"История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек" - читать интересную книгу автора (Матвеева Екатерина)

«ТОПИ КОТЯТ, ПОКА СЛЕПЫЕ» ИНАЧЕ БУДЕТ ПОЗДНО…!

По четвергам муж Риты возвращался домой заполночь, и Рита после занятий усаживала Надю непременно «чаевничать». Надя забегала по дороге на Кировскую за небольшим тортом или пирожными, чтоб не быть «нахлебницей», Рита брала от соседей свою Машутку, и втроем они долго засиживались за чаем.

Иногда Рита была «в ударе» и играла своего любимого Грига, а Надя пела грустные песни Сольвейг, пока не начинали стучать в стену рассерженные соседи.

Потом она летела домой, озираясь по сторонам, пугаясь собственной тени, плохо освещенными улицами Москвы. И не напрасно. Подонки человеческого общества, освобожденные по самой «ГУМанной» амнистии, не все еще вернулись обратно и разгуливали на свободе, особенно свирепствуя в новостроящихся районах. В одну из суббот, подходя к своему подъезду, она увидела мужчину. Он стоял к ней спиной и смотрел в другую сторону. Надя замедлила шаг. Слабый свет одинокой лампочки над дверью подъезда не давал возможности рассмотреть его, но силуэт показался ей знакомым. «Опять Вадим, выяснять отношения», — с досадой поморщилась Надя и потянула на себя ручку двери, надеясь проскочить незамеченной. Но он живо обернулся.

— Девушка, не боитесь ходить без провожатых?

— Володя! — узнала она его, не сразу сообразив, радоваться или «ни к чему».

— Вы не пригласите меня? Я уже давно жду, замерз, как цуцик.

Надя не одобряла такие экспромты «на огонек» и стояла, не зная, что ему ответить. Володя по-своему понял ее замешательство.

— Вы не одна? Вам неудобно?

— Как вы меня нашли? — спросила она в свою очередь, не отвечая на его вопрос.

— Память сердца! — улыбаясь, сказал он.

— А все же? Серьезно?

— Я вас вычислил! Дома все такие одинаковые, что и днем не сразу найдешь, но выручило объявление с оторванным хвостом!

— Вот оно что! А квартира? Как узнали, что меня нет?

— Я, когда вас провожал, посмотрел на дом, в котором окне зажжется свет, то и ваше. А сейчас постучал в дверь, смотрю, никого, значит, там!

— Послушайте! Вы, случайно, не из органов безопасности? Уж очень все ловко у вас, а если б я домой не вернулась?

— Когда-нибудь бы вернулись!

— Ну что с вами делать? — сказала Надя. — Обещайте вести себя прилично, приглашу! — Она уже и сама почувствовала, что озябла.

— А, как это прилично? Я забыл…

— Руки по швам.

— Тяжко! Но попытаюсь!

— Тогда пошли.

— Минутку! — сказал Володя и подошел к машине.

Надя не заметила, что чуть в стороне, у тротуара, стояла его «Победа». Вернулся он со свертком, в котором без труда угадывалась бутылка. Надя нахмурилась и закусила губу. Бес заерзал: «Ха-ха! Сейчас он у нас схлопочет!»

— Что это? — спросила Надя «овечьим» голоском с самым невинным видом.

— Очень вкусный ликер, к чаю. Вы же угостите меня чаем?

Кажется, он догадался по ее глазам, что сейчас последует.

— Я правда замерз, пока ждал вас, — закончил он, виновато оправдываясь.

Ей захотелось отчитать его так, чтоб «зубы запотели», но почему-то не получилось. Все же довольно ядовито прошипела:

— Вы куда собрались, молодой человек? Кому вы вино несете, мне? А ну быстро, махом (чуть не сказала: «на цырлах!») обратно в машину, и чтоб я больше таких подношений от вас не видела!

— Только от меня? — с улыбкой спросил он.

— Ну, пожалуйста, не тратьте время или ступайте пить чай к маме с папой! — Надя огорченно посмотрела ему вслед. «Он меня за гулящую принял, пусть катится ко всем чертям».

Но Володя швырнул сверток в машину и, еще не захлопнув дверь, спросил:

— А конфеты можно?

— Цветы и конфеты разрешаю!

Не очень беспокоилась Надя, приглашая гостя в свое сверхскромное жилище. Ей было все равно, что подумает о ней этот Володя. Она уже успела забыть его милую улыбку и все еще была под впечатлением своего разговора с Ритой: замужество — враг, а неизбежные дети — гибель для женщины, посвятившей себя пению.

— У вас очень уютно! — оказал Володя, когда они зашли в крошечный коридорчик и он помог ей снять пальто, но был награжден таким ироничным взглядом, что осекся и продолжать не рискнул.

— Будет уж вам! Чего тут уютного? Проходите, сейчас чай будем пить.

— И вы одна живете? — спросил он, когда Надя, уже переодетая в гороховое платье, ставшее теперь домашним, вернулась с двумя чайниками в руках. Заварки не пожалела.

— Не одна, а с Богом! — улыбнулась наконец она, сменив гнев на милость.

— И не скучно одной?

— Нет! Я не знаю, что такое «скучно», — ответила Надя, доставая из «антикварного» шкафчика чашки, блюдца и все, что полагалось к столу.

— Вы хотите сказать, что к вам и гости не ходят?

— Какие гости вас интересуют?

— Ну, разумеется, сильный пол!

— Вы первый, если причисляете себя к сильному полу.

— А Вадим?

С ее лица не сходила улыбка, и она весело ответила:

— Вадик пытался выяснять со мной отношения неделю назад, у подъезда, — подчеркнула она, — но недостаточно вежливо, пришлось его слегка огорчить! По-моему, он обиделся.

— Это правда? — заглядывая ей в глаза, живо спросил он и накрыл своей ладонью ее руку на столе.

Лицо Нади вспыхнуло и зарделось обидой. Она резко выдернула свою руку.

— Какое у вас основание не верить мне? — высокомерно произнесла она и поднялась из-за стола.

Вид у Володи был крайне растерянный.

— Потому что если вы сказали правду, то я потерял друга.

«До первой женщины, и вся их дружба врозь!» — сказала Вольтраут, а я ей не поверила тогда».

— Надеюсь, не он посоветовал вам явиться ко мне с бутылкой?

Володя молча допивал свой чай, а она, между прочим, заметила себе, что глаза у него совсем не холодные, как ей показалось сначала, а волосы, подсвеченные оранжевым абажуром, отливают темным золотом. Наконец он допил и поставил свою чашку на блюдце.

— С Вадимом я разберусь… Но пришел я к вам, потому что мне хотелось вас видеть!

— С бутылкой! — ядовито заметила Надя.

Он пропустил ее реплику мимо ушей.

— Когда я увидел вас у Гриши на вечере, — продолжал он задумчиво, не поднимая глаз от стола, — мне показалось, вот та девушка…

— К которой можно зайти запросто с бутылкой, — лихо ввернула Надя.

— Нет, которую я мог бы полюбить, — докончил Володя и, как бы ожидая ответа, прямо взглянул ей в глаза.

Но Надя с ответом не спешила, она молча прислушивалась к себе. Сердце ее забило тревогу: «Зачем? Зачем он так говорит? Ведь я чувствую, что это не просто! Я еще тогда заметила! А мне не надо этого признанья, оно обязывает к ответу, — в полном смятении подумала она. — И самое паршивое, что он мне нравится, я не могу поступить с ним, как с Вадимом или даже с добрым Вальком».

— А когда вы заплакали, тихо и обиженно, мне показалось, что я уже люблю вас…

— Вам показалось! — вкрадчиво сказала она.

— Кто-то сказал, что путь к сердцу мужчины через его желудок. Неверно это! Через жалость и желание защитить обиженную!

— Но я не обиженная! — живо возразила Надя, — И в защите не нуждаюсь!

— Теперь я вижу, что ошибся, а тогда, когда я увидел ваше заплаканное лицо и глаза…

«Надо срочно заканчивать сентименты, а то, чего доброго, разревусь от жалости к самой себе».

— И поэтому решили утешить меня, так? — недобро усмехнувшись, сказала она и опять присела на самый край стула.

— А вот и не угадали! Я ехал и думал, если у вас кто есть, выпьем со счастливчиком за ваше здоровье.

«Вывернулся, как уж между вилами», — эхом отозвался бес.

— А если я одна?

— На это я мало надеялся, но подумал, если мне так посчастливится, тогда выпью с вами на «брудершафт», чтоб называть вас на «ты».

— И обольщать меня ласковыми словами?

— Если вы считаете, что искренние слова могут обольстить вас, тогда…

«Ну, будет! — решила про себя Надя. — Пора и честь знать! Надо повежливее выпроводить его…»

— Оставим брудершафт до следующего раза, — сказала она. — Мне завтра рано вставать, вы уж извините меня!

— Завтра воскресенье, день нерабочий!

— Я еду с первым поездом в Калугу, чтоб успеть завтра же и вернуться.

— Свидание?

— Да, и очень ответственное!

— Жаль, а то я бы мог отвезти вас, но раз свидание, да еще ответственное, тогда я пас. Но брудершафт мне обещан и я жду. Мне трудно называть людей моложе себя на «вы».

— Попытайтесь! — Надя поднялась из-за стола, давая понять, что визит закончен, но догадавшись, что мальчик обижен и уязвлен, на всякий случай, улыбнулась ему, вложив в свою улыбку все свое очарованье.

— Постараюсь! — произнес он, вставая, — И не смотрите на меня с таким ожиданием. Я вас понял, сейчас ухожу!

Надя проводила его до вешалки и ждала, пока он не спеша одевался.

— Вы разрешите еще заглянуть к вам, без бутылки? — шутливо спросил он.

— Не знаю… — неопределенно протянула Надя. Ее не устраивали такие посиделки. «Ни к чему хорошему они не приведут. А то, что в нем бездна обаяния и Бог ведает, какая-то мужская сила, так это «топи котят, пока слепые, едва родившихся на свет», — говорила, в свое время, тетя Маня, а то будет поздно».

Володя почувствовал ее упорное нежелание приглашать к себе и предложил сам:

— Может быть, сходим куда-нибудь?

— Нет, Володя, на «куда-нибудь» у меня нет времени, — честно созналась она.

— А куда бы вы хотели?

О! Это она отлично знала, куда бы ей хотелось:

— В Большой театр!

— В Большой театр? — с недоумением переспросил ее Володя,

— Вы спросили меня, куда бы я хотела? Я ответила. Но это вас ни к чему не обязывает!

— Нет, почему же, — оживился он, — а на какой спектакль?

— На оперу, на любую, даже на «Кармен»!

— Почему даже?

— Я слышала в Большом «Кармен».

— Вы все-таки мне позвоните? Или утеряли мой телефон?

— Нет, не обижайтесь, ни звонить, ни напоминать о себе не стану. Вспомните — адрес известен. Во вторник, в четверг и в субботу я, к сожалению, прихожу после восьми, а то и позже.

Надя уже открыла ему дверь, провожая, когда он остановился и взял ее за руку.

— Ничего я о тебе не знаю! — с сожалением оказал он, слегка притягивая ее к себе. — Девушка-загадка!

— О «вас», пожалуйста, не о «тебе»… я тоже о вас ничего не знаю. Она быстро отдернула руку и отодвинулась от него. — А что вас, собственно, интересует?

— Но вы же все равно не скажете!

— Почему же, скажу!

— Например, с кем у вас свидание в Калуге?

Надя от души рассмеялась. Ей было очень лестно и приятно сознавать, что кого-то может волновать ее свидание.

— К тете я еду, к папиной сестре.

— Вадим сказал, что вы работаете на стройке, но я не поверил!

— Отчего же? К пиратам попал однажды сам Юлий Цезарь! — Последние слова Клондайка…

— Но он бежал, не уплатив выкупа.

— Бог поможет мне — и я сбегу, а выкуп уплачен авансом.

Проводив своего гостя, она быстро расправилась с посудой и села у стола, положив голову на руки. Было о чем задуматься. Рита под большим секретом сказала ей: Елизавета Алексеевна считает, что Надю можно подготовить по вокалу пробоваться сразу в театр, но лучше, чтоб она получила настоящее музыкальное образование. А как просуществовать на стипендию? Что стипендия у нее будет, она не сомневалась, и даже повышенная, иначе за чем учиться? После нового года им обещали повысить расценки — и тогда можно будет прилично зарабатывать, но пока существует глупая система, когда хорошие, добросовестные работницы, а их, в бригаде не больше половины, тащат, как на буксире, лентяек и лодырей, ждать больших заработков не придется. За бездельников заступается государство. Выгнать их с работы не может ни бригадир Аня, ни даже Степан Матвеевич. Они под высокой защитой отдела кадров, а там отвечают одно: учите, перевоспитывайте! Потом она вспомнила Клондайка, потому что помнила о нем всегда, и особенно часто вспоминала тот день, когда она набралась смелости и пришла к нему сама, «без приглашенья». И «дура, набитая опилками», не осталась у него, несмотря на с ума сводящие слова, какие он говорил ей: «Любимая моя, ты сотворила диво дивное, ты открыла для меня целую новую жизнь, ты заставила меня смотреть на события твоими глазами, ты сделала мою судьбу твоей. Теперь мы с тобой единое «Я!» А слова, какими он называл ее: «Любимая моя, желанная моя, моя единственная в мире, моя самая-самая». Никто из этих сыночков никогда не скажет девушкам таких слов, а если и скажут, то не почувствуют. Эти холодные себялюбцы, эгоистичные и избалованные вниманием, сочтут за тяжкий труд слова такие произносить — и так все получат, девушки стали не гордые, сговорчивые, доступные.

В воскресенье, на следующий день, Надя с раннего утра поехала в Калугу навестить Варвару Игнатьевну и вручить подарок к Новому году, большой серый платок из козьего пуха. Одной девушке в бригаде прислали из Мичуринска к зиме пуховый платок, но она, узнав его цену, тут же решила продать и купить себе что-нибудь более модное, чем «старушечий» платок. Надя, вспомнив о тетке в Калуге, заплатила ей пятьсот рублей и теперь, прижимая к груди покупку, с радостной душой неслась но улице Огарева. В этот раз она отлично добралась на автобусе до центра, а оттуда «рукой подать» до дома. Неожиданно тетя Варя встретила ее очень сердечно, прослезилась, заверив в лучших чувствах к ней, называя единственной родней. Где-то на чердаке она отыскала желтый бархатный альбом, и Надя с большим удовольствием еще раз выслушала историю о героизме своих предков. В заключение она строго сказала Наде:

— Гордись родней! Ты не какой-нибудь «Иван, не помнящий родства»! Ты потомок храбрых и достойных людей.

Надя готова была гордиться, но как? Не знала. Рассматривая полузабытые родные лица Алешки, отца, матери и еще каких-то совсем ей не знакомых дядей и тетей, она краем уха слушала жалобы тети на скудную жизнь: с дровами плохо, за хлебом ходить далеко, опоздаешь — белого не купишь, за продуктами очереди, мясо в магазине — кости и пленки, на рынке все дорого. Немногим лучше, чем в войну. «Видимо, — думала Надя, — героические мои дед и отец, защищая родную землю от врагов, не имели возможности защитить ее от кучки проходимцев, разорявших страну изнутри». Жалея от души стареющую тетку, Надя пригласила ее на зиму к себе в Москву.

— Спасибо, родная! — растрогалась до слез Варвара Игнатьевна. — С великой радостью отдохнула бы от дров, керосинок, примусов. Воду из колонки тяжко таскать, зимой все вокруг колонки обмерзает, лед сплошной, то и гляди, грохнешься, костей не соберешь. Мука мученическая! Да ведь растащат дом-то! По досточке разберут и трубу стянут!

