам, что он купил Берзина, что за золото купит полмира и продаст. А Эдуард Берзин, верный Ленину латыш, взял и положил полученные им от английских разведчиков миллион двести тысяч золотых рублей на особый, только немногим известный счет в Наркомфине РСФСР!

— Это здорово! А я не знал ничего об этом! — сказал Загоруйко.

— Ну, как же! — с увлечением рассказывал Прудько. — Вся мировая печать писала тогда о позорнейшем провале Интеллиджен Сервис. А в стокгольмских и берлинских газетах сообщали о клятве Локкарта. Он грозился тогда пустить в ход все связи и средства, чтобы отомстить Берзину и Петерсу и заодно и всем латышским стрелкам за то, что они так подвели английских дипломатов.

— Но почему же нет книг об этом? — спросил Паначевный.

Полковник покосился на него и сказал двусмысленно:

— Быть может, придет время, когда раскроются тайны этой и других английских провокаций против наших людей. Пока же что мертвый резидент Янис поможет нам найти живых.

— Вы думаете — их много, полковник? — спросил Загоруйко.

…Паначевный, самый молодой из чекистов, слушал полковника, и снова в более глубоком значении открывался перед ним смысл полной романтики и разума чекистской работы. И как хотелось бы ему знать столько же, как этот умудренный жизненным опытом седой полковник.

Полковник встал и, положив руку на плечо Кравчуку, похвалил его:

— Ты хорошо придумал это, Николай Романович, чтобы на время там, в Ростове, пока мы здесь не провернем все, изолировали Фарнегу.

— А что? Чем черт не шутит, — отозвался Кравчук. — Вдруг у Хмары там есть второй агент с зачепной хатой,[6] и ему станет известно, что Фарнега жив и здоров? Все валится тогда.

— Мне сегодня Юрий Петрович звонил оттуда и смеялся. Говорит: когда Фарнега узнал, что его только просят исчезнуть для всех окружающих, он заплакал. Как-никак, это очень легкое наказание за такое нарушение паспортного режима: отдохнуть две недели у Черного моря, — сказал Прудько.

— Жена тоже не знает? — спросил Кравчук.

— Ей позвонили с завода и сказали, что муж срочно улетел на Урал. А тем временем Фарнега с сотрудником управления взял курс на Сухуми, — пояснил полковник. — Ну, будем собираться…

Загоруйко возмутился и преградил ему доступ к двери.

— Зачем собираться? Вы уж извините, но хозяин здесь я. Нам надо малость поужинать… Зоечка!

Из кухни появилась, видимо, предупрежденная заранее Зоя Васильевна. Она сразу принялась накрывать освобожденный от бумаг стол чистой скатертью.

— Да какие ужины в такую пору? — развел руками Прудько.

— Какое имеет значение “такая пора”? — возразил Загоруйко. — Вы же сами не раз повторяли: для чекистов не существует ни дня, ни ночи. Посидим немного, а потом Николай Романович продолжит свой маршрут…

— Ваня, а “семечки”? — спросил Кравчук.

— Как же. Все здесь!

И Загоруйко, вынув из шкафа металлический ящик с патронами, подал его Кравчуку.

— Все немецкие?

— Наших нет. И три обоймы к “вальтеру” третий номер, — сказал Загоруйко.

— Зоя Васильевна, — обратился Кравчук к хозяйке, — нет ли у вас кипяточку?

— Вам что? Побриться? — спросила хозяйка.

— Да нет, для другого. Этак кастрюлю, да побольше.

— Кастрюля есть. Я нагрела, чтобы посуду помыть.

— Поставьте еще, а эту дайте мне.

— Зачем вам столько кипятку?

— Я кашу хочу сварить.

— Но я же приготовила кашу. Будет гусь с гречневой кашей.

— А я хочу по своему рецепту сварить, — сказал настойчиво Кравчук. — Ну, дайте, будьте любезны, вашу кастрюлю.

Зоя Васильевна посмотрела на него, но, видя, что муж делает ей утвердительные знаки, вынесла из кухни кастрюлю, наполненную кипятком. Она поставила ее на столик в стороне и дрогнувшим голосом, как человек, чей престиж в доме подорван, сказала:

— Вот вам, пожалуйста…

Кравчук перенес на столик металлическую коробку и принялся как ни в чем не бывало ссыпать оттуда в горячую, пышущую паром воду патроны от немецкого автомата.

— Да вы что, с ума сошли? — ужаснулась Зоя Васильевна.

— Спокойненько, хозяюшка, без возражений! Поварам не надо мешать!

…Почти доверху засыпана большая кастрюля патронами, и самые верхние из них просвечивают сквозь горячую воду.

Смеялись от всей души над изумленной и перепуганной Зоей Васильевной гости и хозяин. А Кравчук с невозмутимым видом потряс кастрюлей так, что кипяток покрыл все патроны, и, поднимая ее, сказал:

— Сейчас, хозяюшка, разрешите мне отвоевать часть вашей плиты.

— Да вы что, варить это собираетесь? — простонала Зоя Васильевна.

— Именно, — согласился Кравчук, — бывают же “гурьевские”, “смоленские” и другие каши, а почему не может быть каши по рецепту Кравчука?

— Боже мой, — простонала хозяйка, — чего только не придумают эти чекисты! Бешеная профессия! Ни днем, ни ночью покоя нет, и не знаешь, что тебя ждет завтра. Уж лучше бы я вышла замуж за бухгалтера.

…Покатывались со смеху гости, а Кравчук, пройдя на кухню, поставил там кастрюльку на огонь. Зоя Васильевна хотела забежать туда, но боялась и, прячась за простенок, закричала:

— Да вы дом взорвете!

— Спокойненько, хозяюшка, — урезонивал ее Кравчук, — я знаю, что делаю. Мне ведь тоже жизнь дорога…

…Стол был накрыт. Длинногорлые бутылки с закарпатским вином окружили блюдо с жареным гусем. Мужчины непринужденно беседовали, подливая себе в стаканы легкое золотистое вино и отпивая его маленькими глотками. Одна лишь бедная Зоя Васильевна то и дело с тревогой поглядывала в сторону кухни, где варилось дьявольское блюдо, совершенно непонятно для чего придуманное Кравчуком. Каждую минуту хозяйка ожидала взрыва, и нервы ее были напряжены до предела. И взбрело в голову этому симпатичному подполковнику из Киева так подшутить над ней!

— Многое теперь зависит от Березняка, — сказал задумчиво Кравчук.

— Я тоже проверил те показания, которые он дал бандитам, — сказал Загоруйко, — чистейшая липа.

— Но ведь “липуя” так, он ставит себя под удар, — заметил Прудько.

Кравчук тем временем поставил дуршлаг с патронами на подоконник и взглядом попросил Загоруйко подойти к нему.

— Ваня! Если со мной что-либо случится, — сказал он тихо, — передай это письмо моим!

Загоруйко, принимая конверт, понимающе кивнул головой. Они возвратились к столу. Кравчук разлил всем вино и сказал:

— Ну, давайте, за следующую встречу в Черном лесу!..

…Занимался рассвет в Карпатах. Маленький паровозик “кукушка” тащил в горы, к перевалу, словно игрушечный, поезд с платформами для леса. Сидели на них, посасывая люльки, молчаливые лесорубы из Яремче, Надвирной, Ямного, Ворохты. Среди них затерялся и Кравчук-Дыр, который возвращался из своего дальнего путешествия.

На одной из платформ разместилась группа молодежи. Курносый молодой лесоруб в зеленой тирольской шляпе, украшенной перышками фазана, наигрывал на флояре мелодию популярной “Гуцулки Ксени”.

Пели лесорубы. Тревожно гудела временами на подъемах маленькая чумазая “кукушка”.

А Кравчук, прислушиваясь к мелодии этой рожденной где-то здесь, в Прикарпатье, песни, думал о том, как много предстоит ему еще сделать, пока снова он сможет одеть военную форму и вернуться к семье.

… Он добрался к бункеру Хмары только к вечеру, усталый, голодный и, не дожидаясь ужина, оставшись наедине с вожаком, долго рассказывал ему о своем путешествии в Ригу, возмущаясь тем, что его совершенно напрасно, как бы желая подшутить, посылали к мертвому человеку.

— Но кто мог знать? — протянул Хмара. — Быть может, как и с нами, у того Мюнхена связь с латышами оборвалась надолго? А за это время и подохнуть немудрено! Потому вас и послали в Латвию, чтобы кадры проверить…

— Ну, а Буйный-Фарнега больше не пикнет! — сказал Кравчук и положил на стол его потрепанный паспорт, тот, что побывал в руках у полковника Туровцева, и черный пистолет “вальтер”. Сперва Хмара взял паспорт, потом глянул небрежно, но очень пытливо па номер пистолета и, пододвигая его к себе, спросил:

— Предал?

— То для нас человек конченый, — сказал Кравчук, подсаживаясь к столу.

Обнаженный до пояса, Березняк шел полянкой к ручейку, чтобы помыться. Кравчук догнал его и, трогая геолога за локоть, тихо спросил:

— Ну, так как, друже Щука, обстояло дело с теми подводными лодками под Зеленым мысом?

Остановился как вкопанный Березняк, побелел. Первая мысль, которая возникла у него в голове, — не его ли, Березняка, показания, данные в свое время бандитам, послал проверять в глубь страны Хмара?

— Когда-то было, — протянул Березняк небрежно, — может, эти лодки сейчас куда-нибудь переместились?

— Спокойно! — шепнул Кравчук и передал Березняку фотографию.

Геолог осторожно взял ее в руки, перевернул и прочел:

“Этому товарищу, Генка, можешь доверять, как мне. Целую тебя крепко. Привет от мамы. Твоя Тоня”.

— Так вы?.. Боже! — не в силах скрыть свою радость, Проронил Березняк.

— Тихо! — бросил Кравчук. — Там поговорим! — И он показал на шумящий ручеек.

…Наклонились оба над быстрой водой, ополаскивают ею лица, и шум ручейка заглушает быстрый шепот Березняка.

— …А когда я это узнал, мне понятно стало, что и присягу надо принять, и в доверие войти любыми способами. Стоило это делать! Все, что я узнал здесь, — для вас важнее…

— Хмара вам доверяет, как думаете?

— По-моему, да, — шепчет Березняк. — Раньше он давал мне чистить оружие без патронов, а сейчас оставляет заряженные и свой “вальтер” и автомат. Только Смока я сильно побаиваюсь. Тот никому не верит. Даже оружие чистит сам…

За всю его жизнь не было более приятного и радостного, освобождающего от сомнений и терзаний разговора, чем тот, который вел Березняк над быстрым поточком полушепотом с Кравчуком. Чтобы не привлекать внимания бандитов, он то и дело ополаскивал грудь и руки холодной горной водой, запоминая каждое слово, которое в устах Кравчука звучало теперь как военный приказ.

Многое теперь зависело от того, удастся ли ему постепенно заменить все патроны в бандитских автоматах и пистолетах теми вареными, которые принес и закопал неподалеку от бандитского лагеря в известном им вдвоем тайнике Кравчук.

