"Александр Силецкий. Ночь птичьего молока (Журнал "Даугава", 1987, N 8)" - читать интересную книгу автора

стол, сдавливая пальцами виски, разинув изумленно рты или, напротив, глупо
улыбаясь, и на всех лицах, как печать, как маска, обозначилось одно -
смятение и только.
Но откуда-то изнутри проступать уже начинало иное: болезненная страсть,
затаенная надежда, тоска и радость одновременно - так или не так, а может,
и впрямь? - кто, собственно, узнает, ведь все кругом свои... - И тут
плотину, душную завесу неуверенности и смущения внезапно прорвало, люди
встрепенулись, ожили, с испугом и мольбою глядя друг на друга, как бы
поддержки ища, согласия и веры, и тогда в тишине раздался срывающийся
женский крик:
- Господи, хочу! Человечинки... Дайте мне! Я больше - не могу...
Тут разом взвыли все, с грохотом вскочили с мест, и заходила ходуном
квартира, стулья опрокинулись, стол зазвенел тарелками и ножами - люди
стояли Друг против друга, потные и красные, липкие в похоти своей, а рты
их широко, беззвучно разевались, глотая воздух и скаля зубы, и языки
болтались, глотки перекрывая, слюнявые бело-розовые языки, выплевывая в
пустоту слова:
- Человечины! Жареной! Хотим, хотим!..
- Скатерть-самобранка! - крикнул не своим голосом Семибратов, но ему
показалось, что все равно он нем, что звуки, еле народившись, тотчас
замирают на губах. - Скатерть-самобранка! - завопил он из последних сил. -
Ну-ка ты, чудеса творящая, вмиг исполни волю мою! Дай нам человечины -
сочной, пропеченной, чтобы таяла во рту! Мы ждем, ждем - расщедрись,
родимая!
И все переменилось.
Никто опомниться даже не успел, как края скатерти внезапно изогнулись,
тотчас же исчезло все с нее - и яства царские, и напитки божественные, - а
петухи, что скатерть украшали, стремглав взлетели, перья и крылья
распушив, вскричали жутко и вразнобой и обернулись огненными петухами,
рванулись к Семибратову и закружились вкруг него, смерчем встали от пола
до потолка и охватили Семибратова пламенем и жарким и неугасимым, объяли
целиком...
- Ой, мамочки мои, горю! Помогите! - завыл, опрокидываясь навзничь,
Василий. - Спасите же! Воды...
Запахло паленым, дух жаркого разлетелся по квартире, а Семибратов
катался по полу, срывая с себя одежду, но огненные петухи клевали тело и
не было от них спасенья.
Вспыхнули картины на стенах, треща заполыхала ель, огонь переметнулся
на шторы, занялась обивка стульев и дивана - дом горел.
"А он, постойте-ка... - мелькнуло в последний раз в мозгу Семибратова,
- он и другим, наверно, предлагал... Приятственного обращения требует?"
- Спасите, ради всех святых!
Но люди словно обезумели.
Молча, позажимав носы, лишь бы не чувствовать этого дьявольского
запаха, они все, давя друг друга, кинулись в переднюю, а из передней вон,
вон из квартиры, чтобы выскочить на улицу, подальше от пламени, чтобы
вдохнуть морозного воздуха и мчаться, мчать куда глаза глядят...
Часы в углу пробили двенадцать раз и смолкли.
В других домах, в чужих квартирах люди поднимали бокалы, чокались и
пили за здоровье, за счастье, за добрые чудеса на этой земле, вступившей