Надя тоже расчувствовалась и, уезжая, оставила тетке двести рублей. Варвара Игнатьевна денег брать ни за что не хотела, а потом расплакалась и взяла. Разве могла Надя забыть последнее материнское письмо: «Добрая душа, тетя Варя из Калуги, ходит за мной».

Холодный и бесснежный декабрь в новом доме был не теплее, чем в хлеборезке в Воркуте. Там жарили печки, не жалея угля, а здесь, в квартире на первом этаже, холод гулял со всех концов: из-под двери, из окна, чуть теплые батареи не могли согреть даже такую крошечную квартиру. Кроме того, всегда полупьяные жители не трудились закрывать за собой дверь подъезда. Надя купила рефлектор и включала его, как только переступала порог своего жилища. Она боялась простудиться и заболеть, а значит, пропустить занятия, поэтому не считалась с расходами на электричество и газ.

Во вторник, возвращаясь в половине девятого от Елизаветы Алексеевны, она мечтала забраться скорее в горячую ванну и согреться. Дома сразу же зажгла обе конфорки плиты и поставила чайник. Несмотря на холод, она была в приподнятом настроении. Сегодня в первый раз Елизавета Алексеевна похвалила ее, сказав ей с доброй улыбкой, что чувствует, дело двинулось. Надя возликовала душой и всю дорогу домой мурлыкала себе под нос «Все о тебе».

Уже наливалась в ванну ржавая вода — от новых труб, как ей объяснил сантехник, когда в окно слегка постучали по стеклу. Надя накинула на плечи свой белый платок и открыла дверь.

— Почему не спрашиваете, кто? — сказал, входя, Володя. — Не пугайтесь, я на минуту, билеты привез. В воскресенье пойдем «Иоланту» послушаем.

— Ой — взвизгнула не своим голосом от радости Надя. — Ой! Спасибо!

Она и не надеялась на такую удачу, когда шутя изъявила свое желание. «Иоланта»! Самая красивая опера Чайковского!

— Я бы с удовольствием согласился на самый легкий поцелуй вместо «спасибо», — со смиренным видом, опустив глаза, сказал Володя.

В другой раз Надя вспылила бы, наговорила кучу колючих слов, а то и просто указала на дверь, но сегодня ничто не могло испортить ей настроение, а тем более такой пустяк, сказанный в шутку и не дерзко.

— Что вы оказали? За удовольствие, что я иду с вами в театр, я еще должна вас целовать? — шутя запротестовала она.

— Тогда могу я! — быстро подхватил ее слова Володя. — В благодарность за удовольствие, что вы идете со мной в театр, поцеловать вас!

— Попытайтесь! Я буду сопротивляться! — поддразнила она его и тут же пожалела.

— Хорошо же! Я согласен и на такое! — В узком коридорчике ему ничего не стоило поймать ее и, прижав к вешалке, легко отвести в стороны ее не особенно сопротивляющиеся руки

— Ну что, сдаетесь?

— Нет!

— Смерть или живота?

— Смерть! — засмеялась она, и он поцеловал ее прямо в раскрытые губы, и даже не один раз.

Надя знала прием, как отбиваться от нападения мужчины. В лагере ее научила комендантша Баглючка. Во время войны Баглючка была санитаркой в санитарном поезде, и не раз ей приходилось преодолевать натиск выздоравливающих бойцов, возвращая их снова на больничные койки, пока главврач поезда не вынужден был списать ее за членовредительство. В этом случае она была сама виновата, поэтому не обиделась, а только сказала:

— Мы в расчете! — но потом, движимая непонятным любопытством, разрешила ему еще поцеловать себя и ответила ему на поцелуй, но, заметив, как вспыхнул в его глазах «угрюмый, тусклый огнь желанья» испугалась, что зашла слишком далеко, и с воплем: — «Ой! Ванна!» — бросилась перекрыть краны.

«Скверная и непристойная шутка с моей стороны, — осудила себя Надя, когда он ушел. — Больше этого не повторится!»

Рабочая неделя пролетела, как во сне, вся в ожидании. Однако пришлось разориться на темное платье. Дина Васильевна, чей вкус Надя считала безукоризненным, когда-то наказывала ей: «Нельзя ходить в театр в кричащем, ярком наряде. Это безвкусно и неуважение к артистам. Надо понять, что не ты на сцене, а артист, и на него должно быть обращено внимание зрителей, а не на твое платье!» И вот уже весь аванс с небольшим пошел на черное шерстяное платье. Золотую брошь одолжила Аня.

— Учти, золото настоящее, пятьдесят шестой пробы! Смотри, не потеряй! — предупредила она.

Пришлось для крепости пришить к платью пятью стежками. Аня же и посоветовала подчеркнуть талию лаковым черным поясом от красного платья.

— Тут у тебя на юбке ничего выпустить нельзя? — спросила она.

— Зачем? — удивилась Надя.

— Да хоть чтоб подлиннее чуть! Уж больно ты, Надька…

— Что? Нехорошо? — озабоченно спросила Надя.

— Не то, чтоб нехорошо, а очень уж для мужиков зазывно!

— Ну, знаешь! — возмутилась Надя, — Еще о них я не заботилась!

Всю «Иоланту» она проглядела на сцену, не отрывая глаз. Вместе с народной артисткой она пела про себя:

— точно следуя за взмахом дирижерской палочки. Все полтора часа, пока длилась опера, она была на сцене и пела Иоланту. Володя несколько раз с удивлением посматривал на нее, недоумевая: «Неужели можно увлечься так оперой, которая давно завязла в зубах. Одна «Матильда» исполняется чуть ли не в каждом концерте?» — Я едва не задремал! Мог заснуть под колыбельную, с кресла упасть.

Надя еще пела про себя и была в благодушном настроении, поэтому решила, что он шутит, хоть и не совсем умно, но в то же время подумала: «Клондайк никогда бы не сказал так… он готов был часами слушать наши репетиции в вонючей, пропахшей ржавой рыбой столовке, а уж когда пела я…!» Она не раз задумывалась, откуда в Саше Тарасове, охраннике, призванном стеречь «фашистов, контриков, врагов советской власти», а подчас и стрелять в них (попробуй они бежать!), столько чуткого понимания и любви к поэзии, музыке, ко всему красивому, чуть приподнятому над землей. Кто привил ему эти чувства? Дом? Семья? Но теперь, зная его семью, ничего подобного там она не нашла. Может быть, его настоящий отец, расстрелянный по делу Кирова? А скорее всего самородок. Ведь родился же в курино-утиной семье прекрасный лебедь?

— Ну, а еще что бы вы хотели послушать? — спросил Володя, подъезжая к ее дому.

— Все равно! Даже опять «Матильду» могу слушать!

— Фантастика! Я никогда не думал, что можно так самозабвенно слушать музыку, ну прямо как кобра! По-моему, вы даже раскачивались.

— Вам не понравилось! — с сожалением сказала Надя.

— Нет, почему же? Я получал большое удовольствие, глядя на вас…

— Так мало вам надо? — с легкой иронией спросила она.

— Коварный вопрос, сразу не ответишь!

«Далеко идущий разговор, надо сокращаться»! — сказала себе Надя, а ему поспешила оказать:

— Я не тороплюсь выслушать ваш ответ. На досуге подумайте, — и взялась за ручку дверки машины.

— Поехали, проедемся немного?

— На работу завтра.

— Рано еще!

— Ну, если только недалеко… — с сомненьем сказала Надя.

Домой, в холодную квартиру, ей возвращаться не хотелось.

Вдоль шоссе змеилась веретеном поземка. Не такая холодная, не такая колючая, как «там», но все же настоящая. «Интересно, какая «там» зима в этом году? Кто возит хлеб с города? И кто вместо нас теперь в хлеборезке? Увидеть бы моих девушек, сказать им: житье-бытье на воле тоже не сахарное для работяг. Только думаешь: вроде свободная! Надоели злые, вороватые плиточницы. Тащат все, что можно унести. Из всей бригады три-четыре порядочные женщины. И разговоры их надоели до тошноты. Все о своих мужиках толкуют. Такие-сякие. Пьяницы, драчуны, дебоширы. Женщины приходят на работу, пряча под косынками подбитые глаза, разбитые губы.

«Какого лешего вы держитесь за них? — зло спрашивала Надя.

«Ишь, умная нашлась, попробуй, проживи одна! А если дети?»

— Вы что приумолкли, Наденька? Как ваша поездка в Калугу? — спросил Володя, заметив, что она сидит, не двигаясь, уставившись на дорогу.

— Без радости!

— Что так?

— Так уж! Тяжело живут наши люди в провинции, особенно пожилые…

— Да! Пожилым и старым везде плохо!

«Ну, твоим-то мамочке и папочке не худо! — но промолчала. — Молчанье — золото!»

— А вот и поворот к нам на дачу, — он притормозил. — Поехали?

— Что вы, поздно уже!

— А мы недолго, выпьем кофе по чашке и обратно! Мне тоже завтра рано надо.

— У вас там не холодно? — Надя поежилась и поджала под себя озябшие ноги.

— Нет, не должно быть. Отец с мамой были вчера и только вернулись.

Пока Надя обдумывала, прилично ли ей ехать в поздний час на незнакомую дачу, он уже, посигналив у ворот, остановил машину.

«Значит, кто-то есть, — с досадой подумала Надя, — Зря потащилась…»

— Кто там у вас?

— Никого, это Лаврик, наш сторож.

Надя притихла, ей стало не по себе. Вспомнились дачи «бойцов наркомвнудела» в Малаховке, тоже со сторожами, скрытые от людских глаз зелеными сплошными двухметровыми заборами.

Большая двухэтажная дача по сравнению с теткиным домом в Калуге показалась ей дворцом. Дорожки тщательно расчищены, а у входа в дом большая елка, завернутая в рогожу.

«К Новому году», — догадалась она.

— Это отец упражнялся! — заметил Володя, увидев, чистые от снега, дорожки.

Сторож, не то сонный, не то пьяный, не глядя ни на кого, открыл дачу, отдал Володе ключи и убрался куда-то вглубь сада.

— Пошли! — пропуская Надю вперед, сказал Володя. — Лаврик говорит, мои недавно отбыли, значит, тепло.

Дача и внутри была шикарной. Комната, куда прошла она, больше, чем вся ее квартира. Полы под ковром паркетные, и камин. Камин она видела только на картинке, на нотах старинного романса: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской», да еще в Эрмитаже. Но Надя головой вертеть не стала и чужое достояние рассматривать не захотела. «На чужой каравай рот не разевай!». Села прямо на кушетке, нос задрала, как королева на троне. «Нищие, но гордые, с тем возьмите!»

— Сейчас я вам музыку включу, чтоб не скучали, — сказал Володя и пошел варить кофе.

Джаз играл что-то очень знакомое, но что? Никак не могла вспомнить! Вскоре он вернулся с кофейником, чашки из буфета достал, веселый и довольный, как всегда.

«Ишь, возрадовался на отцовской даче гулять, а сам-то по себе кто?» И тут же бес: «Спроси-ка его, скольких он сюда подружек водил в родительское отсутствие?» Но смолчала. «Нехорошо прийти в гости и хозяев охаивать».

Володя с милой, добродушной улыбкой прицелился налить ей в чашку кофе. Надя быстро прикрыла чашку рукой.

— Я кофе не пью.

— Как? — поразился он. — Неужели?

— Так! Не пью и все тут!

— А чай? Пойду заварю!

— Не беспокойтесь, прошу вас! Я просто посижу и постараюсь вспомнить, что это играет джаз. Знакомое. — И тотчас вспомнила.

— Не старайтесь! Вы этого не знаете! Это не Матильда!

— А вот и знаю! — воскликнула Надя. — Это «Серенада Солнечной долины»!

Володя посмотрел на нее пристально, скрывая удивление, и задумчиво спросил, совсем как Вадим:

— Откуда вы такая, Надя?

А она и в самом деле вспомнила: война на исходе, малаховский летний кинотеатр открыт, идет американский кинофильм. Музыка, много музыки! Мальчишки насвистывают: «Чатануга-чу-чу». Девушки поют: «Мне декабрь кажется маем».

Он достал из буфета знакомую бутылку с ликером.

— Вот ваш отвергнутый «Бенедиктин». Попробуйте с кофе! Мне ведь обещан «брудершафт».

С Надиного лица не сходила вежливая полуулыбка. «Если только он думает напоить меня этим зельем, то дурак, а протянет руки, схлопочет «звонкого леща»! Но Володя сидел смирно и ожидающе посматривал на Надю. Ликер «Бенедиктин» был действительно вкусный и тягучий. Она отпила глоток, поставила рюмку на стол и сказала:

— Теперь вы можете называть меня на «ты», и я вас тоже.

— Нет! Ничего подобного! Брудершафт — это своего рода побратимство. Надо выполнить ритуал, а иначе он не действует. Вы меня удивляете, и все больше с каждым разом.

— Рада слышать! — холодно произнесла она, кивнув головой.

— Весь мир знает, как пьют на брудершафт, а вы нет!

— Нет, не знаю! Это большой пробел в образовании?

— Ну знаете… — пожал плечами Володя. — Есть вещи, которые…

Надя не дала ему договорить:

— А вам известно, что такое «белла каландрина?»

— Первый раз слышу! Что это?

— Это по-итальянски прекрасный жаворонок. Видите, оказывается, нельзя объять необъятное.

Она хорошо знала, когда и как пьют на брудершафт, но у нее возникло желание подурачить его слегка. Она понимала, что ему очень хотелось поцеловать ее, потискать, а то, чего доброго, и больше, «смотри в оба, не ходи босой», для этого и заманил ее сюда. Но всяк сверчок знай шесток!

— Так как же брудершафт?

Надя поднялась с кушетки:

— Обязательно! Когда-нибудь в следующий раз! Проводите меня!

— Нет уж, нет уж! Мне обещано! — запротестовал он.

— Я вам разрешила называть меня на «ты», чего же еще? И не старайтесь уподобиться животному, которое кладет ноги на стол, когда его сажают за стол! — улыбаясь, сказала Надя, но почувствовала себя на пределе, с бесом, готовым сорваться.

— Нет, уподоблюсь свинье и буду ею назло! Раз меня так жестоко обманули.

Надя хотела рассердиться, но не смогла, а рассмеялась, очень уж похоже на пережитое ею «там», в хлеборезке. «Балованные мальчики, не знающие отказа у девочек. Как смешно и досадно на вас смотреть! И как приятно щелкать вас по носу!»

— Хорошо! — сказала она направляясь к двери, — Я и сама дорогу найду.

— Что ты, Надя! Я пошутил, сейчас поедем! Извини, мне так интересно с тобой….

Этой же ночью ей приснился сон. Она увидела себя и Клондайка. Оба они, взявшись за руки, бежали босиком по тундре. Снег проваливался под их ногами, и Надя знала, что очень холодно, но мороза они не чувствовали. Они бежали, надеясь скрыться от преследователей. Кто их преследовал, ей было неизвестно, она подозревала, что это мог быть только опер Горохов или отчим Клондайка. Где-то впереди был дом тети Вари, и если они успели бы добраться туда, то были б спасены. Внезапно она заметила, что бежит одна и, обернувшись назад, увидела, что Клондайк упал и встать не может. Он повернул к ней смертельно бледное лицо и, приподнимаясь на локте, крикнул:

— Беги! Спасайся!

— Нет! Никогда я не оставлю тебя! — она кинулась к нему. — Мы умрем вместе! — и проснулась от собственного голоса.