На оперативном совещании у полковника Прудько лежал теперь на столе план тайника Хмары, скопированный Березняком. Это была большая удача! Сколько неразгаданных еще тайн хранилось за этим простым и очерченным листком бумаги! Сколько человеческих жизней можно было спасти и сколько врагов обезвредить, прежде чем они навредят людям, желающим жить мирно.

— Мы получили этот план сегодня вечером через “контактный пункт” возле Пасечной от наших товарищей, которые находятся сейчас в банде Хмары, — объявил Прудько. — В записке Кравчука сообщается, что в любую минуту Хмара может либо перепрятать все то, что хранится у него в тайнике, либо вообще уничтожить эти документы. Ну, а допустим такое: в перестрелке с нами Хмара гибнет. Новый тайник остается нераскрытым либо известным только кому-нибудь из его доверенных лиц. Тогда мы снова долго не будем знать о корнях, которые оставили бандиты на нашей земле, об их резидентуре, их запасной сетке. Каков же вывод, я вас спрашиваю?

— Разрешите, товарищ полковник? — поднялся Загоруйко. — Мне кажется, тайник надо брать немедленно.

— Брать или… узнать все, что скрывается в тайне до захвата Хмары, узнать и оставить как бы нетронутым, чтобы их не всполошить до поры до времени? — поправляет майора Прудько.

— Я думаю, надо… сперва узнать, но очень осторожно…

— Вот так-то вернее, — согласился полковник, — а об этом мы потолкуем уже отдельно. — И, обращаясь к присутствующим на совещании, попросил: — Не расходитесь, товарищи. Повремените…

Уже продолжительное время, оставшись наедине в зале, где проходило совещание, беседовали Загоруйко и полковник. Прудько по-отечески обнял Загоруйко и сказал:

— Смотрите, дело добровольное, и я вас не принуждаю. Я думал было послать туда Паначевного — он холостяк, а у вас семья…

— У Кравчука тоже семья, дети, — заметил майор, — но он сейчас подвергается большой опасности. А я когда-то сапером был.

— Это верно, — согласился полковник. — Но помните: этот план, добытый Березняком, только ориентир, доверять ему полностью нельзя.

…Глухие раскаты грома сотрясали Черный лес на близких подступах к Сонному урочищу, а быстрые молнии то и дело вырывали из темноты мокрые стволы колеблемых ветром высоких буков, потоки сильного косого дождя и далекую скалу, где был скрыт тайник Хмары.

Долго ползали по мокрой земле Загоруйко и его солдаты из оперативной группы.

Они задержались у столба с выжженным номером “152”, сделанным лесным обходчиком, и Загоруйко, сверив под плащ-палаткой при свете фонарика это место с указаниями на плане, тушит фонарик и шепчет солдатам:

— Я ползу дальше, а вы сторожите здесь. Если охранники пойдут проверять тайник, — хватайте их тихо. Без выстрелов. И полная тишина!

Он ползет дальше. Очень осторожны движения Загоруйко. Пальцы его легко ощупывают каждое препятствие на пути, каждый прутик

В колыбе неподалеку от Сонного урочища был расположен пункт охраны тайника Хмары, в котором обычно денно и нощно дежурили бандиты. Вот и сейчас, несмотря на грозу, бушующую над Карпатами, и гулкие раскаты грома, там лежали на мокрой соломе, укрывшись с головой плащ-палаткой, Орест и Джура. Ручейки воды, просачиваясь сквозь щели и ветки, стекали внутрь. Джура зажег под палаткой фонарик, глянул на часы и сказал:

— Уже половина первого. Надо проверить.

Удар грома заглушил его слова.

— Куда ж ты пойдешь в такую грозу? — пробурчал сонный Орест.

— Надо пойти, — сказал Джура, вытягивая из-под брезента автомат…

Долго полз к скале майор. При свете молнии становилось на миг видно его суровое, мокрое, напряженное лицо, а потом только по легкому шороху можно было узнать его путь по Черному лесу.

Держа в руках автомат и набросив плащ-палатку, вышел из колыбы Джура, и струи дождя сразу ополоснули его небритое лицо. Он шагнул было в темноту дождливой ночи, то и дело перемежаемую вспышками далеких и близких молний, но потом, видимо, заскучав по относительному уюту колыбы, вернулся обратно.

— Ну що, порядок? — спросил Орест.

— Какая холера туда полезет в такую пору? — бросил Джура, укладываясь на солому.

Тем временем, обнаружив тайник, Загоруйко осторожно шарил в промокших листьях под скалой. Он разъединил проволочки, ведущие к минам, и наконец вытянул похожий на термос бидон.

Зигзаги молний, пробегая по обланому небу, освещали его обратный путь.

…То, что хранилось в этом заржавленном бидоне, можно было посмотреть только в старой, давно покинутой сторожке лесника. Солдаты оперативной группы занавесили ее окошечко плащ-палаткой. Вокруг сторожки выставили часовых на тот случай, если Хмара обнаружит столь неприятное соседство. При свете свечей техники из Станислава, знакомые с искусством быстрой пересъемки документов, раскладывали их по очереди на столе и, нацеливая на них объективы фотоаппаратов, то и дело щелкали “блицами”. По мере того, как документы переснимались, Загоруйко в обратном порядке засовывал их в заржавленный бидон, стараясь соблюдать малейшую осторожность, чтобы Хмара не заметил “вторжения” посторонних в бидон. Если техники медлили и у них не ладилось, Загоруйко быстро пробегал взглядом документы.

И даже при беглом ознакомлении с ними он понял, что далеко не все свои тайны, особенно по сетке “Олегов”, доверил Хмара Кравчуку. Во Львове, в Станиславе, в Драгобыче понатыкал он своих замаскированных агентов, живущих на легальном положении, проникающих в советские организации, учреждения, учебные заведения. Они льстили доверчивым руководителям, прикидываясь активистами, подкупали и спаивали нестойких простофиль и вели исподтишка атаку на язык народа, которым писал Ленин, и не подозревали того, что в эту грозовую ночь станет известно чекистам их подлинное лицо.

И как ни тяжело ему было совершать обратный путь к Сонному урочищу по грязи, по мокрой траве, чтобы положить бидон в сохранности на старое место, Загоруйко понимал, что одна такая ночь, как бы ни была она опасна и трудна, стоит многих месяцев, а то и лет напряженной, кропотливой чекистской работы.

Соединяя снова проволочки, ведущие к минам, промокший до костей, усталый Загоруйко представлял себе, сколько теперь операций можно будет провести не вслепую, на ощупь, а наверняка, оберегая жизнь и счастье миллионов людей от фашистских последышей, которые таились еще где-то в израненной войной советской земле.

Майор засыпал бидон землей и мокрыми листьями. Гроза утихла, и сквозь просветы в тучах кое-где проглядывал нежный серп молодого месяца, называемый на Украине “молодыком”.

Хмара и Кравчук вылезли из бункера на полянку Черного леса. Вечерело. Горел небольшой костер на краю полянки, где стоял Мономах. Возле него расположился со своей рацией вернувшийся с очередной передачи Кучма. Он проверял передатчик.

Край леса на юго-востоке постепенно пламенел, зарево далекого пожара возникало все сильнее над Карпатами. Хмара увидел зарево и с нескрываемым злорадством сказал:

— Еще одного колхоза нет у большевиков. Поджег его Смок. Значит, он с хлопцами уже за Монастырчанами.

— А с эшелоном как? После праздника? — спросил Кравчук. — Ведь когда они вернутся — им отдыхать надо…

— А мы для чего? Что — слабосильные? — сказал Хмара, ухмыляясь. — Пустим сами его под откос, а хлопцы тем временем самогон принесут. Вот и сгуляем праздник на славу!

— Далеко туда идти? — спросил, подходя с передатчиком на плече, Кучма.

— Не очень, — бросил Хмара, — на сто сорок восьмом километре, за туннелем. Есть там одно удобное место, где лес подступает под самое полотно. — И закурил цигарку.

— А не взять ли нам с собой того новичка, Щуку? — предложил Кучма. — Проверить его на горячем? А то все пишет и пишет. Нам вояки нужны, а не писарчуки.

— Подумаем, — уклончиво ответил Хмара.

Не подозревал Хмара, что в эту минуту под землей, в нескольких шагах от него, тот, кого предлагал взять с собой на операцию курьер Кучма, геолог, он же Щука, занимался странным, ему одному понятным делом.

Оставив на столе, освещенном карбидной лампой, свои мнимые донесения о виденном в экспедициях, Березняк поглядывал на отверстие люка, снимал один за другим диски с автоматов, вылущивал из них боевые патроны, заменял вареными и записывал номера автоматов. Не первый уже день он в любую удобную минуту занимался этим рискованным делом и закапывал потом боевые патроны поодаль, у поточка.

Близкое зарево в Карпатах увидели оперативники, посланные под командой Паначевного на перехват бандитов после получения сигнала по радио от Кучмы.

Два пожилых колхозника, которым удалось убежать во время налета Смока на колхоз, тяжело дыша, шли рядом с чекистами, чувствуя себя спокойнее под их защитой.

— Я уже встречался с ними, в сорок четвертом, — говорил Паначевному колхозник в замасленном кептаре. — Когда прогнали немцев, мы первые тут колхоз организовали, а меня охранником назначили. Иду после работы домой — перехватывают меня бандиты. “Давай, — говорят, — машину!” “Яку тебе машину, — говорю, — я простой охранник. Есть председатель колхоза, есть сельсовет — у них спрашивайте”. Тогда они забрали меня с собою в село, посадили в сельсовете, а сами созвали митинг и призывали население выступать против Советской власти. Потом взяли машину, поставили рядом с ней молотилку, облили все бензином и подожгли. “Что вы делаете! — крикнул я им через окно. — То ж людское добро!” Забежали бандеры в сельсовет, повалили меня на лавку и били меня так, что мясо от костей отстало. Три месяца больной лежал!

— Когда все это кончится? Пятеро детей у меня! А что они есть зимой будут? — сказал другой колхозник.

— Стрелять на месте гадов! — взволнованно заметил колхозник в кептаре.

— А ты стрелять умеешь? — спросил Паначевный.

— Отчего ж, — сказал колхозник. — Когда Ковпак к нам в Карпаты зашел, помогали ему немцев бить.

— Дорогу на Манявский скит знаете? — спросил Паначевный.

— Есть тут стежечка через горы, — сказал пожилой колхозник, — самый короткий путь к тому святому месту.

— Пошли тогда с нами, друзья! — предложил Паначевный.

Бредут горной тропинкой бандиты во главе со Смоком.

Остановились. Смок, как бы желая подбодрить своих сообщников, сказал:

— Веселее, хлопцы! Если Станичный не подведет и доставит сюда все, что заказал ему Хмара для праздника оружия, то будут не только сало и сигареты, но и самогон…

— Самогон… — усомнился Джура. — Где он его возьмет?

— Должен быть! — сказал Смок. — Если не будет, я первый ему шею скручу.

— Конечно, будет! — согласился идущий доселе молча бандит. — Я сам слышал, как, отправляя Стреляного в Волочийск, Хмара сказал ему: “А будешь возвращаться, то заскочи по дороге к Станичному и предупреди его, чтобы он обязательно, к празднику оружия продукты в Маняву доставил и самогона два бочонка”.