Каждый раз после таких снов настроение ее надолго портилось. Ей казалось, что Клондайк являлся ей, когда она начинала думать о другом, и чуть больше, чем надобно. Она тихонько плакала, чувствуя свою вину перед ним. И успокаивалась только тогда, когда вспоминала о том, что запретила ему встречать себя в тот день.

Днем она обещала позвонить Володе на работу. «Хочу послушать твой голос по телефону», — объяснил он ей. Но, когда дошла до телефонной будки, обнаружила, что у нее нет мелочи, и сочла это за доброе предзнаменование. «Нет — значит, и не надо!»

Во вторник, после урока, Надя задержалась на минуту, укладывая на место в шкаф ноты.

— Если вы не очень торопитесь, мы могли бы выпить чаю! — сказала Елизавета Алексеевна, а Надя не поверила своим ушам, решила, что ослышалась. Она вопросительно взглянула на Елизавету Алексеевну, но та еще раз повторила: — Я спрашиваю, если вы не торопитесь?

— Совсем нет! Мне некуда больше спешить!

— И некого больше любить? Ямщик, не гони лошадей! — улыбнулась Елизавета Алексеевна, и глаза ее стали мечтательными и нежными, а Надя подумала, что если женщина хочет казаться моложе своих лет, то должна улыбаться именно так!

— Да, — сказала она, — и некого больше любить.

— Это плохо! Чрезвычайно плохо! Молодость дана для любви. Природу не обманешь. Она наказывает чрезмерно строптивых и гордых одиночеством или, еще хуже, в старости человек влюбляется в молодое, смазливое ничтожество.

— Ну почему ж в ничтожество? — удивленно спросила Надя.

— Обязательно! Это не будет порядочный человек, который ответит на такую любовь. Вы удивлены, почему? Потому что любовь— свет жизни, вспомните, как поет Иоланте граф Водемон: «Чудный дар природы вечной, дар бесценный и святой». Каждый влюбленный найдет в своей возлюбленной эту красоту, которая взволнует его душу. А какая красота старость? Пепел угасшего костра. Она не может внушить ни великой страсти, ни небесного огня желанья. Уваженье? Пожалуй. Благодарность? Любить старость можно только в силу привычки или преследуя неблаговидные цели. Надя была поражена: «Уж не о себе ли она?»

— Ну идемте же, Марфуша нас ждет!

В маленькой, уютной кухоньке уже был приготовлен чай. На чистой, в голубую клеточку, скатерти очень аппетитно и привлекательно выглядели в одинаковых маленьких вазочках несколько сортов варенья и серебряная корзиночка с печеньем. Пока Марфуша разливала чай, Елизавета Алексеевна спросила:

— Скажите, Надя, вы никогда не пели с духовым оркестром?

— Никогда! — удивилась Надя. — Я вообще не пела с оркестром, только с роялем и аккордеоном.

— Странно! И вы не чувствуете усталости в конце занятий, может быть, ощущения сухости в горле?

— Нисколько! А что? — спросила встревоженная Надя.

— Сегодня, и в последний раз, я заметила, у вас в голосе появляются странные призвуки, похожие на легкую хриплость. Вы не больны? Я имею в виду…

— Нет! — испуганно сказала Надя. «Этого еще мне не хватало!»

— Вполне возможно, мы много занимаемся, и голос переутомляется, поэтому вы с Ритой позанимайтесь, поработайте над вещами, а в субботу не приходите. Надо вам недельку отдохнуть. Берегите голос, это ваше богатство. У вас есть возможность стать большой певицей.

После чая, когда Надя собралась домой, Елизавета Алексеевна вышла в другую комнату.

— Подождите минуту, — сказала она Наде и вернулась с коробочкой в руках. — Вот вам к Новому году от меня подарок!

— Что вы, спасибо! — залепетала Надя в полной растерянности. — Зачем? — и еще какие-то, глупые от смущенья, слова.

— Ты открой, посмотри, что там, — подбодрила ее Марфуша.

В голубой бархатной коробочке, на таком же синем, слегка выцветшем бархате лежала великолепная брошь в виде ветки розы с золотой застежкой. Какой-то искусный мастер вырезал эту вещь из перламутра двух тонов: розоватого и серо-зеленого. «Точно небо над тундрой, когда весной вдруг соберется пурга и на тяжелых серых облаках заиграют розоватые отблески солнечных лучей», — вспомнила Надя, не в силах отвести глаз от этого чуда. Такие прекрасные вещи она видела только в доме у Дины Васильевны.

— Ну, как? Нравится? — спросила Елизавета Алексеевна, наслаждаясь Надиным смущением.

— Я просто не заслуживаю такого подарка! — сказала растроганная Надя. — Спасибо!

— Ну, раз нравится, и носи на здоровье. Я одинока, и дарить мне красивые вещи некому.

— Спасибо! — еще раз тихо проговорила Надя, чувствуя, что в носу защипало от близких слез.

— Можешь поцеловать своими свеженькими губками мою морщинистую щеку.

Вне себя от радости летела домой Надя, прижимая к груди подарок. Его ценность она не знала, но для нее, как и кольцо бабушки, он был бесценен. «Как все же верно, что «рука дающего не оскудеет», — сказано в Писании. Вот подарила тете Варе платок — и сама теперь с подарком», — радуясь, думала она. Дома приколола к черному платью и ахнула: «Как красиво!»

В канун Нового года никто не работал. Шатались по этажам, мешали друг другу. Обсуждали, какие закуски готовить и сколько вина нужно на каждого, чтоб было весело, но не окосеть, мебель не испортить, квартиру не испакостить.

— А ты с кем, Надька? Где? — спрашивали ее.

— Нигде, ни с кем, одна!

Впервые в жизни ей предстояло остаться на Новый год одной, со своими мыслями. Кто поверил, посочувствовали: «Одной на Новый год плохо!» Другие просто не поверили: «Врешь, Надька, не может быть, чтоб одна!» Но в свои компании приглашать не спешили, больше из вежливости. Уж слишком отличалась от всех: «Горда больно, вот и сиди теперь одна со своей гордостью!» — перешептывались девушки из бригады. В четверг последнее занятие с Ритой, а там и поспать досыта. Можно было к тете Варе на Новый год поехать, только уж очень долго тащится поезд, целых шесть часов без малого. На Арбате в одном из маленьких переулочков, в Филипповском, крошечная, как игрушечная, старинная церковка. В нее наметилась зайти Надя поставить свечи за упокой дорогих ей усопших. С работы убежала раньше времени — все одно делать нечего. Песок для раствора не просеяли. Плитку не завезли, и цемент нужной марки тоже кончился.

Проходя мимо ресторана «Прага», Надя увидела знакомую машину. Но Володи в ней не было. И вообще он «исчез с горизонта». «Обиделся, наверное. Ну и с Богом, так-то оно и лучше!» В церкви отпевали сразу двоих покойников. Надя перекрестилась на Николая Чудотворца под удивленными взглядами старушек и купила пять рублевых свечек. Четыре свечи «своим» и одну — за неверующего Клондайка. «Господи, прости ему грехи вольные и невольные, упокой душу его, Боже!» — прошептала она, втыкая свечку в поставец перед иконой Всевышнего. Потом прошла по Арбату до Смоленской площади и зашла в кондитерский отдел большого гастронома, что на углу. Ни тортов, ни пирожных не было, но очередь человек в пять-шесть стояла в ожидании. — Сейчас вынесут! — шепнула ей женщина.

И верно. Одна за другой вышли продавщицы и вынесли лотки с пирожными. Вот это, называется, повезло! Очередь шарахнулась в кассу. Надя тоже. Пожадничала, сразу двадцать штук купила. Кабы всегда, да свободно продавались, можно было ограничиться четырьмя-пятью, а теперь когда еще так повезет? Новый год на носу!

Рита встретила ее, как хорошую подругу.

— Ой, молодец! А у меня к праздничному столу ничего к чаю нет, кроме варенья. Где танцуешь на Новый год?

— Нигде. Я одна, дома! — Надя, стараясь не показать огорченья, улыбнулась через силу.

— Как? Одна, дома? В такой праздник? Давай к нам, у нас как раз дамочек не хватает.

Кое-как прошлись по вещам, в спешке пропели и ладно! Не до занятий, праздник!

— Ты только не подведи меня, обязательно приезжай! Мы на тебя рассчитываем, — сказала на прощанье Рита. Девочку она уже отправила к бабушке, то есть к своей матери. — Значит, к десяти ждем. Не опаздывай!

Надя была на седьмом небе от счастья, получив Ритино приглашение. И не потому, что Рита сказала, будет много гостей, значит, ее попросят петь, а это всегда радость, а потому, что в такую ночь никогда еще не оставалась одна и боялась одиночества. Она знала, что, как только наступит вечер, и ей совсем нечего будет делать, она дочитает и отложит в сторону «Остров пингвинов» — книгу, очень полюбившуюся ей за то, что нашла в ней много интересных для себя мыслей. Но, как только книга будет дочитана, она начнет думать о нем, о Клондайке, мысленно просматривая все с самого первого дня, когда увидела его и заволновалась, душа ее затрепетала в предчувствии грядущих тревог, что наступали неотвратимо на нее. Тогда она еще не знала, какие они будут, и надеялась на счастье. Трагический конец она тоже вспомнит, и это будет так болезненно, что слез она удержать не сможет, а встречать Новый год со слезами, по приметам, весь год будет в печали и слезах. Конечно, можно пораньше лечь спать, но тогда она проснется среди ночи, и если не увидит его во сне, то он все равно явится ей, и все будет то же самое, — вспухшие от слез глаза и безысходная тоска на целый день.

30-го Степан Матвеевич поздравил всех с Новым годом и отпустил девушек пораньше с работы.

— Высыпайтесь, девчата, хорошенько, чтоб на Новый год быть вам красивыми, отдохнувшими, веселыми и чтоб танцевать до упаду, — и улыбнулся Аннушке.

Бригадницы прятали ехидные улыбочки и многозначительно перемигивались меж собой, но помалкивали. Знали, что Аннушкин «роман» двигает объекты, проценты и план, а стало быть, и заработки.

«Все же хоть «воробьиная свобода», а хорошо!» — решила Надя, спускаясь в метро по эскалатору. Навстречу ей спешили вверх веселые, празднично одетые люди. Женщины, и молодые и постарше, нарядные, «в парадной форме». Она тоже надела свое самое красивое алое платье, ресницы навела до бровей и губы накрасить не забыла. Одна обидная мыслишка свербела ей голову: «Почему не пришел поздравить с праздником Володя?» Но она тут же отогнала ее прочь. «Не тот случай, чтоб заострять внимание, там внучка Маша!»

Конфеты, что он принес в прошлый раз, были начаты, и в коробке их брать неудобно. Надя пересыпала в бумажный пакет: «Все не с пустыми руками».

Рита, нарядная, в черной бархатной юбке, в белой кружевной кофте, словно десять лет за плечи скинула. Юная, как девушка.

— Туфли пока не одевай, шлепанцы мои одень, пойдешь помогать стол накрывать, — тут же скомандовала она.

Приехал с концерта Ритин муж. Славный, остроумный весельчак, невысокого роста, с заметной плешью, искусно замаскированной темными волосами. Он протянул Наде руку:

— Яков Борисович, можете называть меня запросто — Яша! А вы Надя, восходящая звезда над нашей тусьменной планидой, так я угадал?

— Все верно! Только восхода пока не предвидится! — улыбнулась ему Надя.

— Маргоша! — восхищенно воскликнул он, выгружая на стол бутылки из портфеля. — Ты права, она и впрямь красотка и совсем моего роста. Я почти достаю ей до плеча!

Рядом с Надей хозяйка усадила немолодого мужчину с седыми, как серый каракуль, тугими завитками волос и неожиданно молодыми светлыми глазами. Общество подобралось на редкость интересное, говорили о музыке, о новых постановках в театрах, о том, что, когда уйдет со сцены Мария Бабанова, никто уже не сыграет так Диану в «Собаке на сене», а, когда покинет сцену Уланова, не будет больше такой Джульетты. Зато в опере наметилась новая «дива», красотка, с прекрасными вокальными данными, кажется, по фамилии Вишневская, и еще о многом, что интересовало Надю до крайности. После встречи Нового года гости сдвинули стол, оттащили в спальню стулья и собрали посуду. Начались танцы.

В тесноте особенно выкаблучиваться не приходилось. Пары толкались, как в автобусе, дамы рвали каблуками друг другу чулки, но вежливо, с улыбками извинялись, кавалеры наступали дамам на ноги, с виноватыми лицами прося пардону.

Надя пожалела новые туфли и паутинки с черной пяткой и пошла на кухню помогать готовить кофе. Рита, сделав большие глаза, шепотом спросила ее:

— Ты знаешь, кто с тобой сидел?

— Представления не имею!

— Дирижер Георгадзе Шота Илларионович! Неужели не слышала? — поразилась Рита. — Быть этого не может!

Но Надя нисколько не смутилась от своего невежества. Она давно поняла, что отстала от советской действительности на доброе десятилетие. И когда ей называли имена современных знаменитостей, которых она не знала, ей всегда хотелось спросить в свою очередь:

«А начальника Главного управления Воркутинскими лагерям» генерала Деревянко вы не знаете? Нет? Неужели? Ну, а командующего войсками МВД генерал-полковника Масленникова вы должны знать! Личность известная! Что, тоже не знаете? А имя начальника комбината «Воркутуголь» товарища Кухтикова вам незнакомо? И о Чепиге, начальнике режима Воркутлага, тоже не слышали? Его прелестная жена была примадонной Воркутинского музыкально-драматического театра и даже заслуженной артисткой Коми АССР. Правда, пела она под другой фамилией. «Вера Макаровна Пясковская» — значилась она в афишах, и такой ее запомнили зрители Воркуты, конца сороковых годов.

Майор Чепига был непопулярен в Воркуте, хотя, возможно, только среди определенного контингента. И об этом вы не слышали?» — И тут же сделать удивленное лицо, уличив знакомых в их дремучем невежестве. Устыдить и наслаждаться их смущением.

Однако Рита из лучших побуждений посоветовала:

— Знаешь, спой, пусть послушает, может и пригодится когда-нибудь. Все же известный дирижер. Пошли!

Гости обрадовано зашумели, хоть как-то развеять надвигающуюся скуку. Пока Надя раздумывала, что спеть, Рита уже проиграла вступление старинного русского романса: «Только раз бывает в жизни встреча», который они потихоньку от Елизаветы Алексеевны, пели иногда с Надей. В тесной, накуренной квартире голос звучал плохо, к тому же выпила какого-то мерзкого вина, зато последние слова Надя пропела с таким чувством, словно стояла на сцене в промозглой столовке ОЛПа, а во втором ряду сидел, широко открыв восторженные глаза, в то время еще простой, двадцатитрехлетний лейтенант, Тарасов.

К похвалам своему голосу Надя привыкла, но муж Риты, Яков Борисович, профессиональный музыкант столичного оркестра, чье мнение было ей особенно дорого, сказал:

— Я такого голоса в жизни не слышал, пожалуй, только у Обуховой, тезки твоей.

— Детка, для вас Сен-Санс написал Далилу, это ваше! — кинулся обнимать ее Шота Илларионович. — Кончайте учебу, пробуйтесь в театр, не теряйте драгоценную молодость!

— Что вы! Обязательно в консерваторию! Это высшее образование музыканта… — уверяла Ритина подруга, композитор Томочка Бромберг.

К четырем утра все осоловели и устали. Пора было расходиться, но транспорт еще не двинулся и нужно было еще подождать или искать такси. Машина была только у Шота Илларионовича.