— Ну, тогда выпьем! — причмокнул Джура, и, перевесив автомат на другое плечо, зашагал быстрее.

В прекрасном уголке Богородчанской верховины, около проселочного шляха, ведущего из Солотвина в Богородчаны, на горе Вознесенка, что возвышается над речушкой Манявка, и поныне сохранились руины Манявского скита.

В послевоенное время подземные ходы Манявского скита, которыми некогда спускались монахи к поточку Скитец, остатки подземных келий и подвалов были использованы бандеровцами для своих складов, бункеров и попросту для мест встреч.

…Медленно, озираясь по сторонам, пробирались в одно из таких подземелий бандиты Смока.

Бандиты задержались около кучи строительного мусора.

— Здесь, — показал Смок и, вытащив из темноты лопату, протянул ее Джуре.

Тот взялся за работу. Под мусором обнаружилась заплесневевшая крышка люка.

— Открывай-ка, не бойся! — крикнул Смок.

Джура поднял крышку люка и, пустив туда, в темноту, лучик фонарика, сказал:

— Что-то есть, и бочку ясно вижу.

Он присел, чтобы спрыгнуть вниз, но в это самое время на бандитов, заглядывающих в подвал, набросились солдаты и начали вязать их. Но отпрыгнувший в сторону Смок открыл огонь из автомата и наповал убил молодого солдата, ранил в руку Паначевного. Потайным ходом Смок прорывался в сторону Скитеца. Помчался туда за ним один из колхозников, но, спрыгнув в ручеек, Смок оттуда, снизу, дал очередь. Пуля сбила шляпу с колхозника. Он отпрыгнул в сторону.

Поодаль от руин Манявского скита, под валом, на котором выросли одинокие, печальные пихты, лежали хмурые связанные бандиты. В стороне было свалено их оружие. Прикрытый березовыми ветками лежал на полянке убитый солдат. Его товарищи охраняли бандитов. А еще дальше, под тенью старой липы, морщась от боли, прижимая к груди забинтованную руку, лейтенант Паначевный диктовал радисту, присевшему у рации:

— Пиши. Операция закончена. Бандиты Хмары, посланные в Манявский скит, за исключением Смока, захвачены живьем. Смок, отстреливаясь, ушел в сторону Богородчан. Наши потери: убит рядовой Кинаш, я легко ранен. Жду ваших распоряжений. Все.

Паначевный, кусая от боли губы, лег на траву.

Дежурный принес эту шифровку полковнику Прудько. У полковника сидел Загоруйко.

— Весточка от Паначевного! — говорит дежурный:

Прудько пробежал глазами шифровку и вздохнул.

— Скорее санитарный вертолет туда… Бедный Кинаш! И года не прослужил… Ну, теперь этот Смок нам беды наделает.

В ночь накануне операции, которая должна была решить судьбу банды Хмары, Кравчук долго не мог заснуть. Он снова и снова проверял каждый свой сделанный шаг, мысленно контролировал любое слово, сказанное Хмарой. Не попытается ли он выскользнуть из подготовленной ему западни? Не все, что думал и делал скрытный, очень осторожный бандитский вожак, с детства воспитанный украинскими иезуитами-униатами, было понятно Кравчуку. Почему он не приютил его, заграничного курьера Дыра, в своем командирском бункере? О чем шепчутся они там часами под землей с Реброрубом и Смоком, не приглашая туда Кравчука?

Жизнь Кравчука, подростка-рабочего, воспитанного Советской властью, была с самого начала честной и открытой. Школа фабрично-заводского ученичества и работа потом на Первомайском машиностроительном заводе в Бердянске, потом пограничные войска. Всегда он был честным и откровенным парнем. Его бросали с одной границы на другую. Три года провел он на западной границе в селении Исаковцы, где сходился стык тогдашней польской и румынской границ. Ему приходилось присутствовать на первых допросах задержанных нарушителей границы, и вот тогда-то, еще до войны, Кравчук стал изучать зарубежные центры украинских националистов, повадки их агентуры, их демагогические, шумные лозунги, бессмысленные по своей сути, ибо что могли противопоставить эти жалкие отщепенцы воле всего народа?

…Когда в 1938 году Кравчука мобилизовали в органы государственной безопасности, он делал все, чтобы остаться в пограничных войсках: настаивал, упрашивал, пробовал даже заболеть. Работа на границе ему казалась честной, благородной, полной отваги и солдатского риска. Потому-то с гордостью он носил все эти годы свою зеленую фуражку. Он встречал врагов лицом к лицу, видел их оружие, антисоветскую литературу и понимал: тут ошибок при определении опасности того или иного задержанного быть не могло. Раз ты уже решился перейти границу, да еще с оружием в руках, то этим самым подписал себе приговор. Там же, в тылу страны, происходили вещи странные и непонятные. Эти и другие размышления, живая тревожная жизнь на границе мешали Кравчуку с легким сердцем переменить цвет петлиц и переехать в Киев. Но дисциплина была дисциплиной. Немного спокойнее стало, когда ему поручили изучать тактику и состояние зарубежных националистических центров. Жил он в Киеве на бульваре Шевченко, а мысленно все время находился то в Варшаве, то в Праге, то в Берлине, то во Львове и в других городах, где свили себе гнезда националисты. Он знал их вожаков по именам и фамилиям, знал их повадки и привычки, их псевдонимы, наблюдал за их переездами и постоянно меняющимися контактами с представителями иностранных разведок.

И как все эти знания многих, тщательно скрываемых тайн украинского национализма, помогли Кравчуку, когда сразу же после освобождения Западной Украины его в составе особой министерской группы бросили в Черный лес на разгром оставленной там гитлеровцами “пятой колонны”!

Конечно, по сравнению с теми вожаками, которые тогда орудовали в Черном лесу, оставленный здесь “на развод” Хмара был менее опасен. Тот же Кравчук вместе с Березняком и Кучмой могли бы его запросто физически ликвидировать, но было ясно: мертвый Хмара будет куда опаснее живого, потому что тайны, унесенные им в могилу, придется распутывать еще годами.

Хмару надо было брать живым, и только живым!..

С этой мыслью, не выспавшись как следует, Кравчук поднялся рано утром на полянку. В лесу еще было прохладно. Боевики Хмары, стоя на широко раздвинутых ногах, занимались физзарядкой. Другие, сбросив рубахи, мылись у поточка.

Кучма подошел к Кравчуку и тихо шепнул:

— Ночью ходил на бродкасты. Все передано!

Кравчук кивнул головой…

Многое видел полковник Прудько за эти первые послевоенные годы в разных областях Западной Украины, где свирепствовали оставленные здесь гитлеровцами бандеровцы.

Вот почему бессонными были его ночи с той минуты, как ушел подполковник Кравчук в банду Хмары. Сейчас, когда была получена от Кравчука весточка, что осталось сделать последний шаг, чтобы “закрыть” навсегда и эту банду, Прудько собрал все силы, чтобы закончить дело Черного леса.

В шифровке, которую протянул ему дежурный райотдела Комитета государственной безопасности в Яремче (так теперь стали называться бывшие органы министерства), было сказано коротко:

“Сегодня пять утра заболел путевой обходчик будке сто сорок восемь зет”.

“Ага, значит сто сорок восьмой километр!” — сообразил Прудько и сразу, подойдя к оперативной карте, нашел это место. Потом он позвонил по вертушке генералу Гребкову и, узнав в трубке голос своего старого знакомого, бывалого пограничника, сказал:

— Кузьма Евгеньевич, дорогой! Прудько говорит! Мне завтра, очевидно, могут понадобиться твои зеленые фуражки. Подсоби, друг!

На следующий день поутру в Карпатах появилась дрезина с пограничниками.

Горы с обеих сторон окаймляли железнодорожное полотно. Загорелые обстрелянные ребята, посланные сюда по приказу Гребкова, сжимали автоматы.

Мчалась дрезина. Уже близок был сто сорок восьмой километр, как вдруг в моторе раздался треск, и дрезина сразу сбавила ход. Моторист припал к двигателю.

— Что такое, Косюра? — спросил старший лейтенант, командовавший пограничниками.

— Никак не пойму, — протянул в отчаянии пограничник, которого назвали Косюрой.

— Эх ты, тяпа! — процедил командир и приказал: — Сумеешь отремонтировать — догоняй. А все остальные — бегом, товарищи! Опоздать нельзя!..

…По узким каменистым тропам брели Черным лесом бандиты.

Мрачный насупленный Хмара вел своих боевиков, пробираясь сквозь орешник, минуя гранитные скалы, природные известковые пещеры.

“Если удастся подорвать эшелон, и поживиться будет чем, и слава с нас разнесется далеко за Карпаты, будут знать колхознички, что живы еще мстители, опять перестанут дежурить в селах милиционеры, легче будет заготовлять продукты”, — думал Хмара.

В охране Хмары шли Реброруб в своих высоких ботинках, зашнурованных телефонной проволокой, и Мономах. Поодаль, замыкающим, продирался сквозь заросли получающий сегодня боевое крещение Березняк.

Поредел Черный лес, сквозь стволы его буков уже виднелась высокая железнодорожная насыпь, круто поворачивающая к туннелю.

— Ну, хлопцы, — приказал Хмара, останавливаясь, Реброрубу и Мономаху, — ползите теперь к полотну, разройте камни под рельсами, засуньте туда мину и прикрепите к ней вот это, — он протянул им шнур с запальным механизмом.

— Та мы ж знаем, батько, — сказал Реброруб, — не в первый раз.

— Добре, — согласился Хмара, — но подрывать только по моему сигналу, когда поезд будет близко. Я махну вам шапкой, и сразу сюда на отход.

Один за другим отваливали бандиты шершавыми руками голыши из-под шпал. Реброруб поглядывал в сторону туннеля, где за поворотом пути прохаживался одинокий часовой. Потом они затолкали под шпалы мину и сползли под насыпь. И только схватил конец запального шнура Реброруб, как с другой стороны насыпи взвилась зеленая ракета. По этому сигналу один за другим из туннеля стали выскакивать пограничники с автоматами в руках. Они скатывались с насыпи в лес, продирались сквозь заросли, чтобы отрезать бандитам пути отхода. Вместе с ними бежал по бурелому вниз майор Загоруйко. Реброруб схватил автомат и, прицелившись в пограничника, который появился на насыпи, хотел дать очередь, но лишь легкий щелчок послышался вместо ожидаемого выстрела.

— Западня! — заорал Хмара и, отпрыгивая в сторону, выхватил “вальтер”.

— Тише, проводник, — направляя на него пистолет, закричал Кравчук. — Спокойненько! Руки до горы!

В ужасе сообразив, в чем дело, Хмара хотел выстрелить в упор в того, кого он считал закордонным курьером, но и его пистолет издал легкий щелчок. Ни выстрела, ни отдачи не было.

Не зря, видать, готовил Кравчук поздней ночью в Яремче свою “кашу”!