— Вам в какую сторону? — осведомился он у Нади.

— Спасибо, мне далеко!

— А как далеко? Надеюсь, не в Лондон? — спросил он, делая ударенье на последнем слоге: «Лондон».

— Нет, чуть ближе! — улыбнулась ему Надя. — В Черемушки!

— Это где? Ах, да! Новый район! Одевайтесь, не бросать же девушку! — и обернулся к Ритиным гостям, словно делал великое одолжение. Надя поспешно вышла в кухню.

— Рита! Мне совсем не хочется с ним ехать!

— Поезжай, дурашка, чем через всю Москву тащиться с пересадками! Да ты не бойся, Шотик вполне порядочный человек!

Яша направился было к двери с полным помойным ведром, но остановился.

— Боишься, приставать будет? Бей в рыло, делай клоуна из старого мерина, мы не осудим!

Машина у Шота Илларионовича была маленькая и тесная, называлась «Москвич». Кроме того, никак не желала заводиться.

— Вода в бензобак попала или контакты окислились! — пряча усмешку в воротник, блеснула Надя своими познаниями, из опыта поездок по тундре с Вальком.

— Совершенство! Вы еще и автомобилистка! — простонал красавец-дирижер.

Но получить ответ не успел. Машина заурчала, задрожала, задергалась, как эпилептик, и завелась. Сделав два-три скачка, она перестала дергаться и содрогаться и поехала вполне нормально. Шота Илларионович с облегчением откинулся на спинку сиденья и важно сказал:

— Понимаете, я совсем недавно овладел искусством вождения автомобиля! Путаюсь иногда в педалях, рычагах. Потроха автомобильные плохо усвоил!

«Нелегкая меня понесла! — оробела Надя. — Сшибет еще кого-нибудь, пьяных полна Москва, свидетелем затаскают по судам». Но все обошлось благополучно. Не доехав до дома, она попросила остановиться.

— Я совершенно серьезно предлагаю вам прослушаться у Кемарской. Это очень большая певица и артистка, она может пригласить вас в свой театр, — начал Шота Илларионович, как только машина встала на углу Надиного дома.

— Большое спасибо, — вежливо сказала Надя. — Я подумаю над вашим предложением. — Ей совсем не хотелось затяжно прощаться с этим милым дирижером. «Еще целоваться полезет!»

— После пятого я свободен, вы позволите пригласить вас?

«Боже, и этот с приглашением!» — Я буду у Риты в четверг, позвоните мне туда, — сказала Надя, вспомнив, что Елизавета Алексеевна отпустила ее на всю неделю отдыхать.

— К Маргарите Львовне? А к вам нельзя?

— Я своего телефона мужчинам не даю, у меня очень строгий отец! — соврала Надя, радуясь своей выдумке.

— Ну, тогда до встречи! Дайте хоть к вашей ручке припасть, инфернальная девушка! — произнес он, целуя ей руку.

«Хорошо, что целоваться не полез».

Почти все окна ее дома были освещены. Мелькали разноцветные огоньки елок. Еще в некоторых квартирах ревели проигрыватели и магнитофоны, пробиваясь через толщу стен, и можно было даже с улицы услышать слоновий топот разгулявшихся танцоров. Надя открыла парадную дверь и испуганно замерла на пороге. Перед ней, прямо на грязных, затоптанных ступенях, сидел Володя.

— Здравствуй! — Он поднялся ей навстречу и тотчас качнулся, едва успев ухватиться за перила. — Я пришел поздравить тебя с Новым годом!

Надя молча стала открывать дверь, но от волненья никак не могла попасть дрожащей рукой в отверстие английского замка.

— Разве нельзя?

— Ты пьян, иди проспись! — злобно прошептала она, остерегаясь говорить громко, так как услышала, с верхнего этажа спускалась шумная компания.

Наконец дверь отворилась, и она хотела пройти мимо него, но он быстро подставил свою ногу и протиснулся вслед за ней. Щеки ее пылали от гнева. «Поганец! — мысленно изругала она его. — То с бутылкой прется, а то и сам едва на ногах держится». Однако вслух поостереглась. Связываться с пьяным опасно. При такой слышимости весь дом будет знать, что у «скромняги» Надьки происходила баталия с парнем. Он молчком разделся вслед за ней и повесил на вешалку свою меховую куртку и шапку, прошел в комнату и плюхнулся на тахту. Потолок сотрясался, как во время бомбежки. Кто-то лихо отплясывал под баян «цыганочку». Рядом, за стеной, хохот и женский визг не способствовали серьезному разговору. «Глупое положение», — с досадой подумала Надя. Володя поднял голову к потолку и послушал.

— Счастливые! Как им весело! — сказал он и улыбнулся ей виновато и вроде бы извиняясь.

«Что это с ним?» — удивилась Надя, однако строго спросила:

— Может быть, ты соизволишь объяснить, в чем дело? А?

— Поставь, пожалуйста, чайник и завари крепко-крепко, — попросил он и попытался заглянуть ей в глаза, опять виновато улыбаясь. Этого Надя выдержать была не в силах. Гнев ее улетучился, и душа готова была к прощению.

— Я думаю, тебе стоит все же объяснить, почему ты являешься ко мне среди ночи в пьяном виде?

— Я не очень пьян… средняя степень опьянения, — пробормотал, оправдываясь, он.

Надя пошла на кухню ставить чайник, потом вернулась, села против него на стул и стала думать, как ей повежливее, не нарушая правил гостеприимства, проводить его за дверь.

— Где ты была всю ночь? — излишне «по-свойски» спросил он.

Надя не на шутку обозлилась:

— Какое твое дело, где я была!

Но он будто и не слышал и еще спросил:

— А с кем?

— Послушай, нахал, кто ты мне есть, чтоб допрашивать меня?

— Я тебе есть никто, а ты мне есть очень даже кто!

От такой наглости только руками развести можно было. Едва сдержав себя от смеха, она хотела одернуть нахала для порядка, но услышала, что чайник закипел, стучит крышкой и заливает водой плиту. Когда она заварила чай и вошла в комнату, ей показалось, что он заснул, но он поднял голову и спросил: — Уже готов?

Она, не отвечая, налила крепкий черный чай, потом подумала, достала еще чашку и налила себе. Закон гостеприимства был нерушим в ее понимании.

— А лимон у тебя есть?

— В бананово-лимонном Сингапуре! — пропела она. — А у меня нет! — и перестала сердиться. Нельзя было долго злобиться на его простодушную непосредственность.

— Чай у тебя отменный! — и положил целую пригоршню сахара. «Столько, сколько нам выдавали на месяц», — припомнила Надя. После второй чашки он слегка оклемался, но хмель еще, видно, бродил в его голове, судя по тому, как он опять спросил ее:

— Так где ты все-таки была?

— Какое твое дело?

— Это не ответ! Если б ты была дома, мы Новый год вместе встретили бы. А то я подъехал, а тебя нет, след простыл. Я обозлился и к Машке поехал на Грановского. Не я же виноват, что тебя не было, — с сожалением сказал он и попытался схватить Надю за руку. Но она быстро спрятала обе руки под стол и настороженно спросила:

— Какая еще Машка?

— Обыкновенная, невеста моя!

На минуту у Нади возникло смутное ощущение, будто ее окатили ледяной водой. От неожиданности она оторопела. «Вот это да! У него невеста! Та самая внучка Машка, которая «пасет» его для себя, ожидая, когда он закончит аспирантуру, защитится, чтоб выйти замуж не за простого инженера, а за кандидата наук. Престижно! Это о ней говорил мне Вадим…» Но Надя тут же взяла себя в руки и, погасив в себе ревнивый взрыв, сказала, сколь могла, спокойнее:

— Какое мне дело до твоих Машек, мне нет нужды знать о них! — и надменно вскинула голову. «Знай наших!»

— Растолкались мы с Машкой, разошлись! — глубоко вздохнув, мрачно сказал Володя. — Все оказалось непросто, но когда-то надо было! Ты думаешь, я пьян? Ничего подобного! Немного для храбрости нужно было! А то как, ни с того, ни с сего ее обидеть? Трезвым так прямо и не скажешь: «Разлюбил, люблю другую…». Она умница, давно догадалась. Мы ведь с ней с детства дружили… Матери наши — подруги… — как бы сам с собой рассуждал он.

— Где твоя машина? — слегка растерянно спросила Надя.

— Во дворе бросил, на Грановского…

— А как сюда добрался?

— На такси.

Надя взглянула на свой будильник. Без десяти шесть.

— Домой тебе пора!

— Слушай, чего ты себе еще один диван не купишь? Я лег бы и сутки проспал! Купи, ладно?

— Обязательно! В следующий раз! — развеселилась неизвестно от чего Надя и поднялась из-за стола. — Пора тебе, иди домой, Володя! — неожиданно для самой себя тепло и ласково сказала она, слегка коснувшись его руки.

— Ого! — воскликнул он, с удивлением взглянув на нее, но без сопротивления встал и направился к двери. В узком коридоре, пытаясь попасть в рукав своей куртки, спросил Надю:

— Прохвост я, да?

— Не знаю, как сам-то думаешь?

— Конечно, прохвост! — И замотал головой, словно отгоняя неприятные навязчивые мысли. Потом посмотрел на нее покрасневшими глазами. — А что было делать? Насильно мил не будешь! Так, что ли, говорят?

Надя отворила ему дверь.

— Ты в субботу не убегай от меня, на «Щелкунчика» сходим.

После его ухода она еще долго сидела у неубранного стола.

Спать не хотелось, то ли от выпитого крепкого чая, а быть может, от мыслей, обуревавших ее. Отчего вдруг так неприятно встряхнуло ее, чувство, похожее на простую ревность? Она, конечно, была далека от мысли, что у Володи никого не было, и имела случай убедиться, каким успехом пользовался этот обаятельный и милый парень. Именно про таких говорили: «Не по хорошему мил, а по милому хорош». Не то, что несчастный Клондайк, запертый в казармах под неусыпным наблюдением своих же соратников по охране «врагов народа». У этого сынка была невеста Машка. Машка — внучка, из престижного правительственного дома на улице Грановского. У нее, у этой милой девушки, кроме русского имени, наверное, ничего русского не было и в помине. Дедушка — отдыхающий нарком, маршал или министр, уж верно, позаботился, чтоб у девушки все было из-за «бугра». Парфюмерия из Парижа, остальное могло быть тоже из Франции, из Англии или Штатов, на худой конец, из Финляндии или ГДР. Специальные секции ГУМа или Военторга обслуживали семью девушки Машки. Простые смертные в доме на улице Грановского не проживали. У чугунной изгороди чугунные ворота тщательно запирались на ночь, и комендант в будке, как верный барбос, сторожил покой сильных мира сего. Легко себе представить, какое побоище должен будет выдержать Володя, когда заявит, что элитной невесты, внучки Маши, больше не будет! Мамочка Субботина конечно же не раз видела, как к ее подъезду подкатывает роскошный «ЗИМ» с закадычной подругой и дочкой Машей. Шофер мирно дремлет в машине и терпеливо ожидает, пока подруги обсуждают последние новости моды и светские сплетни, промыв добела кости себе подобным, а нежные отроки тешатся дозволенной любовью. Хорошо! И вдруг такая осечка! Когда бы жила эта Маша в простом доме, да еще и в коммуналке, а не на улице Грановского, за чугунной изгородью, послала бы она, Надя Михайлова, этого Володю, куда Макар телят не гонял. А теперь нет! Будет с них! Теперь она узнала ответ на свой вопрос, мучивший ее «там», на Воркуте. Кому было нужно, чтоб на костях зеков строились все эти Воркуты, Магаданы, Норильски… всех не счесть! Это нужно было им, папам и дедушкам девушки Маши с улицы Грановского, со Староконюшенного, с дома правительства у Каменного моста и тем, кто имел квартиры в священном Кремле. А там, в шахтах, на рудниках, на известковых и цементных заводах, на лесоповалах, трудились, да и до сих пор трудятся для них ум, честь и совесть народа. Оттого и вотще взывали узники, посылая прошения о пересмотре в Генеральную прокуратуру, в Верховный Совет, в МГБ, лично товарищу Сталину, Калинину, Ворошилову, Берия, Абакумову, Руденко… Но заседали там дедушки и папы девушек Машек, и отписывали их помощники и секретари один и тот же ответ для всех: «Оснований для пересмотра нет. Приговор приведен в исполнение правильно!» Нет! Будет с них!

Надька-маленькая, постоянно подрабатывая вечерами в таких «особенных» домах, рассказывала девчатам из бригады, сколько было притащено из Германии «военных трофеев» в виде фарфора, хрусталя, драгоценных гобеленов, картин, люстр и даже мебели. Для Надиной семьи война была великим бедствием, а «эти» и на войне умудрились разжиться. Так пусть же и девушка Маша познает огорчения. Поймет пусть, что можно ездить с шоферами на «ЗИМах», носить драгоценности и наслаждаться природой на дачах с высокими зелеными заборами, а сердцу не прикажешь! И такой же балованный мальчик престижных родителей по своему хотенью, по Божьему веленью предпочел девушке с улицы Грановского бывшую зечку с Воркуты, а теперешнюю плиточницу со стройучастка с ее убогой квартирой. «Уж за одно за это стоило бы полюбить его!» — сказала себе Надя.

Но торжествовала она недолго, стоило ей вспомнить о всех девушках в Речлаге, в этапах и вообще в «тех» местах, которые пребывали там лишь только потому, что важные папы оказались вдруг врагами советского народа, сразу торжеству ее пришел конец. «А чем виновата Маша, что пользуется добытым ее дедушкой? — подумалось Наде. — Ведь и Света Тухачевская, и Петя Якир, и Соня Радек, и многие другие тоже были «престижные» дети.

Великий вождь, лучший друг детей, хоть и провозгласил, что дети за отцов не отвечают, все же действовал согласно Библии: «… в ответе! Да еще до четвертого колена»!

И девушке Маше надобно молиться, выпрашивая прощение у Всевышнего своим отцам и дедушкам за то, что украшают ее квартиру картины и радует глаз драгоценный фарфор на полочках зеркальной горки из растерзанной Германии, а возможно, и конфискованные у бесчисленных врагов народа добрыми папами и дедушками.

В следующий же вечер Володя пришел извиниться за свое нетрезвое вторжение, да еще в неурочный час. Время было позднее, и она, открыв ему дверь, обозлилась: «Небось у Маши до сих пор околачивался, а сюда идет или с бутылкой, или выпивши, как к девке пропащей!»

— Хозяюшка, дайте водицы напиться! Так есть хочется и переночевать негде, — пропел он скороговоркой, едва Надя закрыла за ним дверь.

— Экий смиренный! — она с трудом сдержалась, чтоб не рассмеяться и сохранить строгое выражение лица. — Неприлично приходить в гости после десяти часов вечера. Тебе мама не говорила?

— Я не в гости, я на свой диван. Что, занят?

— Диван твой проживает на улице Грановского!

— Наоборот! Ты перепутала события, он переехал оттуда сюда! — весело возразил Володя и уже протянул к ней руки. Надя, заметив его жест, быстро повернулась и пошла в комнату, краем уха прислушиваясь на всякий случай, не хлопнул ли дверью обиженный гость. Но он нисколько не обиделся, а разделся и совсем по-хозяйски, чем еще больше обозлил ее, прошел в комнату, не ожидая приглашения. Увидев ее сердитое, нахмуренное лицо, он воскликнул:

— Ого! Это уже теплее, кажется, я начинаю возбуждать в тебе эмоции.

— Отрицательные!

— От любви до ненависти один шаг — и обратно!

— Самомнение безграничное! Являешься с таким видом, будто тебя здесь ждут днем и ночью, — с недоброй усмешкой сказала Надя.

— А нет? Разве нет? — Спросил и улыбнулся своей милой, беззлобной улыбкой.

Надя отвернулась, чтоб не видеть его. Против улыбок она была безоружна. Бранить улыбающегося человека ей казалось смешно и мусорно. Пришлось сделать над собой усилье, прежде чем она начала:

— Я хочу серьезно сказать, Володя, что тебе надо вернуться к своей невесте, а сюда забыть дорогу, — с последними словами 0на повернулась к нему лицом и строго посмотрела ему в глаза.

С его лица сбежала улыбка, оно сразу стало жестким и злым.

— Не говори глупости, это невозможно! — отрезал он сердито.

— Если ты попросишь прощенье, она тебя любит и простит!

— Я давно забыл, как просят прощенье!

— Вспомни, это необходимо и в жизни пригодится.

— Пойми, наконец, невозможно, как нельзя вернуть детство. Что было, то прошло! Я не могу обманывать ни ее, ни себя. Я не люблю ее и не хочу…

— Сюда ты тоже ходить не будешь! — быстро перебила его Надя.

— Это почему?

— Я так решила…

— Она так решила! Пуп земли, ось вселенной. Не много ли спеси для одной?

Бес тут как тут: «Ишь, как заговорил! Хозяин нашелся!»

— Я тебе не навязываюсь, к тебе в гости по вечерам с бутылкой не являюсь, и пьяная тоже! Уж какая есть, прошу не обессудьте. Не спесивых найдете на улице Грановского! — гневно осадила его Надя, гордо задрав свой короткий прямой нос.

Володя подошел к ней совсем близко и, заглянув ей прямо в глаза, с удивлением, весело спросил:

— Послушай, милая Надя! Уж не ревнуешь ли ты меня? А?

Надя покраснела так, что лицу и даже ушам ее стало жарко.

— Ревную? Ревнуют, когда любят, а я тебя не люблю! — насмешливо сказала она и с вызовом посмотрела на него, потом схватила чайник и кинулась на кухню, чтоб хоть как-то скрыть

свое смущенье.

— Добавь, пока еще не любишь! — крикнул ей вслед Володя, — но я подожду, я упорный!

Когда она вернулась в комнату, он мирно сидел за столом и листал ее «Ниву», затем поднял голову и сказал, глядя на нее, просто, без тени обиды или досады:

— Ты здорово обожглась на ком-то!

— С чего ты взял? И почему я? А может, на мне кто-то?

— Нет, ты обожглась! — уверенно сказал он, продолжая смотреть на нее задумчиво и как бы сочувствуя.

— Ну чего ты смотришь? — совсем смутилась она под его пристальным, изучающим взглядом.

— Смотрю, какая ты непостижимая, сложная, непростая. Не знаешь, как к тебе и подойти. Все с ног на голову поставлено, все непросто.

Надя разлила чай, но он пить не стал, даже к чашке не притронулся, а продолжал смотреть на нее.

— Это ты правильно заметил, — сказала Надя. — Что верно, то верно, непростая я, и скажу тебе по секрету, — улыбнулась ему она, — что не люблю простых людей. Я им не верю! Хитрюги, работают под простачков. Не могут у нас быть простые люди, все мы кручено-верченные-перекрученные. Да и кого ты называешь «простыми» людьми?

— Доступные к пониманию. Искренние, открытые, откровенные, наконец…

— Девушки открытые, простые, доступные носят определенное название. А открытые, искренние мужчины давно с Лубянки на Магадан поехали! — выпалила и опомнилась: «Куда меня несет неведомая сила!»

— Ну, это когда-то было! — примирительно сказал Володя. — С этим покончено!

— Да? Ты так думаешь! Так уверен?

— А ты разве не так?

— А я не так! Я думаю, свято место пусто не бывает, во всяком случае в нашем социалистическом раю.

Володя покачал головой и с насмешкой сказал:

— В этом направлении я с девушками разговоров не веду.

— Ас мужчинами? С друзьями, например?

— Ас ними тем более. Я берегу друзей!

— Смотри, какой ты непростой! Непостижимый! А с собой ты говоришь иногда, по ночам? Чтоб никто твоих мыслей не подслушал?

— По ночам я сплю здоровым детским сном праведника. И без храпа! Заметь себе! А тебя грехи мучают по ночам? — едва сдерживаясь от смеха, спросил он. И, видимо, желая изменить тему разговоров, быстро предложил: — Может, прокатимся?

Бес запрыгал: «Зазывает»! — И Надю понесло…

— Куда? К тебе на дачу? Пока папочки с мамочкой там нет? Хорошо устроился! Только со мной ты зря бензин тратишь на поездки, да и время тоже.

Володя оживился и залпом выпил свой остывший чай.

— Мне для тебя ничего не жалко, тем более бензин. Я бы тебя с удовольствием к себе пригласил, да ведь ты такая спесивая! На смех поднимешь, в дураках оставишь!

— А вдруг не откажусь, как тогда будешь вертеться? Вместо Маши с Грановского, девушку со стройки привел в дом!

— Все мы строители коммунизма! — с легкой иронией сказал Володя и все же ухитрился взять ее за руку.

— Очень ты далеко ушел от меня в коммунизм, не догнать мне тебя! — с притворным сожалением сказала Надя, тяжело вздыхая.

— Ух, и злюка же ты! Каверзная, сколько яду! Ну, прямо кобра Нагайна в юбке! — с нескрываемым восхищением сказал Володя. — А ведь любопытно приручить кобру, а?

— Попробуй, испытай счастье! — И попыталась выдернуть у него свою руку, но он держал крепко.

— Так вот! Приглашаю тебя к себе в гости, скажем, в воскресенье, идет? Или прислать в письменном виде?

Надя разом остыла и неуверенно произнесла:

— Не знаю, обещать не могу.

— Вот! Я так и знал! Уж очень мы заносчивые, гордые непомерно. Нас уговаривать надо, просить…

— Обязательно! Без этого мы не можем, непростые мы! Она задорно улыбнулась ему и освободила свою руку, но улыбка быстро сбежала с ее лица.

— Зачем это тебе надо, Володя, а? — вполголоса спросила она вдруг.

— Ничего ты не поняла! — с неожиданной проникновенностью сказал он. — Или не хочешь ничего понимать!

— Я шарады разгадывать не умею, образования не хватает! — Надя окончательно пришла в хорошее настроение и на его вопрос:

— Ну, так как?

Ответила, сверкая глазами и зубами:

— Приглашение принято!

— Прекрасно! А то дома меня отец терроризирует: «С кем, — говорит, — ты на оперы ходишь, бедный человек, маешься, дремлешь ведь!». — Билеты эти мне он у себя достает.

Надя никогда не была на балете, ей казалось, что она несравненно больше любит оперу. Но, когда прекрасная музыка, много раз слышанная по радио, здесь, на сцене Большого театра, превратилась в волшебную сказку, сердце ее сладко защемило, а душа запела вместе со скрипками и арфой. Уже с конца третьего акта она потихоньку достала из сумки свой единственный платок и стала прикладывать к мокнущим глазам, радуясь, что не успела накрасить ресницы.

— Кобра расчувствовалась и прослезилась, — тихонько шепнул ей на ухо Володя.

Из театра она вышла подавленная и сраженная красотой чудесной музыки и постановки. В машине слезы лились у нее ручьем и перестали, только когда Володя остановил машину у ее подъезда и нашел на своем плече ее вздрагивающие губы своими теплыми губами.

— Ну, хватит! — сказала она, слегка отстранив его. — Сказка кончилась, переходим к прозе жизни.

— Может, чайком угостишь? — неуверенно попросил он.

— Нет, на ночь чай пить вредно.

— Я все хотел спросить, что у тебя за духи такие?

— Какие?

— Не знаю даже. Дурманящие, волнующие…

— Это мой запах, запах кобры! — засмеялась Надя и поскорее захлопнула перед ним дверь.

В воскресенье, к вечеру, за ней заехал Володя. Он был, как и всегда, весел и добро насмешлив. Но Надя шестым чувством ощутила: «Он слегка взволнован предстоящим представлением». Как он объяснил ей свое желание представить родным, познакомить с «домом». Если б она имела серьезные виды на него, то, быть может, тоже волновалась, но никаких надежд на совместную жизнь с ним она не питала. Он был очень мил, развлекая ее, доставлял радость, но и только. «Всяк сверчок знай свой шесток», а ее шесток были занятия с Елизаветой Алексеевной, и от их успехов зависела вся ее дальнейшая судьба. Еще не зажила ее раненая душа, она не готова была на новую любовь, даже на простой ответ. Он верно заметил: она обожглась, и это было так больно, что пройти еще раз, повторить все сначала у нее не было ни сил, ни желанья.

В лифте он заботливо откинул назад с ее лба нависшее колечко волос и всячески старался, чтоб она выглядела как можно лучше. У самой Нади на этот счет было другое мнение. Она всегда говорила себе: «Полюбите нас черненьких, а беленьких нас всяк полюбит». И при этом вспоминала, что ее прекрасный возлюбленный любил ее в неуклюжем бушлате. «Не понравлюсь — и не больно хотелось!» — убеждала она себя, но все же надела свое красное платье с мелкими пуговками, парадные лаковые лодочки на высоком каблуке и слегка подмазала свои и без того длинные ресницы.

Не успел Володя открыть ключом дверь, как навстречу с грозным рыком бросилась огромная немецкая овчарка. Надя невольно подалась назад.

— Не бойся, он не укусит! Треф, на место!

Треф не послушался и на место не пошел, а подошел к Наде, внимательно понюхал и изучил подол ее платья, ноги и приветливо забарабанил пушистым хвостом по стене.

— Вот видишь, он тебя приветствует! Треф, скажи: Аве, Надя!

В ответ Треф громко гавкнул и еще шибче заколотил хвостом. «Как он похож на тех, что сопровождали нас там, в этапах, на разводах, в строю! Злобные, натасканные на старые зековские телогрейки, готовые по первому приказу броситься на людей. А тот, на водокачке? Как страшно были изгрызены его руки, растерзана одежда», — Надя с неприязнью покосилась на Трефа.

— Ты, я вижу, не любишь собак? — с легким разочарованием спросил Володя.

— Нет, люблю, очень люблю, только простых бобиков-шариков, а это охранники, собака фашистов.

— Ну, знаешь! Выражение слишком сильное! Какой же он охранник? Я уверен, вы подружитесь, он хороший! — Володя почесал Трефа за ухом и помог ей снять пальто.

Квартира удивила Надю своим размером. «Как наша общага», — подумала она, увидев несколько дверей по коридору направо и налево.

— Вот моя обитель, — сказал Володя, пропуская ее вперед.

Еще в давние времена тетя Маня поучала ее не «шарить» глазами в гостях, поэтому она, скромно поджав свои длинные ноги, уселась на край тахты, сплошь заваленной рулонами бумаги, чертежами и всякой всячиной, видимо, относящейся к его занятиям.

«Ничего себе скромная обитель!» — она бегло окинула взглядом комнату, увидев рядами поставленные неведомые аппараты, то ли проигрыватели, то ли магнитофоны. Картины, гравюры, чьи-то фотографии на стенах рассматривать не стала и вообще почувствовала себя не на месте, чужой. «Зря навязалась». Ей вспомнилась действительно скромная обитель Клондайка, где были одни книги да учебники и не «бодрость духа», как здесь, а тепло и сердечность. Ей сразу захотелось сказать что-нибудь ядовитое, приземлить этого благополучного сыночка, чтоб не очень мнил о себе. Но Володя, видно, и не думал о себе ничего такого. Он увлеченно рассказывал ей о своей поездке в Польшу. Надя сидела, широко распахнув свои глаза, и, казалось, внимательно слушала его, но мысли ее, хоть и были с ним в Польше, только витали совсем в другом направлении. Она вспомнила варшавянку Дануту Калишевскую, красавицу из красавиц, и другую польскую паненку из кипятилки, вынужденную за подачки принимать унизительные ласки Павиана, и еще одну пани, Брониславу Готальску, и то страшное, что рассказывала Броня, как был расстрелян где-то под Смоленском, в Катынском лесу, в апреле 40 года ее муж, капитан Ежи Готальский, и не один, а целая армия голодных, безоружных пленных поляков. И когда Володя достал фотографии, сделанные им у древнего костела в Кракове, ей так захотелось спросить: «А ты слышал о расстрелянных пленных поляках под Смоленском, в лесу? А их там было более тысячи! И вот пути Господни неисповедимы! Жены расстрелянных и жены тех, кто расстреливал, очутились в одном лагере Кирпичного завода № 2». Но Филя наказал: «Забудь о прошлом, нишкни!» Забыть, конечно, этого нельзя, как нельзя забыть свое имя. Но молчать надо и пропеть про себя смешную песенку, слышанную от Козы: «Фонарики-сударики горят себе, горят! Что слышали, что видели, о том не говорят!»

— А книги у тебя есть? — внезапно спросила она, чем, видимо, озадачила Володю.

— Книги? Какие?

— Любимые, учебники, всякие! Я книг у тебя не вижу, одни журналы…

— С учебниками я расстался. Уже сам скоро сяду писать учебники, а библиотека наша у папы в кабинете… — Надя закусила губу.

— А ты что-нибудь хотела почитать?

— Ничего! Спасибо! А любимую книгу ты не держишь под подушкой?

— Нет! — удивился он. — А ты? Держишь?

— К сожалению, не держу. У меня нет моих любимых книг.

— Интересно, а какие твои любимые, которые удостоились бы чести спать с тобой? — с трудом сдерживая насмешку, спросил Володя.

— У меня их три! Первая — это «Дети капитана Гранта».

— Что? — чуть не подскочил Володя.

— Да! Там есть такое нужное всем слово: «табу». Ты его знаешь? Нет? Я напомню. Это слово новозеландских туземцев, и обозначает оно запрет. Священно, не трогать! Полезное слово. Запомни! Когда-нибудь может пригодиться. Вторая — «Маугли». Помнишь, как говорила Багира человеческому детенышу? «Мы с тобой одной крови, ты и я!» А третья — Джек Лондон. О настоящих парнях с Клондайка.

Володя затих и минуту смотрел на нее, уже без насмешки и озабоченно, как засверкали огоньки слез в ее глазах и тотчас погасли.

Она засмеялась тихо, будто сама над собой.

— А ты Достоевского любишь? — наконец, спросил он.

— Конечно! Как же? Я сама частица достоевщины (так ей когда-то сказала Вольтраут).

— Он присутствует во всех нас, но в тебе больше, чем нужно.

— Это плохо, по-твоему? — спросила Надя.

— Опасно! Поступки таких людей лишены логики, они непредсказуемы.

В дверь постучали.

— Володюшка! — сказал женский голос через дверь, — приглашай своих гостей к столу.

— Пойдем! У нас рано ужинают, — сказал Володя.

«Ломаться и отказываться от еды в гостях стыдно», — усвоила раз и навсегда Надя, чему ее учила Дина Васильевна, и поднялась с тахты.

Следующая комната поразила ее своим великолепием. Хрустальная люстра заливала ярким светом уже накрытый к ужину стол. Тяжелые золотистые бархатные портьеры, почти одного тона с ковром, и особенно рояль, совсем подавили ее. Такой большой, хвостатый она видела только у Гнесиных в училище.

— Это моя мама! А это Надя! — Суетился Володя, представляя ее своей родне.

«И чего волнуется?»

— Рада познакомиться! — протянув руку, сказала маленькая полная женщина, ни одной чертой не похожая на Володю. Глаза ее смотрели холодно и прилипчиво.