Хмара в отчаянии швырнул в сторону пистолет, схватился за гранату. Его руку перехватил и стал заламывать назад Березняк. Желая освободиться от Березняка, Хмара резко метнулся в сторону и ударил его известным приемом “датский поцелуй” — ударом головы в переносицу. Залилось кровью лицо геолога, но в самую последнюю минуту он сумел схватить гранату вожака и отшвырнул ее далеко в овраг. Под гул разорвавшейся где-то внизу гранаты они рухнули на землю.

Хмара, стервенея, впился зубами в плечо Березняка. Крикнул от боли Березняк. К ним подбежал Кучма. Видя, что его карта бита, Хмара попытался достать зубами острый угол воротника френча, где была зашита ампула с цианистым калием. Кучма ударил его наотмашь по левой скуле, сорвал с него куртку, последнюю возможность Хмары унести в могилу свои тайны. Подоспевшие пограничники связали его.

Один из них, молодой, курносый, крикнул:

— Как же мы доставим в Станислав этих живодеров, если дрезина испорчена?

Пробираясь по лесу, Мономах сбросил на ходу куртку. Он соскочил с гранитной скалы в овраг, зашуршал на дне палыми листьями и скрылся за поворотом. Пули пограничников его уже не настигли.

Реброрубу повезло меньше. На пути у него возник Загоруйко.

— Руки вверх! — закричал Загоруйко.

Реброруб взмахнул руками вверх, и вот только тут майор увидел, что одна рука у него длиннее: Реброруб сжимал, замахиваясь, зеленую ручную гранату. Загоруйко бросился на него, впился зубами в его потную вонючую руку, но Реброруб уже успел сорвать кольцо, и граната упала позади Загоруйко, наполняя лес грохотом близкого взрыва. Падая навзничь и увлекая за собой раненного осколками своей же гранаты Реброруба, Загоруйко рухнул вниз. Он почувствовал страшную боль в спине, в левой ноге и, теряя сознание, покатился на дно оврага.

— Майора убили! — позвал пограничник Гиссовский.

Туда, на дно оврага, помчался Паначевный. Припав на колени, он поднял окровавленную голову Загоруйко и, заглядывая в его закрытые глаза, спросил:

— Что с вами, товарищ майор?

— Задержи эшелон, Паначевный, берегите Николая Романовича, — прошептал Загоруйко. — И не упустите Хмару.

…Поезд остановился метрах в двухстах от туннеля. Из его окон высунулись пассажиры и смотрели на окруженных пограничниками бандитов. Связанные, они лежали, уткнувшись потными лицами в колючую придорожную траву. Поодаль валялся труп Реброруба. Бинтами из аптечки, добытой в поезде, Кучма и Березняк перевязывали тяжело раненного Загоруйко. Еще трудно было определить, останется ли он жив. Майор был без сознания. Возле него с тревогой в душе, нагнувшись, стоял Кравчук, держа в своих руках беспомощную руку Загоруйко. Тот несколько раз открывал глаза, шептал: “Ты… жив, Коля. Хорошо… Вот… как… бывает…”

Посмотрев еще раз на сидящих на траве бандитов, Паначевный вернулся к эшелону и сказал стоявшему на ступеньках тамбура с флажком в руке пожилому начальнику поезда:

— За устройство майора — спасибо. А вот этих пассажиров не примешь? — И он кивнул в сторону бандитов.

— Раз такое дело, придется потесниться, — ответил начальник.

— Нам недалеко, только до Яремче, — сказал Паначевный.

— А ну, давайте сюда этих пассажиров! — крикнул высунувшийся из окна курносый сержант с несколькими медалями на выцветшей гимнастерке.

Паначевный отвез Загоруйко в Станислав, и оттуда на самолете майора отправили в Киев. Бандитов Хмары приняла Станиславская тюрьма. После операции Прудько находился в райотделе в Яремче. Он только что вернулся из квартиры Загоруйко, где вместе с Кравчуком успокаивали семью майора. Прудько позвал к себе Кучму.

Дмитро с автоматом за плечами, на минуту задержавшись у стенного зеркала подле вешалки, потер синяк под глазом и с прискорбием сказал Лиде:

— Ну и врезал мне на прощанье проклятый Хмара! Чуть глаз не выбил! Родная мать не узнает.

Лида ответила многозначительно:

— Думаете, не узнает? — Она пропустила первым в кабинет Кучму, а сама, улыбаясь, задержалась на пороге.

В раскрытую дверь было видно, что Прудько беседует с пожилой худощавой женщиной, по-деревенски повязанной черным платком. Женщина повернулась на скрип двери, покачнулась от волнения и бросилась навстречу Дмитру.

— Мамо… Ридна мамо! — закричал Кучма, обнимая старушку.

— Сынку мий… сынку ридный, — сквозь слезы бормотала мать Дмитра. — Мой Дмитро… Сынку мий коханый… Из мертвых воскрес, как Иисус Христос!

Прижимая к груди седую голову матери и лаская ее огрубевшей рукой, Кучма сказал:

— Нет, мамо. Воскрес, как обычный человек!

Спустя несколько дней развалины Манявского скита встречали нового гостя. К нише, в которой сохранились еще следы фресок иконы Иоанна Богослова, осторожно приближался Профессор. Одет он был иначе, чем в тот день, когда посещал ресторан скорого поезда “Москва—Чоп”. Из-под простой брезентовой куртки виднелась вышитая рубашка, на ногах были сапоги, а голова покрыта обычной кепкой. По внешнему виду никто не подумал бы, что это “гость” из Мюнхена, прибывший окольными путями проверить, как борется с Советской властью подполье на Украине. Скорее всего он похож на районного заготовителя или служащего кооперации. Оглядываясь, Профессор подошел к нише и, будто осматривая стенную древнюю живопись, стал шарить рукой под кружкой для милостыни.

За его движениями из-за колонны наблюдали Дмитро и Березняк. Они были вооружены автоматами и гранатами.

— Пошли! — тронул за локоть геолога Дмитро и, неслышно выйдя из-за колонны, тихо сказал:

— Нема там ничого, друже провиднык!

Профессор вздрогнул и, быстро засовывая руку в карман, оглянулся на звук голоса, но, узнав Кучму, успокоился. Отвечая на его приветствие, он спросил:

— А где же Дыр?

— В командировку Хмара его услал, — спокойно ответил Дмитро. — Хмара вместо него этого хлопца дал: это Щука.

Профессор поздоровался со Щукой.

— Но по условию вы должны прийти от часу до двух ночи, — сказал Профессор.

— А зачем зря терять время? — беспечно сказал Дмитро. — Пришли мы еще засветло, видим, вы появились — значит все в порядке, думаем. Как добрались?

— Пока все было хорошо, — ответил Профессор.

— А дальше будет еще лучше, — сказал Березняк.

Уже совсем стемнело, когда они появились у бункера Хмары. Шумел в крутом овраге поток. Профессор осмотрелся и спросил:

— А на ту сторону как переберемся?

— Зачем перебираться? Мы уже на месте! — бросил Кучма.

“Гость” из Мюнхена спросил удивленно и недоверчиво:

— Как на месте? А где же Хмара?

— Рядом с вами, — отозвался Березняк и трижды стукнул по старому пню. Профессор увидел, как Дмитро опрокинул соседнюю елочку.

— Прошу до родной хаты! — предложил Дмитро.

— Ловко! Ловко замаскировано, — не в состоянии скрыть своего восхищения, сказал Профессор и, показывая на часовых, вышедших поодаль из-за куста, спросил: — А это охрана?

— Наши хлопцы, — сказал Дмитро. — Я полезу первым. Буду показывать дорогу, а то в Мюнхене вы, наверное, забыли, как по бункерам лазить? — И Дмитро, открыв крышку люка, стал спускаться под землю. За ним Профессор.

Из-за стола поднялся переодетый в костюм Хмары Кравчук.

— Знакомьтесь, — предложил Дмитро, когда ноги Профессора опустились на дощатый пол бункера.

“Гость” из Мюнхена пожал ему руку:

— Так вот какой вы, герой Черного леса, Хмара! Сколько лет в заочном контакте — и не виделись. Приятно познакомиться лично.

— А нам приятно собственными глазами повидать такого бывалого конспиратора, — сказал Кравчук. — Оружие имеете?

— А что?

— Если есть — сдайте.

— Но я же член “центрального провода!” — обиженно протянул Профессор.

— А я инструкцию выполняю, — сказал Кравчук. — Когда мы выясним точно, что вы Профессор и проверим полномочия, все будет иначе, но пока…

Не скрывая обиды, Профессор вытащил из кармана брюк “кольт” последней марки и положил его на стол.

— Полномочия — вот! — сказал Профессор, вытаскивая из кармана куртки объемистый пакет.

— А кварцы новые и блокноты для радиосвязи?

— Кварцы — вот! — положил Профессор коробочку и пачку шифровальных блок лотов.

— Тогда сейчас побеседуем, — сказал Кравчук. — Рассказывайте, что у вас там в Мюнхене? Какие задания вы для нас привезли?

Долго длилась беседа Кравчука с Профессором в подземном бункере, вырытом рядом с быстрой горной речушкой. И на правах подлинного хозяина убежища Кравчук раскрыл заветный шкафчик, достал оттуда свежие паляныци, заготовленные Паначевным для приема знатного закордонного гостя, ржавое сало, перистый лук, помидоры и заветную сулею самогона, приготовленного в Ямном из краденых колхозных буряков.

— Вы здесь пьете? — настороженно спросил Профессор, поглядывая на сулею. — Это же проводом заборонено!

— Законы на то и пишутся, чтобы их нарушать, — весело ответил Кравчук. — Хлопцам пить не дозволено, только в исключительных случаях. А разве сегодняшний день — не праздник? Сколько мы вас ждали?

— Рация хорошо работает? — спросил Профессор.

— Отлично. Интересно, как будет работать на новых кварцах.

— Думаю, еще лучше. Вы сегодня же сообщите Мюнхену о том, что я уже здесь. Такая у меня договоренность с Бандерой.

— Обязательно сообщим, — сказал Кравчук. — Все будет в ажуре!

Те несколько дней, которые провел подполковник Кравчук в командирском бункере вместе с Профессором, помогли Николаю Романовичу узнать многое, то, что еще и сегодня помогает нашим органам государственной безопасности вовремя вскрывать и пресекать попытки зарубежных империалистов засылать свою агентуру в СССР.

Когда же Кравчук убедился, что он основательно пополнил собственные знания, а Профессор рассказал ему все, что мог рассказать проводнику Хмаре, по условленному знаку подполковника Кучма, принесший им еду, однажды сказал:

— Мельдую послушно! На горе Малый Сехлес — облава.

— Дело плохо! — сказал Кравчук, вставая. — Этак они могут прийти и сюда. Будем менять местожительство, Профессор. Давайте быстро наверх.

Когда за поворотом лесной дороги Профессор увидел рядышком две окрашенные в зеленый цвет “Победы” и стоящих возле них вооруженных чекистов, его поразило вначале не столько это зрелище, сколько полное спокойствие шагающего рядом Хмары и охранников.

— Стреляйте же, хлопцы! — хотел крикнуть Профессор, а сам рванул в сторону, но Кучма и Березняк, словно ожидавшие этого движения, крепко схватили его сзади за руки.

Уже сидя в машине, протянув на коленях руки, скованные наручниками, Профессор хрипло бросил сидевшему рядом Кравчуку.

— Это нечестно!.. Не по-джентльменски. То — провокация!

Уже в тюремной камере, оставшись один, Профессор заплакал. Какие надежды возлагали на его опыт, на его осторожность там, на Западе, снабдившие его явками и долларами, новейшим оружием и ядами враги коммунизма! И вся его конспирация, весь его многолетний опыт, все его попытки скрыть от посторонних глаз постоянные связи украинских националистических центров с зарубежными разведками, все это рухнуло в один миг.

Что бы ни говорил он теперь на следствии, как бы ни запирался, — все, решительно все было напрасно. Ведь признавая в Хмаре опытного бандитского атамана, растроганный тем, что он наконец установил живой контакт с подпольем. Профессор разоткровенничался как последний хвастун-мальчишка. “Боже, как разыграли его, старого опытного волка, человека, умевшего обманывать самых искусных сыщиков польской дефензивы!”

Он хотел было повеситься и, стянув штаны, разорвал штанину. Только вырвал он из нее длинный лоскут, как тут дверь камеры раскрылась, и молодой сержант сказал:

— Нельзя портить казенное имущество, гражданин. Остатки ваших штанов я отнимаю, а новые получите, если следователь разрешит.

Пришлось Профессору провести ночь до очередной встречи с Кравчуком без штанов, и это унизительное состояние еще больше подчеркивало полное крушение его карьеры.

В те далекие уже теперь послевоенные годы по обе стороны шоссе, идущего из Болехова в Станислав, потянулись к небу новые нефтяные вышки Укргеологоразведки. Тысячи людей из окрестных сел штурмовали отделы кадров, нанимались на работу и, привыкая постепенно к сложному труду нефтяников, становились рабочими.

На одной из вышек стал работать Смок. Он купил себе в Калуше через знакомого, бывшего бандита, “левые бумаги” и под фамилией Курята вместе с другими новичками начал осваивать глубокое бурение. И все бы было хорошо, и, может быть, до поры до времени удалось бы Смоку замести свои следы и скрыть под рабочей спецовкой бандитское прошлое, если бы не увидел он однажды сверху, что на дворе у буровой появилась группа студентов с чемоданчиками в руках. К ужасу своему Смок узнал среди студентов того самого закордонного курьера Кучму, который под кличкой “Выдра” пришел в банду да еще притащил с собою туда опасного чекиста.

Едва сдерживая волнение, Смок спросил у мастера:

— Что это за панычи к нам пожаловали?

— То не панычи, — спокойно ответил мастер, вытирая ветошью замасленные руки. — То студенты Львовской политехники к нам на практику приехали.

— На практику? — протянул Смок, соображая, что не миновать ему теперь встречи с Кучмой.

— Ну да, на практику, — сказал мастер, удивленно разглядывая Смока. — Но что с тобой, Курята? Лица на тебе нет!

— Никак отравился я, товарищ мастер, — жалобно сказал Смок. — Что-то съел поганое. Еще с вечера тошнит и голова кружится.

— Гуляй тогда в медпункт, — приказал мастер. — Мне покойников под вышкой не нужно.

— Таки пойду, — согласился Смок и, провожая взглядом студентов, идущих к общежитию, стал тихонько спускаться вниз по крутой стальной лестнице.

Он поравнялся с дверью медпункта, оглянулся еще раз на вышку и круто свернул к реке.

Только его и видели на буровой…

Один из допросов Профессора затянулся до позднего вечера.

Кравчук почувствовал смертельную усталость. И не столько печальная необходимость копаться в грязном белье зарубежных “спасателей Украины” вызвала ее, сколько те недели страшного нервного напряжения, которое не покидало его ни на минуту, пока он находился в банде Хмары. Он спрятал дело в несгораемый шкаф и предложил:

— Давайте со мной, Чепига…

Они спустились в вестибюль большого здания, и Дежурный капитан козырнул подполковнику.

— Этот со мной! — сказал Кравчук, показывая на Профессора.

За рулем открытого “зима” сидел пожилой шофер. Кравчук открыл дверь машины и пригласил Профессора садиться. Озадаченный выходом на улицу, Чепига сел рядом с Кравчуком.

Машина, набирая скорость, проехала Владимирскую, свернула на улицу Ленина и вырвалась на Крещатик.

— Все эти дома после войны выстроены! — пояснил Кравчук.

Профессор внимательно осмотрел дома и, оглянувшись, спросил:

— Перепрошую… А где же охрана?

— Какая охрана?

— Ну… солдаты ваши, конвоенты.

— Куда же вы пойдете, Профессор, даже если вам удастся выскочить из машины? — сказал, улыбаясь, подполковник.

Молчал Профессор. Кравчук остановил машину на площади Калинина и, показывая рукой на недавно построенный дом, сказал:

— На четвертом этаже этого дома, видите три крайних окна слева, недавно получил квартиру моторист теплохода Роман Семенович Одудько. Вы можете пойти сейчас к нему. Я не возражаю. Он вам откроет. А вы представьтесь: “Здравствуйте, Роман Семенович! Давайте познакомимся. Я — член центрального провода организации украинских националистов, прибув из-за кордона спасать вас от Советской власти. По моему следу идут чекисты. Спрячьте меня от них…”

Улыбнулся пожилой шофер. Мрачно слушал Профессор.

— Как вы думаете, что ответит вам моторист Одудько? — Подполковник открывает дверь машины и говорит: — Попробуйте. Ручаюсь — о вашем визите Одудько не предупрежден…

Профессор и не думал воспользоваться такой любезностью. Мелодично пробили часы на здании почтамта.

— Тогда поедем дальше, — и Кравчук захлопнул дверцу.

Они выехали в конец Владимирской, миновали памятник Богдану Хмельницкому и остановились у обрыва над Днепром, откуда открывается прекрасный вид на широкие просторы Заднепровья. Слышится звон гитары, и тихая песня плывет над Днепром. Гуляют по дорожкам влюбленные пары. Они сдали зачеты, получили аттестаты и сейчас не могут спать.

Стараясь не спугнуть воркования влюбленных, Кравчук сказал тихо:

— Или, быть может, вы подойдете к этой молодежи и предложите: давайте, хлопцы, со мною в Черный лес! Я сколочу из вас отряды УПА, загоню вас в бункера, и будем мы опять добывать с вами самостийну Украину. Как вы думаете, Профессор, что ответят вам эти молодые люди?

Профессор молчал.

— Заедем, Петро, на завод… — обратился подполковник к шоферу.

Он показал вахтеру служебное удостоверение, машина заехала во двор и остановилась у литейного цеха. Шла последняя ночная плавка. Литейщики заливали чугун в заготовленные с вечера формы, и фонтаны искр возникали в полутьме то над одной, то над другой воронкой, жадно поглощающими расплавленный металл. Видно, впервые в жизни наблюдал это зрелище Профессор. Вот один из литейщиков, отставив опустевший ковш, курит возле штабеля опок.

— Может, предложите ему? — говорит Кравчук.

Профессор молчал.

Пока не было закончено следствие по делу Профессора, Кравчук и полковник Прудько не раз так “вывозили” его в люди.

И если бы в ту пору кому-либо из зрителей, заполнявших зал Киевского театра оперы и балета, сказать, что из двух людей примерно одного возраста, что внимательно следят за действием оперы “Запорожец за Дунаем” из левой боковой ложи, один является подсудимым и опаснейшим врагом, то каждый не только не поверил бы этому, но назвал бы вас шутником. Однако так было! Еще до получения обвинительного заключения тот, кого долгие годы звали “Профессором”, успел познакомиться и с музеем Тараса Шевченко, посмотреть основные новинки театрального сезона, побывать на лекциях в университете и в соседних с Киевом колхозах.

По договоренности с Прудько, он смотрел все, что ему показывали, но в разговоры не вступал, и тех людей, кто не знал подлинного существа этого загадочного человека, удивляла его замкнутость и молчаливость.

Надо сказать, что среди работников Комитета государственной безопасности Украины были и такие, которые относились скептически к сложной психологической игре, которую вели с Профессором Кравчук и Прудько. Сторонники прямых и крутых мер поговаривали:

— Вражина ведь! Чего с ним возиться? По театрам возить? Дать поскорее срок, и пусть катится в Магадан за то, что народ годами обманывал.

Прудько только хитро усмехался в ответ и, взяв следственное дело, шел допрашивать Профессора дальше.

Собственно говоря, в большей степени это были не допросы, а накаленные до предела диспуты двух идейных противников, с той лишь разницей, что один из них после длительного спора оставался за решеткой, а другой мог беспрепятственно и в любое время покинуть следственную тюрьму.

Как затравленный волк, брел Черным лесом один из последних оставшихся на воле участников банды Хмары. Он оброс, волосы на его голове сбились в колтун, на ногах виднелись опорки, но по-прежнему, сейчас уже на веревочном шнурке, у него за спиной болтался автомат, а за поясом были заткнуты две противотанковые гранаты.

Вот, задевая кусты папоротника, подошел он к лесному колодцу, заглянул в глубь его, не плавают ли там на воде еловые ветки — условный знак, что связная Паранька жива и может принять лесного гостя? Но нет условных ветвей под заплесневелыми балками, и только черная густая вода отразила на мгновение страшное обличье бандита и заколебалась, как бы сказав ему: “Иди-ка ты, зверюга, отсюда прочь, я людям служить должна, а не тем, кто давно потерял право называться так, кто годы прожил под устрашающей кличкой Смок — названием пещерного чудовища, питающегося детской кровью”.

Пошатываясь от голода и усталости, он пробирался все ближе к хате сельской учительницы Мирославы. Задержался на сельском кладбище у могилы Павла Задереги. Густой травой заросла эта могила под двумя пихтами, и, видно, давно никто не кладет на могильный бугорок обусловленные цветы.

Показалась знакомая хата.

Тихонько, озираясь по сторонам, Смок поднялся на крыльцо. Оно мокро от утренней росы. Пропел голосистый петух в сарае. Смок пошаркал ногами, постучал в дверь. Открыла ему учительница и, перепуганная, отшатнулась, сдерживая крик ужаса.

— Доброе утро! Видите, устал с дороги и хотел воды у вас напиться, — сообщает он условленный пароль.

— Идите, идите, я давно уже не имею ничего общего с этими…

— Пусти, Паранька.

— Я вас не знаю и не пущу.

— Это ж я, Смок! Неужели не узнаешь? Сколько раз приходил к тебе на встречу от Хмары.

Страшное прошлое опять заглянуло в дом учительницы. Невольно цепенея под его угрожающей властью, зная, с кем она имеет дело, Мирослава пропустила Смока в светлицу. На детской кроватке спал, разметавшись и тяжело дыша, чернявый малыш. Около, на столике, — шприцы, пенициллин.

— Твой? — кивнул на кроватку бандит.

— Да. Больной. Воспаление легких.

— Но, кажется, у тебя не было детей.

— Столько ж времени прошло!

— Что в окрестности?

— Ты лучше меня знаешь.

— А что я знаю? — криво улыбнувшись, сказал гость. — Вот брожу лесом, иной раз месяцами людей не вижу.