«Как лягушачьи лапки на моем лице. И сказали мне: совсем не рада я тебе!» — почувствовала Надя.

— А это моя сестра Таня! — Володя подвел ее к очень красивой молодой женщине, сидящей за столом.

— Меня зовут Татьяна Алексеевна, — подчеркнула она ледяным голосом свое отчество, как бы желая дать понять Наде, что не намерена допускать никакого панибратства. Надя поняла это, а также и то, что Татьяна Алексеевна даже не старалась притвориться вежливой, как ее мамаша, и еще раз пожалела, что пришла в этот дом, где еще царило воспоминание о Маше. Нелюбовь всегда приводила Надю в недоумение и замешательство. «Там», на Севере, ее любили, она была нужна, а здесь, на воле, ей постоянно приходилось испытывать на себе недоброжелательное отношение. Ей и в голову не могло прийти, что она вызывала зависть своей красотой и молодостью.

— А где же папа? — спросил Володя.

— Володюшка, ты же знаешь, папа ужинает поздно, — усталым голосом простонала Серафима Евгеньевна, будто каждое слово ей болезненно было произнести. Но тут же живо повернулась к Наде.

— Вы учитесь или уже закончили?

— Мама! — с укором произнес Володя. — Я же говорил тебе, Надя работает!

— Ах, да, да, я забыла! — опять простонала она.

— Я работаю на стройке! — несколько вызывающе и даже с гордостью поспешила заявить Надя, вроде бы строила Кремлевские палаты, а не паршивые пятиэтажки.

Татьяна, зло сверкнув из-под ресниц ироничным взглядом, покосилась на ее маникюр с изумрудным кольцом на пальце.

— Тяжело, я полагаю?

— Мне не тяжело, я привыкла! — улыбаясь, ответила ей Надя.

Она чувствовала, что Володя настороженно слушает, ожидая, как она, совсем не похожая на девушек со стройки, будет врать о себе. И ей больше поверят, если она скажет, что студентка, поэтесса, переводчица, кто угодно. И ободряюще улыбнулся ей, услыхав ее ответ. «Не унизилась до лжи!»

Три пары глаз с разным отношением следили за ней, когда она села за стол. «В правой нож, в левой вилка! Так едят культурные люди, — обучала ее когда-то Дина Васильевна. — Локти не расставляй и жуй с закрытым ртом». Надя обижалась и мысленно возражала ей: «Это потому, что у нее Нюшка посуду моет, а когда сам, да еще воду на керосинке греешь, то можно и одной ложкой пустую картошку лопать». К своей тарелке она едва притронулась, и не потому, что ломалась или талию берегла, она терпеть не могла рыбу. Еще с этапа, вылавливая куски ржавой селедки из жидкой баланды, где «овсинка за овсинкой бегают с дубинкой», она возненавидела всякую рыбу и клятвенно заверила себя: если только когда-нибудь она будет свободной, то никогда, никогда не будет есть рыбу. Конечно, то, что подавали у Володи, была не вяленая треска, не хамса — «веселые ребята», и конечно уж не ржавая сельдь из довоенных запасов, но все равно рыбный запах будил в ней нехорошие чувства. Заметив, что Володя оказывает чрезмерное внимание своей гостье, Серафима Евгеньевна, желая хоть как-нибудь отвлечь его, не выдержала и обратилась к Наде.

— Вы извините меня, если я займу вашего собеседника на минуту по хозяйственным вопросам, — с кисло-сладкой улыбкой проворковала она.

— В чем дело, мама? — недовольно спросил Володя. — Какие со мной можно решать хозяйственные вопросы?

— Ах, извини! — обиделась она. — С кем же мне говорить тогда?

— Мама! Ты что, не видишь? Володя занят! — снисходительно заметила Татьяна.

Надю давно тянуло, как магнитом, взглянуть на кипу нот, аккуратной стопочкой сложенных на хвосте рояля. Пианино и рояли с детских лет наводили на нее тоску своей недосягаемостью, как несбыточная, но любимая мечта.

— Можно мне посмотреть ноты? — не удержалась она.

— Разумеется! — сказала, великодушно кивнув головой, Серафима Евгеньевна.

— Конечно, посмотри! — воскликнул Володя, довольный, что Надя нашла себе развлечение, тогда как он вынужден выслушивать мать о ремонте забора на даче.

Поблагодарив хозяйку, Надя встала и подошла к роялю.

— Вы любите музыку?

Вопрос застал ее врасплох, она обернулась, еще не зная, что ответить этой высокомерной Татьяне, и встретила встревоженные Володины глаза. «Чего он испугался?»

Вопрос простой, да ответить трудно! Кто же не любит музыку? Всякий ответ получается высокопарным — ведь никто не скажет: «Нет, не люблю!»

«Попробуй ответь, люблю ли я все самое светлое, самое радостное, что осталось в моей жизни? Люблю ли я музыку?»

— Да, очень! — невольно вырвалось у нее так искренне, как ей совсем не хотелось распахиваться перед этой холодной и такой неприветливой семьей. Но она уже попалась и отступать было некуда!

— Какую же музыку вы любите? — с вежливой улыбкой спросила Татьяна, но Надя уловила ядовитую насмешку в ее вопросе.

— Романсы! — ответила Надя, с вызовом глядя в мраморное лицо Татьяны.

— Романсы? Вы любите романсы? — с обидным недоверием переспросила она, пряча усмешку в уголках губ, словно любить романсы позволено только избранным, например ей!

— Какие? И почему вдруг романсы? — недоумевая, она подняла вверх изящные пиявочки-брови.

— Романс — это высшая форма творческого содружества композитора и поэта, — повторила уверенно Надя сказанное ей давным-давно Диной Васильевной.

— Неужели? — уже не пряча насмешку, удивилась Татьяна.

Напрасно нервничал и сердился за нее Володя. Она уже решила, что ноги ее больше в этом доме не будет, и с помощью своего «беса» почувствовала себя уверенно, готовая на любой вызов дать отповедь. Добрая и чуткая натура ее совершенно зверела от ядовитых насмешек и всего, что унижает, по ее понятиям, ее достоинство

и гордость.

— И вы поете эти романсы или… — Татьяна остановилась подыскивая слово, чем еще уязвить эту нагловатую выскочку, которую привел в дом вместо милой Маши ее неразборчивый брат.

— Пытаюсь! — небрежно пожала плечами Надя.

— Может быть, вы доставите нам такое удовольствие, споете какой-нибудь романс?

— Ну, знаешь, Тата, это уже слишком! — взорвался Володя. Он не понял, почему легкая усмешка тронула полные Надины губы.

— А почему нет? Надя любит романсы, я полагаю, и знает их, не так ли? — продолжала язвить Татьяна.

— Да! А вы мне сможете аккомпанировать? Я не люблю петь без аккомпанемента! — с лукавой озабоченностью спросила Надя.

— Бог мой! С превеликим удовольствием! Выбирайте! Вон там, сверху! — Татьяна кивнула головой в конец рояля. — Старинные цыганские романсы.

Ей и впрямь стало весело от мысли позабавиться потом над братом.

— Нет, я люблю классику!

— Ах, классику! — Татьяна закусила губы, чтоб не рассмеяться. — Тогда доставайте с самого низу, в левой стопке.

— Тата преподает в музыкальной школе, — с досадой предостерег Володя.

— Замечательно! — искренне обрадовалась Надя. — Значит, у меня будет настоящий аккомпанемент!

Она с удовольствием принялась рыться в нотах, откладывая в сторону знакомые ей вещи.

«Вот то, что мне надо! Римский-Корсаков. Один из любимых романсов Дины Васильевны». Как долго они бились, чтоб добиться того, что замыслил композитор! Потом, очень плохо спела этот романс Елизавете Алексеевне, то ли от волнения, а возможно, просто забыла. Татьяна встала и пряча улыбку, направилась к роялю. И тут Надя увидела, что она мала ростом, — бедняжка была горбата! Весь остаток Надиного запала мигом слетел, она с трудом скрыла горестный возглас.

Татьяна, зная, какое впечатление производит своей фигурой, нахмурилась и нетерпеливо протянула руку.

— Ну, давайте же! Что вы там выбрали? О! — она уже без иронии, а с любопытством взглянула на Надю, все еще не доверяя ей.

Надя встала у рояля. Безукоризненно настроенный «Стейнвей» заполнил комнату потоком дивных, кристально чистых звуков. Романс, который выбрала Надя, назывался «О чем в тиши ночей». Это была проникновенная и чарующая элегия на слова Майкова. Она требовала сдержанного исполнения, с душой, впрочем, как и все русские романсы, чего так долго не могла постичь Надя. При первых же звуках вступления она вся ушла в себя, сосредоточенно отсчитывая первые такты, взяла дыханье и запела, сдерживая «на вожжах» свой большой голос:

И, как всегда, знакомый трепет восторга охватил ее. Голос, послушный ее воле, лился широко и свободно. Там, в середине романса, ля бемоль, во второй октаве, его надо взять мощно, полным голосом:

— пропела Надя, и вдруг случилось неправдоподобное чудо! Она увидела глаза Клондайка, его ясные, чистые, как бывает весеннее небо над тундрой, опушенные бесчисленными темными ресницами. Голос ее дрогнул, и последние слова «Чье имя я твержу» она закончила совсем тихо, чтоб не сорваться и не дай Бог не заплакать. От слез сразу же «садится» голос. Она видела, как Татьяна откинулась назад, на спинку стула и с изумлением и даже с недоверием уставилась на нее как будто не она это пела.

— Прелестно! — закудахтала за Надиной спиной Серафима Евгеньевна.

Надя повернулась к ней поблагодарить и мельком заметила, что Володя сидел за столом молча, уткнув лицо в тарелку, и вертел в руках салфетку. Лицо его было строгим и замкнутым. Он взглянул на Надю и улыбнулся странно и будто обиженно.

— А вы, оказывается, шутница, Надя! Так подшутить над нами! — произнесла Татьяна. — И поделом нам! — Она улыбнулась, осветив лицо блеском перламутровых зубов, от чего оно стало необычайно привлекательным и милым. От откровенной вражды не осталось и следа. — Если вы на меня не очень обиделись, спойте нам еще что-нибудь!

— Ах, пожалуйста, не откажите! — вторила ей Серафиме Евгеньевна.

Надя, все еще не в силах опомниться от своего виденья, опять вернулась к нотам и, покопавшись недолго, нашла сборник романсов Чайковского, точно такой же, как был у нее. Открыла на двадцатой странице тот романс, что она пела с Ритой, выполняя бесчисленные замечания Елизаветы Алексеевны. Аккомпанемент был намного труднее первого, и Татьяна попросила разрешения проиграть его одна. «День ли царит, тишина ли ночная», — начала опять очень сдержанно, «вся в себе». Нежные и страстные стихи Апухтина, приумноженные такой же страстной музыкой Чайковского, требовали большого исполнительского темперамента, артистизма, которого у Нади еще не было, как сказала ей Елизавета Алексеевна. Но это определить могли только профессионалы высокого класса. Здесь же перед ней были слушатели и выражали свое искреннее восхищение ее пением. В одном месте Татьяна, перевертывая ноты, сбилась, но потом догнала Надю, а та и не почувствовала. Всю силу, всю мощь своего голоса она вложила в последние слова: «Все, все, все, все — для тебя!»

Затылком она ощутила, что кто-то еще вошел в комнату, но это не имело сейчас никакого значения. Важно, что она пела, голос ее звучал легко, верха, свободно скользя, переходили на низкие ноты ровно, без усилия.

— Браво, браво! Вот какой соловей к нам залетел! — услышала Надя за своей спиной, когда смолкли последние звуки аккорда.

— Папа, это Надя! Познакомься, — сказал, поднимаясь со стула, Володя.

— Здравствуйте, Надя, давайте лапку, будем знакомиться! Меня зовут Алексей Александрович!

Надя протянула руку и, улыбаясь, взглянула на Володиного отца, но не сразу могла отвести свои глаза от его лица. С детства, выросшая на природе, она любила животных, всяких, без разбора: кошек, собак, ежей, свиней, лошадей, коров, птиц, лягушек и ящериц, все, что существовало, двигалось, нуждалось в ее защите. Оттого и людей, с которыми ей приходилось сталкиваться, она мысленно сравнивала с животными. Несравнимых было только трое: мать, отец и Клондайк. Тетя Маня — морская свинка. Алешка — козленок с широко расставленными глазами и узкой книзу мордой. Вольтраут — хитрая Лиса Патрикеевна из сказки. Горохов — мартышка. Фомка — тоже обезьянка, помельче. Мансур — волосатая горилла. Антонина — коза-дереза. Майор Корнеев — серый волк. Начальница Спецчасти и УРЧ — Макака Чекистка, еще ЧОС — стоялый жеребец, Орангутанг—Пятница; были гиены, кукушки и прочие живности. Один только Клондайк не сравнивался ни с кем. Он остался в Надиной памяти как эталон мужской красоты.

«Пожалуй, слишком нежен для мужчины, но это от молодости», — сказала о нем Антонина Коза: «Там», в Воркуте, среди грубости, тяжелого труда и душевного очерствения нежность его была так нужна, так кстати. Сейчас перед ней стоял лев, и глаза у него под широкими светлыми бровями были янтарного цвета, и грива густых, прямостоячих волос над широким, мудрым лбом песочная, припорошенная обильной сединой. И даже крупный прямой нос — все напоминало ей льва. «Будем друзьями!» — сказали Наде его янтарные глаза. Она подала ему руку и смело ответила блеском своих темных глаз: «Я готова, я рада дружить со всеми!» Лев, так мысленно окрестила его Надя, пробыл недолго и ушел куда-то в глубь квартиры. Володю позвали к телефону.

— Посиди минутку, это с работы, я сейчас!

— Вы должны почаще к нам приходить, — сказала Татьяна. И Надя отметила, какое поразительно красивое у нее лицо. «Словно из белого мрамора».

— Что вы еще поете? Я бы хотела к следующему вашему приходу просмотреть эти вещи, чтоб не подводить вас, как сейчас! — сказала она, и лицо ее залилось румянцем.

— Что вы! — поскорее успокоила ее Надя. — Моя концертмейстер, она профессиональный аккомпаниатор, и то часто путается! Особенно Рахманинова.

Серафима Евгеньевна простонала что-то о лекарствах и вышла.

Надя подошла к окну и увидала у своих ног Москву, освещенную бесчисленными огнями. Живую Москву, кишащую, снующую, бегущую.

— А ведь по-своему тоже красиво! Большое живое существо — город, — задумчиво сказала она.

— Вы нам расскажете, где вы поете? — спросила Татьяна.

— Обязательно! В следующий раз! — улыбнулась ей Надя. — Мне домой пора, — сказала она, увидев, что вернулся Володя. — Проводи меня.

— Как? А чай?

— Спасибо! Извинись за меня перед мамой! — и решительно направилась к двери.

Треф лежал, вытянув лапы, поперек коридора.

— Пусти нас! — попросила Надя. Но он и головы не поднял.

Пришлось шагать через лежащую тушу с риском наступить на хвост.

Днем, на солнце, слегка подтаивало, но к вечеру поднялся пронзительно студеный ветер, и асфальт покрылся блестящей коркой льда. В настуженной машине было холодно, и Надя поджала под себя ноги, уткнула нос в воротник и стала похожа на взъерошенную птицу. Отъехав немного от дома, Володя спросил:

— Ты обиделась на моих?

— Нисколько! Их тоже можно понять! Водить в гости девушку со стройки вместо нареченной Маши! Кто не возмутится?