— А кто же тебя кормит?

— Сам кормлюсь. Где поросенка с луга украду, где барашка. Поганые наши дела, Паранька. Все покатилось. Один за другим погибли лучшие наши атаманы. А какой страх наводили они на эти околицы! Разве не помнишь?

— Хотела бы забыть, — сказала учительница, — сколько крови людской пролили напрасно.

— Что ты мелешь, Паранька? — прикрикнул на нее Смок. — Кто тебя так разагитировал?

— Собственный разум и то, что глаза видели! — сказала Мирослава. — А тебе бы я все-таки посоветовала пойти с повинной. Свое отсидишь да жить останешься.

— С повинной? Вот чудачка! — засмеялся Смок. — Ты что, одурела? Да попадись я в руки людям — они меня ногами затопчут за мои грехи. Другое я придумал, а ты мне помоги.

— Чем могу я помочь?

— Ты же в Дрогобыче училась. Имеешь там много знакомых. Напишешь к ним письма, они помогут мне снова легализоваться. Дождусь войны, а тогда — снова за автомат…

— Не сделаю я этого, Смоче. Совесть мне не позволяет.

— Какая совесть! — закричал Смок, да так, что больной ребенок заметался во сне. — Дурна дивка! Должна сделать!

В это время из другой комнаты со стетоскопом в руках, запахивая белый халат, вышла Тоня Маштакова.

— Чего… вы… здесь кричите! — воскликнула она, стараясь пересилить страх. — Не видите, ребенок болен?

— А это что за цаца? — грубо спросил бандит и направился к Тоне.

— Не тронь ее, Смок, — сказала Мирослава.

— Почему ты не предупредила меня, что тут есть посторонние?

— Не тронь ее, Смок. Она жизнь мне спасла! — в отчаянии молила Мирослава.

— Тронь не тронь — это мое дело. Пошли! — потребовал Смок и снял с плеча автомат.

— Оставь ее, слышишь?! — крикнула Мирослава, грудью заслоняя Маштакову.

Смок крикнул:

— Цыц, а то одной пулей вас пришью! Пошли…

Бросилась на него Мирослава, схватила обеими руками автомат и пронзительно, на всю хату закричала:

— Богдане!.. Богдане!..

Этот крик услышал несущий два ведра на коромысле высокий, статный гуцул в военной гимнастерке. Он бросил ведра, опрометью вскочил на крыльцо.

Первой мыслью Смока было пустить в него очередь. Но бандита смутила военная форма Катамая. “А что если там, во дворе, есть другие солдаты? Выстрел вызовет погоню. Лучше не связываться!” Бандит направил на него автомат, попятился к окну. Прикладом он выбил оконную раму и, не сводя мушки с Богдана, вылез в окно.

Под скалой, поросшей наверху соснами, ждал Смока в условленном месте Мономах, его спутник в странствиях по Черному лесу, такой же, как и Смок, бандит, ускользнувший во время разгрома банды Хмары. И его вид был не лучше Смока: заросшее густой щетиной лицо, рваная одежда, автомат в руках.

Когда из темноты возник Смок, он вскочил и с надеждой спросил:

— Принес сала, Смоче?

— Сала? — процедил Смок. — А может, тебе марципанов еще хочется? Продала наше дело Паранька. Пошли на верховину. Видишь, там чабаны овец пасут? Не может быть, чтобы хоть брынзой у них не разжились, — и он показал на далекий огонек костра, где-то на высоте.

Все ближе и ближе был костер и сидящие вокруг него чабаны. Их лица еще трудно различить. Остановились бандиты, Смок приказал:

— Теперь иди ты, хлопче. Я ходил до Параньки и чуть не засыпался, а тут — верные люди, Я тебя здесь подожду…

Медленно подошел к чабанам Мономах, и чем ближе к нему костер, тем все слышнее мелодия протяжной гуцульской песни, что наигрывает на флояре пожилой чабан. Мономах остановился в нескольких шагах от него и, держа наготове автомат, сказал:

— Слава Иисусу!

— Навеки слава, — вразброд ответили ему чабаны.

А тот, что играл на флояре, сердито сказал:

— Что же ты, человече, бога славишь, а тую машину на нас направил?

Понимая, что ссориться со стариком нельзя, ибо вряд ли тогда будет получена желанная брынза, Мономах ответил небрежно:

— А я могу машину и за плечо повесить! — И он закинул автомат за плечо, а сам присел на корточки, разглядывая освещенные отблесками огня суровые лица чабанов. Одно из них привлекло внимание больше всего. Ведь это тот самый молодой бандит Орест, который был в охране Хмары.

— Тю, Орко, здоров був, друже! — воскликнул Мономах и протянул ему руку.

— Когда-то был Орко, а теперь по-людски зовусь, — пробурчал молодой чабан. — А ты кто такой?

— Та я же Мономах! — громко воскликнул пришелец. — Вместе с тобой в отряде Хмары были! Ах, правда, зарос я весь, не удивительно, что ты не признал меня!

— У Хмары?! — воскликнул бывший Орест, сразу вскакивая на ноги. — Мало мне жизни испортил сам Хмара, так ты еще хочешь ее портить?! — И обоими кулаками ударил по голове сидящего на корточках Мономаха, свалил его на спину, прижал телом. — Вяжите его, хлопцы, это известный тип!

Быстро и проворно, как овцу, связали чабаны Мономаха.

Издали эту сцену наблюдал Смок, хотел было стрелять, но потом инстинкт самосохранения взял верх, и он, закинув за плечо автомат, ушел в темноту, подальше от отблесков костра, разложенного посреди поросшего густой травой и цветами горного луга…

Прошло несколько дней. Голодный, проклиная все на свете, оставшись снова один, пробрался Смок Черным лесом на опушку, пошел краем ее дальше.

Большая просека привела его снова к людям. Ему был хорошо виден освещенный солнцем большой двор леспромхоза, на котором сидели в ожидании получки лесорубы. Многие из них уже вырядились в нарядные кожушки. Одни дымили цигарками и прокуренными люльками, другие играли в подкидного дурака на траве. Пожилой лесоруб, тасуя карты, спросил сидящего перед ним партнера:

— Чего они так задерживают получку?

— Не знаешь? — ответил партнер. — Новый бухгалтер Чепига — большой аккуратист. Закрылись с кассиром в бухгалтерии и проверяют еще раз все деньги…

— Поскорее бы уже проверили да открыли форточку, — сказал пожилой лесоруб, показывая на закрытое отверстие кассы, вырубленное в бревенчатой стене дома.

А тем временем с другой стороны дома Смок осторожно влез в окно, пошел, стараясь не скрипеть половицами, по длинному и пустому коридору.

— Ну, Тымиш Зенонович, а теперь трешки пересчитаем, и можно выдавать! — сказал кассир, принимаясь за пачки с зелененькими бумажками. Он не услышал, как скрипнула за спиной у нового бухгалтера дверь и на пороге возник Смок.

— Кто пикнет — пуля! — прошипел тот.

Метнулся было в сторону Чепига, но Смок, указывая ему на стул, приказал:

— Сидеть! А ты, — кивнул он на кассира, — пакуй бумажки в чемоданчик…

— Не буду! — простонал кассир.

— Давай пакуй! Быстро! — наводя автомат, прошипел Смок.

— Это ж трудовые деньги, тяжело заработанные! — запричитал старик.

Чепига схватил стул и замахнулся было на Смока, но тот успел выстрелить и ранил Чепигу в руку. Старик кассир распахнул окно и крикнул лесорубам:

— Сюда, хлопцы, на помощь!

На его крик и на выстрел сорвались со своих мест рабочие. Они мчались к бревенчатому дому, а Смок, успев захватить грязными пальцами пачку денег, быстро пробежал коридором, выскочил в окно и, ломая валежник, скрылся в лесу…

Уже открылась на горизонте Одесса с ее Большим фонтаном, знаменитой лестницей, кораблями, стоящими в порту, и пляжами Лузановки. Идет к воротам Одесского порта белоснежный уютный теплоход “Петродворец”, вьются крикливые чайки за его кормой.

И часу не прошло, как “Петродворец” был уже притянут к пирсу. Сразу по двум трапам гуськом с баулами и легкими чемоданами двинулись разноплеменные пассажиры. Негры и греки, итальянцы и арабы…

Стрела теплохода медленно опустила на причал “Волгу”. Задрав голову, посасывая сигару, Василь Оксиюк следил за спуском машины.

…Вот машина мягко опустилась на покрышки и чуть покачнулась. Грузчики освободили стропы, такелажные приспособления, и стрела взметает вверх.

— Добре! — с удовольствием замечает Оксиюк и, разорвав блок сигарет “Честерфильд”, великодушно наделяет сигаретами грузчиков. Он отдал грузовому помощнику оплаченный документ на машину, завалил в багажник чемоданы и, сев за руль, дал газ.

Лавируя среди ящиков груза, возвратившаяся довольно необычным способом на родину из столицы древней Греции синяя “Волга” вырвалась на улицы Одессы.

Изредка поглядывая на план города, разложенный у него на коленях, Оксиюк проехал по городу, задержался у Главного почтамта и, не заходя внутрь, купил в киоске у входа пачку конвертов и почтовые марки. Потом он провел машину по Дерибасовской. В одном месте он остановил машину и попил воды с клюквенным сиропом. В другом, затормозив машину и выскочив из нее, он спросил у загорелой крепконогой одесситки:

— Скажите, пожалуйста… Как проехать на… — он заглянул в путевой блокнот, — на “барахолку”?

Трудно, очень трудно далось заморскому гостю это сложное русское слово.

Кокетливая одесситка улыбнулась его произношению и показала направление. Оксиюк игриво послал ей уже из кабины воздушный поцелуй, и синяя “Волга” помчалась дальше по накаленной солнцем одесской улице…

Вскоре после появления Оксиюка в Одессе в кабинете полковника Прудько в Киеве раздался телефонный звонок. Хозяин кабинета снял трубку и, выслушав то, что ему сообщили издалека, сказал:

— Приехал?.. Один приехал… На машине… Маршрут до Львова? Вот это номер! А вы сверили фотографии?.. Да, я позвоню туда… Спасибо…

В контрольно-пропускном пункте, или сокращенно КПП, одесского порта после ответа Киева было праздничное настроение. Его начальник, полковник пограничных войск со значком почетного чекиста на мундире, положил трубку и, взяв в руки фотографию, сказал сидящему перед ним офицеру:

— Приятной новостью мы порадовали полковника Прудько… Благодарил!.. Ну и память же зрительная у вас, товарищ Новосельцев. Так быстро распознать такую птицу, да еще в советской машине!

— Пограничная память, товарищ полковник, — скромно улыбнулся похвале Новосельцев, следя за тем, как сидящий напротив него начальник вертел в руках фотографию, на которой изображен улыбающийся Оксиюк в форме военно-морского флота США. — Не зря я столько лет прослужил в Мурманске… Встречались с ним там не раз в дни войны, но тогда он звался Смитом и по-русски на людях не говорил.

“Волга” заморского гостя круто свернула с проселочной дороги, запрыгала полем к большому стогу и завернула за него. Громада обмолоченной соломы закрывает ее от битого пыльного шляха.