— Ну, по поводу Маши вопрос закрыт, а ты не та…

— Я та! — поспешно перебила его Надя. — Я именно та, и приводить меня в твой дом нужно было бы лет через пять.

— Все будет так, как ты себе замыслила. Ты станешь знаменитой и на таких, как я, низкооплачиваемых трудящихся, будешь смотреть с высоты своего величия. Я это хорошо понял, когда ты пела.

— А что ты еще понял? — спросила она, внезапно повеселев от его слов. То же самое сказал ей однажды Клондайк!

— А еще… — Тут он резко затормозил у светофора, машину понесло юзом и развернуло вбок, по счастью, никого не задев. Надя чуть не ткнулась носом в стекло. Но разговор так сильно занимал ее, что она даже не обратила внимания.

— Гололед! — предупредил он. — Держись!

— Ну, так что еще? — нетерпеливо повторила она, едва Володя выправил машину.

— А еще то, что в твоей жизни я не присутствую. Мне там места нет. Там другой.

— Интересно! — оживилась Надя. — А в качестве кого ты думал присутствовать в моей жизни? Любовника? Возлюбленного?

— Если я что и предполагал, то теперь уверен, он у тебя есть! И это о нем ты так пламенно пела!

— Верно, о нем! — мрачно сказала она. — Пожизненно обречена, как у Апухтина: «до самой могилы помыслы, чувства, и песни, и силы — все о тебе, все, все, все, все — для тебя!»

— И вечерами так поздно возвращаешься от него! — с досадой неожиданно возвысил голос Володя.

— Ах, если бы, если бы! — грустно вздохнув, сказала Надя. — Неужели ты думаешь, я сидела бы здесь, рядом с тобой? Никогда!

— Ну а где же ты бываешь? — снизив голос, но все так же настойчиво допытывался он.

— Послушай! — начиная раздражаться, сказала нетерпеливо Надя. — Я же не спрашиваю, где ты проводишь свои вечера.

— Тебя это не интересует, вот и не спрашиваешь!

— Так же, как и тебя!

— Я могу сказать, секрета нет. Книги приходится читать, не такие занимательные, как «Дети капитана Гранта» или «Маугли», но тоже нужные. Когда есть время, иногда с отцом в шахматы режусь или с приятелем на корт бегаю в теннис играть. А ты?

— Я тоже заниматься хожу, повышаю квалификацию!

— Ты поешь? Конечно, ты поешь! Я же видел у тебя ноты и не догадался! Вот дурак я, непревзойденный! — сказал Володя, хлопнув себя по лбу, и тотчас затормозил, едва не проехав Надин подъезд.

— Унижение паче гордости! — сказала она, вспомнив свой визит к Клондайку.

— Впрочем, я всегда чувствовал в тебе двойное дно, с первого взгляда. «Таинственная незнакомка», понять не мог.

Лампочка над подъездом не горела, кто-то ухитрился вывернуть вместе с плафоном.

— Вот обормоты! — ругнулась Надя.

— Ты спешишь? Устала? — спросил Володя, задерживая ее холодную руку в своей.

— Вставать рано, на работу завтра!

— Ну и что же! Успеешь, выспишься. — Он зажег в машине свет и посмотрел на часы. — Вот видишь, время детское, восьми нет.

— Поедем, только ненадолго, — согласилась она.

— А, может, на дачу махнем? Чай погоняем, как?

— Нет, нет, ни в коем случае! Как можно? Без хозяйки, теперь, когда мы знакомы? — Но это была лишь отговорка и не очень убедительная. Перспектива остаться наедине с ним за городом на даче совсем не прельщала ее. За себя она не боялась, но зачем лезть на рожон, рискуя потерять хорошего друга- И еще. Она чувствовала, что он занимает слишком много места в ее мыслях, волнует воображение своей отдаленной схожестью с Клондайком, а этого надо избегать. Она не торопила события, впереди другие задумки. Правда, очень скоро ей пришлось убедиться, что схожесть эта была только внешней.

— Прокатимся по Можайке? Я включу радио, послушаем последние известия, если ты, конечно, не будешь плакать!

— Попробую! — невольно усмехнувшись, сказала Надя.

Памятный по военному времени, редкий по красоте голос Левитана оповещал страну, что товарищи Ворошилов, Маленков, Булганин, Хрущев, и еще какие-то товарищи, с неизвестными ей именами предпринимали титанические усилия, трудились в поте лица своего на благо отечества.

— Одна моя знакомая называла таких товарищей «Общество друзей взаимного восхищения, восхваления и превозношения!» — вспомнив Маевскую, сказала Надя. — Как трогательно! Поневоле заплачешь, так стараются, а благодарности никакой! Но реплика ее осталась без ответа. Володя молча пропустил мимо ушей.

«Научился помалкивать! Приспособился! — с неприязнью подумала о нем Надя. — Впрочем, он и сам из этого общества!»

За городом дорога была совсем как каток. Володя медленно развернул машину и встал к обочине. Потом выключил радио и заглушил мотор.

— Теперь ты мне скажи, почему ты такая злая? Кто тебя обидел?

— Злая? А ты добренький? Знаешь, как твоя доброта называется? Беспринципность!

— Зачем ты так? Я же чувствую, что кто-то тебя сильно обидел.

— Это сделать нелегко! — недобро усмехнулась Надя.

— И, тем не менее, кто-то обидел, и сильно, ты плакала. Почему? Помнишь, когда я, как лихой татарин, умыкнул тебя у Вадима?

Надя молчала, не зная, что сказать.

— Говори быстрее, машина остынет, и ты замерзнешь.

Можно было наврать, сочинить с ходу какую-нибудь душеспасительную историю, но не хотелось ни врать, ни выкручиваться.

— Я уже забыла, поедем! — попросила она.

— Я напомню! Ты сказала, что эта панихида по несостоявшейся любви. Так?

— Да, — едва слышно сказала Надя.

— Ты любила, а тебя обманули в твоих ожиданиях! Тебя предали, и ты ополчилась на весь мир! Так?

— Нет, все не так, не гадай! Не лезь в мою жизнь, не копайся в моем прошлом и не порть мне настроения!

— Но хоть спросить-то я могу? Ты любила его?

— Больше жизни, больше всего на свете! Не понимаю только, зачем тебе?

— Могу же я в конце концов ревновать тебя?

— Только к собственной тени.

— А если он опять появится в твоей жизни? Где он теперь?

— В Ленинграде, на кладбище, а я даже не знаю, на каком…

В машине темно и не видно, что у Нади опять задрожали губы, но выдал ее голос, предательски дрогнув. Володя быстро включил свет.

— Это правда? Ну, скажи!

— Полжизни я отдала бы, не раздумывая, чтоб это была неправда, — прошептала она. Потом неизвестно, как случилось, что он привлек ее к себе и поцеловал, и она совсем не сопротивлялась, а думала, что губы у него такие же нежные, теплые и жадные, какие, она помнила, были у Клондайка. Но, вспомнив, тотчас отстранилась.

— Едем, поздно уже.

Подъехав к ее слепому подъезду, он сказал:

— Знаешь, а я бы съел чего-нибудь! — Но, сообразив, что его не пригласят, сам предложил: — Поедем поужинаем где-нибудь? Так есть охота! Между прочим, я обратил внимание, ты тоже ничего не ела за столом!

— Я терпеть не могу рыбу, — созналась она.

Ресторан, в который они попали, назывался «Гранд Отель». На втором этаже, где он размещался, было тихо и очень торжественно. Нарядный зал с ослепительно белыми скатертями блестел хрусталем люстр и бокалов, мягким, ненавязчивым светом высоких торшеров и настенных бра. Толстые ковры совершенно заглушали звуки шагов, и только у небольшой эстрады был паркетный пол, видимо, предназначенный для танцующих пар. В огромные окна с цельными стеклами сквозь прозрачные занавеси можно было видеть алые звезды и кремлевские часы на Спасской башне.

Здесь ничто не напоминало о том, что всего лишь за стеной течет простая, серая, будничная жизнь с переполненными трамваями, автобусами и троллейбусами. В коммуналках живут и работают те, кто и понятия не имеет об этом роскошном заведении. Два мира под одним небом существовали, не зная друг о друге. Надя привыкла обходиться без поздних трапез, но, увидав, с каким аппетитом уписывал Володя кусок мяса, тоже взялась за вилку с ножом.

— Дурные примеры заразительны!

— Давай выпьем шампанского! Отметим твой блистательный выход в мою семью!

— Для тебя это важно? — удивленно спросила она.

— Чрезвычайно! Ты не представляешь себе, как важно!

— Ты же за рулем!

— Самую малость! Чисто символически!

Надя никогда не пила шампанское. Холодное и шипучее, оно показалось ей совсем не хмельным. «Совсем как ситро». Она выпила целый бокал и почувствовала, что освободилась от своих тягостных мыслей и воспоминаний. Ей стало легко и бездумно. Блеск ресторанных огней отражался в ее глазах, играл на зубах ее улыбки. И даже то, как смотрел на нее Володя, не смутило ее, хотя она уже знала: когда бледнеет лицо и темнеют светлые глаза, в них загорается «угрюмый, тусклый огнь желанья». Что такое _желанье, она тоже знала — это сладостный жар, от которого мутится разум и слабеют колени. Его надо сдерживать в себе, не расплескивая через край. За ее спиной оркестр заиграл танго из кинофильма «Петер». К их столу подошел высокий молодой человек с холеным лицом и томными глазами.

— Разрешите пригласить вашу даму? — осведомился он у Володи.

— Я не возражаю! — ответил, улыбаясь, он, но Надя угадала, он, пожалуй, возражал бы, однако, зная, что танцевать она не умела, хотел насладиться ее замешательством, слегка сбить с нее спесь. Он не знал, да и откуда мог знать, что танго — настоящему, аргентинскому танго — она обучалась у зечки Наташи Лавровской из Ленинградской труппы артиста Дудко, попавшей во время войны в немецкий плен вместе со знаменитым в свое время певцом Печковским, а затем без пересадки перекочевавшей в се верные лагеря ГУЛАГа.

Молодой человек с томными глазами крепко взял ее за локоть полусогнутой руки и повел к эстраде, где на небольшом пятачке переминались с ноги на ногу пары.

— Вы танцуете танго? — спросил он Надю.

— Конечно! — и улыбнулась ему Не потому, что ей хотелось улыбаться этому томно-женственному юноше, а просто поддразнить Володю.

Партнер уверенно развернул ее лицом к себе и, выждав научало такта, большими шагами повел по паркету. Наташа обучала ее не зря, не пропали даром уроки на лагерной сцене клуба лагпункта «Кирпзавод № 2». Танцующие посторонились, сошли с пятачка и смотрели, как танцевал известный всей Москве эстрадный танцовщик с бывшей речлаговкой. Публика недружно поплескала в ладоши, выражая одобрение.

Высокий молодой человек представился:

— Я Владимир Левицкий, а вы? Следующий танец?

Дальше пришлось отказаться. Кроме вальса, она ничего не умела, если не считать «Польку-бабочку» и «Краковяк» из репертуара школьной самодеятельности.

— Благодарю вас! — сказал Левицкий, — Надеюсь встретиться! — И откланялся изящным жестом уверенного в себе артиста.

— Обязательно! В следующий раз! — И улыбнулась ему самой своей очаровательной улыбкой, еще раз.

— Ну, уж дудки! Больше я с тобой в густонаселенные места не ходок, позеленеешь от досады… — шутя возмутился Володя, подавая ей стул. — Почему ты сказала мне, что не умеешь танцевать?

— Я сказала, что не умею танцевать плясок племени Мумбо-Юмбо, да еще с тряской бедер! — ответила Надя и залпом выпила полный бокал, но тут же обратила внимание, что бутылка пуста, а Володя к своему бокалу даже не притронулся.

«Нехорошо! Что он подумает? Но ему нельзя, он машину ведет», — успокоила она себя.

Счет им подали на маленьком серебряном подносе, и, заглянув в него мимолетно, у нее в глазах трехзначные цифры запрыгали, как черные блошки. «Ничего себе!» Она поднялась со стула, но ее тут же качнуло в сторону. Она пошатнулась и вынуждена была ухватиться за Володин рукав. Лестница показалась ей невероятно длинной, а каблуки немыслимо высокими. В машине, пока Володя усаживал ее на сиденье, она негромко запела:

А дальше она смутно помнила, что происходило. Запомнилось ей, что, когда они долго ехали, голова ее очень неловко моталась из стороны в сторону, пока не наткнулась на Володино плечо. Еще ей запомнилось, что над ней склонился кто-то и ей показалось, что Клондайк. Она нисколько не удивилась, а восприняла как должное и шлепнулась в кресло, потому что ноги ее не держали.

— Я заварю крепкий чай, тебе сразу станет легче, — сказал он и снял с нее пальто. Она снова шлепнулась в кресло, засмеялась над своей беспомощностью и протянула ему руку, пытаясь встать. Он притянул ее к себе, обнял и поцеловал прямо в губы. Надя лениво прикрыв ресницами глаза, улыбнулась ему и ответила на его поцелуй. Но дальше, когда он порывисто расстегнул ее платье и стал целовать ее шею и грудь, она сказала:

— Саша, табу! — Но заветное слово действия не возымело, а как раз наоборот. Он еще настойчивее и смелее потянул с нее платье.

— Табу! — строго прикрикнула она еще раз, но он зажал ей рот своими губами, и Надя поняла по дерзости его упорных рук, что это не Клондайк. А когда к ее ногам упало платье, она вскрикнула и забилась в страхе.

— Нет, не смей! Пусти сейчас же!

Это был совсем не Клондайк, которому можно было сказать: «Табу» — и он отпускал ее, стараясь пересилить не ее, а себя. Это был ошалевший от желанья, сильный, наглый пол, уверенный в своей безнаказанности. «Все для нас, все нам, мы желаем!» И когда она, пытаясь образумить его, гневно крикнула: «Пусти сейчас же!» — он не только не отпустил ее, а, нашептывая ей бессмысленные и дерзкие слова, старался увлечь ее к тахте, покрывая поцелуями ее шею, губы и грудь.

— Поганец! — прошипела она ему в лицо, в ярости стараясь вырваться из его цепких и сильных рук, бес шепнул: «Врежь ему по-блатняцки, раз интеллигентно не понимает!» И в тот же миг она со всей силой отшвырнула его от себя так, что он отлетел, сшибая на ходу стулья.

Ничего подобного от такой хрупкой и женственно-слабой на вид он не мог ожидать. Если б он только знал, что уже пять лет она была занята тяжелым физическим трудом и руки ее стали не по-женски сильными.

— Опомнись, погань, скотина! Стыдно тебе будет! Ты меня с Машей перепутал! — ожесточенно крикнула она, пока он поднимался с пола с перекошенным не то от гнева, не то от боли лицом.

Надя схватила свое платье и выбежала за дверь в другую комнату.

Он не последовал за ней, и она быстро оделась и пошла за туфлями, которые почему-то оказались около кресла. В комнате его уже не было. Постояв минуту, она прошла дальше и узнала его дачу.

— Подлец! Сволочь! — ругалась она вслух.

В прихожей она нашла свое пальто и вышла наружу. От холодного, свежего воздуха остатки хмеля слетели с нее. Ноги ее скользили и разъезжались на высоких каблуках в разные стороны по обледенелой дорожке. Кое-как она нашла калитку и вышла на улицу. Где-то совсем близко загудела, подходя к станции, электричка. Денег у нее не было и сумки с ключами от квартиры тоже. Где оставила, не помнила — или в ресторане на спинке стула, или в машине. Пройдя немного, она услышала за своей спиной звук мотора, и тотчас фары машины осветили улицу. Поравнявшись с ней, Володя остановил машину и вылез.