Оксиюк, выскочив из машины на стерню, сделал гимнастику. Затем он снял пиджак и рубашку. Оставшись в одних коротеньких трусиках “жокей”, он сбросил с живота эластичный шпионский пояс. Присев на солому, достал из карманов пояса нужные ему бумаги и письма.

Снова надел пояс на тело, застегнул крючки. Он так увлекся надеванием пояса, что не заметил, как старушка вывела из-за стога на цепочке козу и чуть не столкнулась с Оксиюком. Испугалась старушка и выкрикнула:

— Фу, нечистая сила! На машине приехал, а без порток разгуливает. Щоб ты пропал, бесстыдник!

Оксиюк быстро схватил лежащую на соломе одежду и натянул рубашку.

…Мчит дальше по дорогам Украины синяя “Волга”, которую ведет Оксиюк. Машина выезжает на улицу Белгорода-Днестровского. Оксиюк посмотрел в зеркальце, нет ли за ним погони, и, увидев, что окраинная улица пуста, затормозил машину и опустил в почтовый ящик на стене школы несколько писем. Снова оглянувшись, быстро поехал дальше.

Солнечным июльским утром 1961 года Дмитро Кучма шел по проспекту Ленина во Львове. Пройдя мимо памятника Мицкевичу, он заметил выстроившиеся возле гостиницы “Интурист” синие автобусы с маркой “Львов”. Они готовились принять туристов из далекой Канады и Соединенных Штатов Америки, которые приехали навестить в разное время и по разным причинам покинутую ими землю. Несколько туристов стояли уже возле автобусов, покуривая после завтрака, окруженные любопытными мальчишками — охотниками за значками.

Дмитро Кучма не без любопытства вглядывался в лица заморских гостей. Со многими из них ему довелось встречаться и в своем институте, и на встрече дружбы.

— О, земляче! Добрый день! — окликнул Кучму широкоплечий турист в груботканном твиде, в золотых очках, со свежим номером газеты “Радянська Украина” в руке. — Куда это вы спешите?

— Отдыхать уезжаю к родным в Карпаты сегодня вечером. Надо кое-каких гостинцев купить.

— А где родня живет?

— В Богородчанах. Знаете, возле Манявского скита?

— Ну как же! Еще с бучачскими гимназистами мы туда на экскурсию ходили, — сказал Василь Оксиюк и пошел рядом с Кучмой по направлению к проспекту Шевченко.

— А вы в Штаты еще из Польши выехали? — спросил Кучма.

— Да. В двадцать шестом.

— И с тех пор здесь не бывали?

— Это в первый раз.

— Нравится нынешний Львов?

— О, не говорите! Хожу — и слезы на глазах. Столько нового на каждом шагу. И непонятного. Не успеваем удивляться. Ну, взять хотя бы это. — И Оксиюк, развернув газету, показал на статью под заголовком: “Мой ответ заокеанским клеветникам”. — Читали?

— А… это статья Профессора? — бегло скользнув по ней взглядом, спокойно проронил Кучма. — Конечно, читал! Это еще перепечатка из львовских газет. У нас это появилось еще на прошлой неделе.

— И скажите, между нами, этому можно верить?

— Чему именно?

— Ну вот, смотрите. — И Оксиюк прочел: — “Мне, бывшему руководителю организации украинских националистов на украинских землях и главнокомандующему украинской повстанческой армии, лучше знать, есть ли подполье на Украине или нет. Антисоветская деятельность украинских националистов за границей обречена на провал, потому что нет таких сил за рубежом, ни тем более внутри Советского Союза, которые могли бы изменить существующий социально-политический порядок в СССР или на Советской Украине. Народ Украины всякую попытку возврата старых порядков воспримет враждебно и будет всеми силами защищать то, что ему дала Советская власть…” Неужели это написал Тымиш Чепига, тот самый, кого долгие года националисты знали по псевдониму “Профессор”?

— Ну, конечно, он, — улыбаясь наивности заокеанского гостя, сказал Кучма.

— Невозможно, — протянул Оксиюк, свертывая газету.

— Не верите?

— Ну как же можно поверить, что такого заядлого врага большевики оставили на воле да еще дают ему возможность печатать свои заявления в газетах?

— Во-первых, он не сразу на воле оказался, — сказал Кучма. — Сперва, когда его взяли с оружием в руках, он свое отсидел, и не год и не два. Ну, а потом, когда многое передумал и обратился с просьбой к правительству помиловать его, Верховный Совет принял решение о его освобождении.

— Все равно — не верю. Ни я, ни многие люди там, за океаном, не верят, чтобы такой человек мог на свободе ходить. Скорее всего, сидит он где-то за решеткой, а за него такие статьи кто-то другой пишет. Ему же солнца не видать!

— Эх, чоловиче, чоловиче! — укоризненно протянул Кучма. — Старше вы меня, и стыдно мне осуждать вас, но еще раз говорю: это так и есть! И были бы мы с вами в Яремче, я показал бы вам живого Тымиша Чепигу, потому что знаю его, наши судьбы тоже скрестились однажды.

— А при чем здесь Яремче? — удивился Оксиюк.

— Он под Яремче в леспромхозе работает.

— Тымиш? Слушайте! Я же его хорошо знаю: мы вместе с ним в Бучаче в гимназии учились. С Профессором этим…

— Если бы вам можно было сесть со мною в поезд сегодня вечером, то уже завтра утром я показал бы вам Профессора.

— А почему ж нельзя?

— Ну, вы… турист… из-за кордона… У вас — маршрут… — замялся Кучма.

— А знаете что, земляче? Сделаем добрый бизнес. Зачем вам тратить деньги на билет по железной дороге? Садитесь в мой кар, я — за руль, повезу вас по магазинам, а потом и на Яремче махнем. Надоело мне уже церкви старинные да памятники осматривать, а тут живого человека увижу и хорошую пропаганду сделаю для вас за океаном. Если это все правда, что вы мне сказали, если Тымиш Чепига жив и здоров, то я, вернувшись в Штаты, буду выступать и в прессе. Скажу: “Знаете, люди, кого я видел? Самого Чепигу! Одного из главных бандеровцев. А раз он раскаялся, то дела националистов очень плохи!” А разве не полезно будет для Советской власти, когда такое скажу я, человек из-за кордона?

— У вас своя машина тут?

— И своя и не своя, — ответил Оксиюк. — Арендованная! В Афинах взял я у одной фирмы машину. Ведь уже тридцать лет за рулем. Удобнее, чем в этих “бусах” со всей компанией трястись. Так как? Поедем?

— Отчего ж! — оживился Кучма. — Раз такая оказия — поедем!

…Они приехали в Яремче после полудня. Как было обусловлено с полковником Прудько, только машина миновала водопад, Кучма показал издали заморскому гостю деревянную хату Катерины Боечко, где жил бывший Профессор, сам пересел на автобус, идущий в Богородчаны.

Правда, Оксиюк усиленно уговаривал Кучму заехать к Чепиге вместе, но Кучма дипломатически отказался.

— Вы — старшие люди, а мне там делать нечего. Чепига — замкнутый человек, и при мне он не скажет того, что будет говорить с вами с глазу на глаз. Поверьте мне, что так будет лучше! — И, пожимая руку туристу, Кучма оставил его одного в своей машине…

Не сразу Чепига признал в этом раздобревшем американце своего гимназического коллегу, но, признав, постарался принять его в светлице гуцульской хаты как можно лучше.

Раскрасневшийся Оксиюк снял пиджак и сел, оглядывая снова хату:

— А хозяйка кто такая?

— Родственница дальняя, — уклончиво ответил Чепига и поглядел на часы. — Скоро должна приехать.

— Выходит, не будь этого предательства, все могло быть иначе? — торопливо спросил Оксиюк.

— Какого предательства? — насторожился Чепига.

— Ну, когда Ивасюта проболтался на допросе, что курьеров из-за границы ждет, а Кучма, вместо того, чтобы стрелять, руки поднял и выложил все начистоту, — пояснил Оксиюк. — Не сделай они этого, и Хмару бы Советы не разгромили, и ты, друже, вернулся бы в Мюнхен к своей Дзюнке.

— Пожалуй, да, — протянул Чепига, — но это не предательство.

— А как же иначе такое назвать?

— Наиболее правильный выход из положения! Эти молодые хлопцы, особенно Кучма, оказались куда умнее нас. Предательство — это когда кто-нибудь ради корысти или личной наживы продает товарища, а то, что они сделали, — на пользу народу пошло. Тишина теперь в Карпатах. Люди работают, учатся, свадьбы справляют, и никто уж не боится ночного стука в окно. Дмитро Кучма выиграл. Вместо того, чтобы гнить по бункерам или клянчить милостыню за границей, поднял руки вверх, был прощен, стал учиться, сделался инженером, аспирантом и сейчас куда больше приносит пользы народу Украины, чем все те зарубежные болтуны-радетели…

— То Кучма, — прервал его гость. — А вот ты, Тымиш, своей судьбой доволен?

— У меня — другое дело, — не без грусти сказал Чепига. — Свое я отсидел, потом меня простили. Особый указ правительства был по моему делу, хотя, по правде сказать, не думал я, что так скоро меня освободят. Теперь надо начинать жизнь сначала.

— В должности бухгалтера леспромхоза? — не без иронии спросил Оксиюк. — Сколько они тебе платят?

— Восемьдесят, да еще премии иной раз.

— Восемьдесят? Не богато! — окидывая взглядом довольно непритязательную обстановку комнаты, заметил Оксиюк и хлебнул водки.

— Зато совесть чиста! — пододвигая ему тарелку с огурцами, сказал Чепига. — А чего же ты хочешь? Столько лет я оттуда пытался руководить здешним подпольем, выпуская на кривые дорожки всю эту злобную стихию национализма. Сколько беды стихия эта принесла, какое смятение заронила в души! Так что же, озолотить меня за это нужно?

Оксиюк подошел к занавеске, отдернув ее и убедившись, что они одни в хате, меняя тон, сказал:

— Слушай, неужели ты поверил той сказочке, которую я рассказал тебе вначале? Хватит играть в кошки-мышки. Я понимаю, что ты боялся и не хотел мне всю душу открыть, а порол какую-то ерунду. Ты, друже, старый лис, был и остался им, и мы это все хорошо знаем. Но если тебе удалось перехитрить большевиков, то меня со всей твоей конспирацией перехитрить не удастся.

— Как это — перехитрить? — спросил Чепига.

— Да со всем этим признанием, со статьями в газетах или хотя бы с тем, что ты мне говорил сейчас. Ты думаешь, мы там, на Западе, не понимаем, что все это липа? Что иного выхода у тебя не было, и ты, чтобы уцелеть и быть полезным для нас дальше, вынужден был надеть личину раскаявшегося? Это понимают все и даже большой шеф, и никто тебя не осуждает.

— Что ты хочешь сказать этим? — крикнул Чепига.

— Тише, Профессор, не кричи, — оборвал его Оксиюк, — и слушай, что я тебе скажу: хотя мы с тобой старые побратимы, но я вижу, что мне все еще не доверяешь и закрываешь истинные думки пропагандой ихней, что ее они в тюрьме тебе в мозги заложили. Так вот, не веришь на словах — имеешь в письме! — И, засунув руку себе за пазуху в какой-то из тайников на внутреннем поясе, Василь Оксиюк достал оттуда сложенную вчетверо бумажку и, разворачивая ее, торжественно сказал: — На, читай!

В это время в сенях скрипнула дверь. Оксиюк поспешно выхватил у Чепиги письмо и засунул его обратно.

Послышался голос Катерины Боечко.

— Иди вперед, доченька, ты же не забыла еще вход до ридной хаты, а я малого сама поведу.

С двумя чемоданами в руках в хате появилась средних лет женщина в сером плаще-пыльнике. У нее были усталые, измученные дальней дорогой и волнениями глубокие зеленоватые глаза, косы заплетены вокруг головы венком, как это делают галичанки. Она увидела стоящего посреди хаты Чепигу, опустила на пол чемоданы, бросилась к нему, осторожно поцеловала, боясь прижаться, потревожить руку.

— Тымишу! Ридный! Боже, какое счастье! Не думала уже видеть тебя живым…

Василь Оксиюк быстро отступил от полосы света, падающей на деревянный некрашеный пол хаты от лампы, стараясь укрыться в тени.

Всего, решительно всего мог ожидать заморский гость на этой очень опасной для него теперь украинской земле, но только не этой непредвиденной встречи, которая круто нарушила все его планы.

В хату, ведомый за руку бабкой, вошел мальчик лет двенадцати в гольфах.

Он нерешительно осмотрелся по сторонам и, заметив мать в объятиях отца, бросился к Чепиге с криком:

— Татуся!

— Наконец собрались все до родной хаты, — сказал Чепига, лаская одной рукой сына и прижимаясь плечом к жене.

— Кто же поранил тебя, Тымишу? — кивая на руку, спросила Дзюнка. — Там, в тюрьме?

— Из тюрьмы я вышел целым, а уже тут свои поранили. Те, которых выпускал я на кривые дороги.

Тут Дзюнка заметила стоящего в полутьме светлицы Оксиюка. Перехватив ее взгляд, Чепига спохватился и сказал:

— Знакомься, Дзюнка, это мой старый приятель по гимназии…

Дзвонимира, или попросту сокращенно Дзюнка, приглядываясь к Оксиюку, шагнула к нему, но вдруг сказала настороженно:

— А я… знаю этого пана, Тымишу!.. Как он попал сюда?

— Мамо, это тот, что топал на вас ногами, угрожал, а вы, мамо, плакали, — звонким настороженным голосом подтвердил сын Чепиги.

— Откуда ты можешь его знать? — недоверчиво спросил Чепига.

— В Мюнхене он приходил к нам, когда ты свою статью напечатал о том, что тебя простили. Говорил, что ты давно расстрелян, а под твоим именем кто-то другой выступает. Пугал меня, приказывая ни в коем случае сюда не возвращаться, а когда я сказала: “Поеду”, грозил, что их каратели со мной и с Тарасом рассчитаются… И хорошо, что ты через Советское посольство в Бонне письмо мне прислал. Узнала я твой почерк — и никакая сила уже не могла меня там больше задержать.

Чепига шагнул к Оксиюку и с нескрываемой ненавистью крикнул:

— Так вот, оказывается перевертень какой?! Меня здесь к предательству склонял, а там в мертвецы зачислил?

Оксиюк отступил к окну и, засунув руку в карман, сказал резко:

— Не подходи, Профессор, так лучше будет. И вам болтать не надо, — кивнул он в сторону Дзюнки, — а то горе накличите.

— А ты не пугай меня в моей хате! — закричал Чепига.

Переходя на миролюбивый тон и приближаясь к двери, Оксиюк сказал:

— Давай, не задирайся… Не забывай: у меня заграничный паспорт, и никто здесь мне ничего не сделает. Обнюхались, поняли, что дорожки наши разные, и давай разойдемся по-доброму. Так лучше будет. Пока…

Он выскочил во двор и бросился к машине.

Растерянно оглянулся на жену, тещу и сына Тымиш Чепига, скрипнув зубами, проронил:

— Что же это я выпускаю такую гадину?

Он оглянулся и, заметив лежащий в углу топор, наклонился, чтобы поднять его. Дзюнка схватила мужа за руку:

— Не надо, Тымишу, не надо! То злой человек. Пусть убирается себе по-доброму.

— Пусти, Дзюнка, хоть секирой шины ему порубаю.

Он выскочил на крыльцо и увидел, что “Волга” уже плавно выезжала из ворот, оставляя позади шлейф бензинового перегара.

Солнечное погожее осеннее утро пришло в Карпаты.

Шумел быстрый Прут, гоня свои холодные воды на скользких голышах под набережными Яремче.

На смену удивительно теплому и дождливому лету медленно приходила в Карпаты прославленная золотая осень. И еще задолго до того, как сбросили глянцевитую жесткую листву серостволы красавцы буки и орехи, отовсюду из влажной земли полезли к солнцу грибы. Давно не помнили старики такого обилия грибов, как в этот год. И трудно было усидеть дома в свободное время каждому грибнику.

У поросшего травой и подорожником широкого двора тещи Чепиги Катерины Боечко задержался грузовик, наполненный грибниками.

В кузове сидело немало старых знакомых: Березняк и Тоня Маштакова, бывшие “ястребки” — машинист Бушкованный, Зенон, Панас; они окружили своего давнего командира, одетого в штатское, Паначевного. Возле Тони стояли переехавшие в Яремче Богдан Катамай и его жена — учительница Мирослава. Рядом с ними, держа в руке сплетенную из березового лыка кошелку, прижался их чернявый хлопчик Кость.

Как раз в это самое время овчарка, сбросив со спины оседлавшего было ее Тараса, помчалась с лаем к воротам.

Поднялся озадаченный Тарас.

— Где отец, козаче? — смеясь, спросил хлопчика Паначевный.

— Поехалы до Станислава! — ответил хлопчик.

На крыльце появилась мать Тараса.

— Добрый день, Дзюнко, — поздоровался Паначевный. — Муж где?

— Добрый день, — вытирая о передник руки, откликнулась Дзюнка. — Поехал в Станислав руку лечить.

— Жаль, — сказал Паначевный. — А я хотел Тымиша с нами забрать по грибы. Едем в одно место, где грибов пропасть, одни белые…

— Возьмите меня, если тата нет, — отозвался Тарас, с нескрываемой завистью поглядывая на Костика Катамая, что, как заправский взрослый грибник, держал в руке большую корзину.

— Ну что ж, возьму, — ответил, оглядываясь по сторонам, Паначевный, — только если мама позволит.

Помедлив, Дзюнка сказала:

— Пускай едет… Только чтобы за взрослых держался, чтобы холера какая в Черном лесу не зацепила…

Пока Дзюнка выносила из хаты две кошелки, Тарас приспособил к грузовику доски и подтолкнул руками вверх Рябка. Собака кое-как вскарабкалась в кузов… Залез туда и Тарас. Подавая ему кошелку, мать сказала:

— Но, смотри, не отбивайся от старших! Я тебя знаю…

Через час грузовик уже был на полянке близ Сонного урочища. Рассредоточившись редкой цепью, как во время облавы, медленно шли по желтеющей земле грибники. Только уже не автоматы и винтовки, а мирные кошелки и эмалированные ведра были в их руках.

Виляя хвостом, радостный оттого, что вырвался на лесные просторы, шнырял под кустами Рябко. Вот он задержался у огромного красавца мухомора и облаял гриб, поглядывая на хозяина, бредущего позади.

— То поганый гриб, Рябко. — сказал собаке Тарас. — Но если есть мухоморы, то рядом должны быть белые… Ага, вот, гляди…

Крепкие пузатые боровички с коричневыми бархатными шапками выглянули из-под березового кустика. Один за другим подбирал их Тарас, бросал в лукошко, и все больше грибной азарт охватывал мальчика. Высокие подосиновики-красношапки, черноголовые козари-подберезовики и самые благородные — белые то и дело возникали у него на пути, и, охваченный желанием собрать их побольше, мальчик постепенно отбился от цепи грибников.

Охота за грибами привела его на полянку, где некогда бандиты допрашивали Почаевца. На ней был воздвигнут скромный обелиск. На барельефе виднелось мужественное лицо Почаевца.

И алюминиевая ограда, и недавно положенные у обелиска белые хризантемы — все говорило о том, что не забывают люди погибшего геолога.

Прочел надпись на обелиске Тарас, пошел дальше… То и дело подбирал грибы…

Поиски грибов привели мальчика на берег того самого горного ручейка, где некогда заметили его исчезнувшее течение геологи. Мальчик перепрыгнул поточек и увидел вверху под корнями высокого бука прекрасный белый гриб. Подсвечиваемый косыми лучами солнца, он гордо стоял над склоном обрыва, вырастая из мшистого клочка унавоженной жирной земли. Мальчик подполз вверх к желанному грибу. Он цеплялся за кустарники, но вдруг сорвался.

Проехав на животе несколько метров, он провалился в бывший бункер Хмары. Лукошко вырвалось у него из руки. Грибы высыпались, покатились вниз, часть их подхватило быстрое течение. Поплыли по горной речушке подберезовики, красношапки…

— Мамо-о-о-о! Спасите! — закричал Тарас, стараясь задержаться на поверхности, и звенящий его голос тревожным эхом прокатился над обрывом Черного леса. Овчарка бросилась к мальчику.

Она ластится, лижет щеки, волосы Тараса, но ничем ему помочь не может.

Услышали звенящий детский крик, а затем тревожный лай Рябко Паначевный, Березняк, другие грибники. Переглянулись.

— Будто кричал кто-то? — спросил Паначевный Березняка.

Оглянулся геолог и, бледнея, сказал:

— Тарас отбился!.. В том месте…

Все пережитое им в то страшное лето принесло сейчас эхо Черного леса. Как бы наново вернуло воспоминания о банде Хмары.

— Неужели Смок?! — воскликнул Паначевный и, выхватив из кармана браунинг, крикнул! — Пулей туда, хлопцы!

…Как и встарь, во время облав на бандитов, помчались за ним бывшие “ястребки”, бросая кошелки, ведра с грибами. Сыплются камни у них из-под ног, трещит валежник, ломаются кусты…

Паначевный первым подбежал к Тарасу и, стараясь не обрушить вниз соседние, тоже прогнившие балки старого бункера, за руки вытащил мальчика из нежданной западни.

Плакал Тарас. Сдерживая слезы, сказал:

— То берлога якась… Наверное, зверь какой-то в ней зимует…

— Зимовал когда-то, — засмеялся Паначевный. — А теперь отвадили.

— Это хитрая берлога, Тарас. Гроб для живых! — сказал Березняк и, дернув засохшую елочку, открыл потайной люк, ведущий вниз.

— Если хочешь, спускайся вниз и осмотри! — предложил Паначевный. Подмигивая Березняку, он протянул Тарасу коробок спичек.

— Я не хочу, — отскочил мальчик от загадочного подземелья. — Тут, на солнце, куда лучше…