— Подожди, Надя! — приказал он.

В ответ она разразилась бурной бранью:

— Подлец! Мразь! Не смей со мной разговаривать!

— Ты не можешь идти в туфлях по снегу! Схватишь воспаление легких, — сурово сказал он.

— Не твое дело, паскудник!

— Не упрямься, простудишься, голос потеряешь! — продолжал он идти рядом с ней.

«Голос потеряю! Мой голос! Не смогу петь!» — в полном отчаянии подумала она и, закусив до крови губу, подчиняясь рассудку, влезла в машину. На сиденье, к великой радости, лежала ее сумка. Было скользко, машина ползла очень медленно, и, только выехав на основное шоссе, Володя заговорил:

— Я не знаю, какие у тебя были отношения с твоим прежним любовником…

— Заткнись, дрянь ты! У меня не было любовников и никогда не будет! — в бессильной ярости закричала она. — У меня был любимый, возлюбленный! — тут выдержки ей больше не хватило, и она разрыдалась, размазывая по лицу черную тушь с ресниц, от обиды и досады, что так сильно ошиблась, доверив себя.

— Я попрошу тебя выбирать выраженья! — угрюмо процедил сквозь зубы Володя. — Я тоже не железный и был на пределе! Объяснимся после.

— Мерзавец, фашист! Он на пределе! Бериевское охвостье! — крикнула она, вылезая из машины, и бросилась в свой подъезд.

Дома она повалилась ничком на кровать, едва скинув платье, и только тогда осознала всю непристойность своего поведения. «Что я наделала? — замерла она от отчаяния. — Как могла так надраться, как девка гулящая без стыда, без совести? Еще других осуждала, да я хуже всякой твари подзаборной. Напилась до бесчувствия. Целовалась! Дралась, как блатнячка! А что было делать, если слов не понимал? Дубина я стоеросовая! Возомнила себе, что этот кобель может быть для меня чем-то больше, чем простой кобель!» Остаток ночи она провертелась волчком, задремав лишь к рассвету. Проспала и опоздала на работу.

— Ну и видок у тебя! Ну и причесон! В какой канаве ночевать угораздило? — спросила бригадир Аня, неодобрительно оглядев ее растрепанную голову и плохо отмытые от черной туши покрасневшие глаза. — Ты чего это? Иль переспала с кем?

Надя недовольно мотнула головой:

— Нет!

— Смотри! Будь осторожна, тут сифилюга и трепак у многих!

— Да нет же! — закричала со страху Надя. — Еще чего не хватало!

Ни слова не говоря, она набросилась на ящик с плитками и к обеденному перерыву закончила свою норму. Обедать с девчатами в столовую не пошла, а после перерыва стала помогать другим.

— Ты что? Рехнулась, что ли, иль тебе нормы мало? Хочешь, чтоб добавили? Добавят! — возмущенно зашумели девушки.

— Делать ей дома нечего, выдрыхнется, как корова, вот и бесится на работе!

Надя в сердцах швырнула об пол тряпку, которой затирала плитку, сняла перчатки и пошла переодеваться. «Пойду домой! Ставить чайник и дочитывать «Шагреневую кожу»».

— Погоди! — остановила ее на лестнице Аня. — Дело есть к тебе!

Аня тоже была в злобном настроении. «Старая сука», жена Степана Матвеевича, никак не соглашалась на развод, угрожая парткомом, райкомом и прочими подобными организациями, способными раздавить человеческую личность, превратив в живой безгласный труп.

— Ты не хочешь в отпуск пойти? — спросила она.

— В отпуск, сейчас?

— Да, с десятого, с завтрашнего дня! Учти! Летом тебя не отпустят. Начнутся новостройки по Большой Калужской, по Профсоюзной, на новые объекты я всех не возьму. Как? Путевку достанем… хочешь в Кисловодск или под Москву, на двадцать четыре дня?

— Поеду! — обрадовалась Надя.

— Ключ от квартиры мне оставишь? — застеснявшись, спросила Аня. — Квартплату и свет оплачу.

— Конечно, какой разговор!

— Тогда быстро валяй в контору! Пиши заявление.

Вечером она позвонила Елизавете Алексеевне, ожидая, что придется кое-что наврать о горящей путевке, но Елизавета Алексеевна живо откликнулась:

— Обязательно, вы так трудно работаете! Далеко ли собираетесь?

— К тете в Калугу. Она у меня одна, пожилая уже.

— В Калугу! Как я вам завидую, прелестный город. Увидите на другой стороне Оки церковь с колокольней — это село Ромоданово, родина моя.

Рита слегка огорчилась:

— Ой! Тут Шотик мне все уши прожужжал про тебя. Договорился в театре тебе прослушивание устроить!

— Прослушивание в следующий раз! Передай ему пламенный привет! — сказала польщенная Надя.

Завернув за угол своего дома, она увидела у подъезда Володину машину и немедля повернула обратно. Постояв за углом и изрядно продрогнув, она решила пойти в общагу, но на всякий случай выглянула еще раз. Машины не было. Быстро проскочила к себе и, открывая ключом дверь, увидела записку: «Надя! Если я тебе не безразличен, нам необходимо объясниться; Заеду позже; В.».

Не включая свет, она прошла на кухню, а записку воткнула обратное дверь и легла спать.

Утром, оформив отпуск и не ожидая отпускных, она поручила их получить (если сможет) Ане, отдала ей запасной ключ от квартиры.

— Если кто будет меня спрашивать, говори, что больше здесь не живу! Поняла? — многозначительно наказала Надя.

— Поняла! Все поняла! — со вздохом ответила Аня.

В тот же день она достала с антресолей чуть тронутые молью пимы, поцеловала их и, накупив всяких продуктов и большой торт, уехала двухчасовым поездом в Калугу.

Тетя Варя не ждала ее и страшно обрадовалась. Здесь, в этом стареньком, о четырех окошках, бревенчатом домике, Наде все напоминало ее дом в Малаховке. И скрипучий, облезлый бархатный диван, и жарко натопленная, к утру остывающая, изразцовая печь, и старые на стенах фотографии с мушиными следами, и даже репродукции известных картин «Март» и «Большая вода». Все это было ее полузабытое детство. Среди Алешкиных книг, какие смогла увезти с собой из Малаховки тетя Варя, в старинном, изъеденном червоточиной шкафу Надя обнаружила маленькую красную книжечку Киплинга из серии «Золотая библиотека». Опять перечитала «Рики-Тики-Тави» и «Маугли». И загрустила, вспомнив Клондайка. «Там», в лагере, все было просто: были враги и были друзья. Здесь, на воле, не было ни друзей настоящих, ни открытых врагов. Только что она чуть запустила в свою израненную душу, думалось ей, друга, как он сразу залез грязным сапогом.

Ей очень полюбился этот милый город. С его церквами и старинными особнячками, каким-то чудом не разрушенными революционной стихией, и безликими новостройками. Иногда с тетей Варей они ходили на крутой берег Оки, откуда далеко окрест, вдоль берегов, синели лесные массивы и виднелись колокольни церквей. Ромоданово, родное село Елизаветы Алексеевны, стояло напротив, через Оку, и Надя старалась угадать, в каком из покосившихся домишек могла родиться ее Елизавета Алексеевна. С удовольствием бегала в своих пимах за водой на обледенелую колонку, за хлебом и на рынок, не жалея денег. Молоко приносила молочница прямо на дом.

За три недели она очень хорошо отдохнула, посвежела, а самое главное, отоспалась после прогулок на свежем воздухе. Обиды не казались ей теперь такими жгучими и оскорбительными. Поразмыслив в одиночестве, на досуге, она пришла к выводу, что с сильным полом надо держать «ухо востро», не допуская никаких вольностей.

Дома Аня встретила ее радостным известием. В конце марта сдают новый дом, где для строителей выделены две квартиры. Одна из них обещана ей. Наде очень хотелось услышать, приходил ли кто к ней в ее отсутствие, но Аня, как нарочно, говорила о своих делах, о разводе, который наконец должен состояться на этой неделе…

— Писем мне не было? — спросила Надя, отлично зная, что писать ей некому.

— Нет, писем не было, жди, когда напишут. Приходил тут после твоего отъезда раза два один в пыжиковой шапке и меховой куртке, я сказала, что ты здесь больше не живешь.

— А он?

— Не знаю! Зашагал отсюда. Ты же сама велела так сказать!

Во вторник Надя уже была на уроке у Елизаветы Алексеевны и подарила ей целый набор открыток современной Калуги. Свежим, отдохнувшим голосом она опять пела свои вокализы и гаммы.

— Тебе на пользу! — милостиво похвалила Елизавета Алексеевна. — Как тебе понравилась Калуга?

— Влюблена! — искренне, с восхищением сказала Надя.

— Следующий раз возьмешь меня с собой. Я из Калуги уехала во время революции и с тех пор ни разу не удосужилась побывать.

Она с интересом просмотрела открытки, называя знакомые ей места. На одной из них был Калужский Дом пионеров.

— А вот этот — Дворянское собрание, — указала она на открытку. — Я там пела несколько раз на благотворительных вечерах, — мечтательно сказала она, потом лицо ее снова стало суровым и строгим. — Ступай сейчас в наш нотный и купи, пожалуйста, себе две новые вещи, пора переходить к небольшим ариям.

Надя застыла, как сеттер на стойке, почуяв дичь.

— Моцарта, обе арии Керубино, и еще что-нибудь посмотри в среднем регистре для меццо.

Надя взвизгнула от радости и захлопала в ладоши:

— А Марфу можно?

— Мусоргского? Нет, еще рано, этому еще поучиться надо. Посмотри Шуберта «Баркаролу». Ты немного тяжеловато поешь, мало подвижна, как муха в кислом молоке. — Она на миг задумалась. — Да, вот еще что! Вспомнила! Рита мне сказала, Георгадзе хочет тебя Кемарской, в театр Станиславского и Немировича-Данченко показать, как ты?

— А вы мне как посоветуете?

— Но ты же все равно по-своему поступишь?

— Нет! — горячо воскликнула Надя. — Слово даю, как скажете, так и сделаю!

Суровое и замкнутое лицо Елизаветы Алексеевны озарилось доброй, милой улыбкой:

— Мой совет, иди учись в консерваторию. У тебя еще вся жизнь впереди. А я позабочусь, чтоб ты попала к хорошему педагогу.

Не чуя ног от радости, отправилась Надя в свой любимый нотный магазин на улицу Герцена. Продавщица, на этот раз не прежняя, пожилая, а молоденькая девушка, услужливо достала ей с полки целую кипу нот. Арии из опер, романсы русских и зарубежных композиторов, недозволенная ей цыганщина. Баркаролу отыскала тут же, и одну арию Керубино, другой не было. Она уплатила в кассу, взяла свернутые в трубочку ноты и направилась к двери. Тяжелая дверь с толстым стеклом отворилась — и навстречу ей вошла Татьяна в сопровождении Серафимы Евгеньевны. Нельзя было не поздороваться, столкнувшись с ними нос к носу. Да и настроение было радужное.

— Здравствуйте! — приветливо улыбаясь, поздоровалась с ними Надя.

Прелестное лицо Татьяны в белой пуховой шапочке просияло:

— Надя? Здравствуйте!

— Здравствуйте, Надя! — просто, без обычного кудахтанья, ответила Володина мать.

— Куда же вы пропали? Сверкнули, как комета, и исчезли? — дружелюбно спросила ее Татьяна.

— Я была в отпуске!

— А Володя сказал мне, что потерял вас!

— Да, он меня потерял! — не глядя ей в глаза, ответила Надя. Умная и чуткая Татьяна сразу поняла ее.

— Что вы купили? — поинтересовалась она. Надя развернула покупку.

— Ах, прелесть! Баркарола, это прелесть! Будете петь?

— Да!

— Где?

— Готовлюсь в консерваторию.

Серафима Евгеньевна сделала удивленное лицо:

— Я была уверена, что вы ее уже закончили!

— Нет еще, все впереди! — сказала с улыбкой Надя.

— Передать привет Володе от вас? — спросила Татьяна.

— Спасибо, не нужно! — смущенно ответила Надя и поспешила распрощаться.

У тротуара стояла большая черная машина. Надя с неприязнью отвернулась и пошла вниз по улице Герцена. Встреча с Володиной семьей неожиданно взволновала ее. Она уже успокоилась и, пересмотрев все события того вечера, равно осудила и его и себя, хотя никогда не призналась бы, даже себе, что где-то в тайниках своей души скучала о нем и о том, что он вносил в ее жизнь: театр, музыку, оживление…

Торопливо прибавив шаг, она спешила в магазин. В ее квартире все запасы оказались уничтожены, а в кухне у плиты, выразительно стояла армия пустых бутылок. «Все сметено могучим ураганом!» — пропела она и в тот же вечер вернулась домой, как настоящая советская женщина: волоча полную «авоську».

Из Калуги Надя привезла с собой большую связку книг. Алешкины и кое-что подаренное тетей Варей: подшивка журнала «Нива» за 1914 год и приложение к нему с описанием убийства какого-то Столыпина каким-то Мордухаем Богровым, царская семья в сборе и по отдельности, царевны с простенькими, милыми лицами в одежде сестер милосердия, светлоглазый мальчуган, красавица царица, высокая, с тонкой талией, в огромной шляпе, и сам царь, каким его видела Надя на портрете у Дины Васильевны. «Очень несчастливый», — сказала она тогда Наде. Теперь, зная их злополучную участь, Надя не могла равнодушно, без гнева и возмущения читать и думать о них.

— Береги! Не потеряй! Редкая подшивка, больше такой не будет, — предупредила ее тетя Варя.

Вечером, когда окно комнаты осветилось фарами машины, она догадалась: Татьяна или Серафима Евгеньевна сказали, что видели ее. — «Нечего здесь делать, опять начнется все сначала», — решила Надя, набросила пальто и вышла на улицу. Очевидно, ему было известно, что она была в отпуске, потому что он даже не спросил ее ни о чем.

— Наглец! — прошептала она, когда Володя весело и как ни в чем не бывало спросил:

— Здравствуй! Зачем же ты убежала от меня?

— Зачем ты пришел? — Надя смотрела мимо него, через дорогу, где в доме напротив зажигались и гасли в окнах огни, и молча решала вопрос, что ей делать. Повернуться ли и уйти, навсегда захлопнув перед ним дверь, или дать ему возможность объяснить свой дикий поступок, извиниться.

— Ты не пригласишь меня к себе? Нет?

— Нет, самоуверенный наглец! — угрюмо процедила она.

— Я так и думал! Сердишься? Шипишь?

— Нет, безразлично!

— А вот в это я не верю! Этого быть не может! Одевайся, поедем куда-нибудь. Надо же нам выяснить отношения.

— Не надо, и так все ясно.

— Не упрямься! Поедем в наш любимый «Гранд Отель», ты потанцуешь со знаменитостью, а я полюбуюсь на тебя из уголка.

— Оставь меня в покое! — хмуро повторила Надя и, чувствуя, что ноги ее окончательно застыли, повернулась и пошла в подъезд.

— Нет, постой, так нельзя! — Володя обнял ее за плечи — Это не по-людски. Даже самым большим преступникам дают последнее слово!

Надя очень легко могла скинуть его руки со своих плеч, но почему-то не стала этого делать, а сказала сердито:

— Пусти, я замерзла! — и тут же вспомнила: у нее на плите стоит чайник, который она поставила, как только пришла. Пришлось бежать на кухню, где уже почернел без единой капли воды новый алюминиевый чайник. Но выдержал, не распаялся и, шипящий, парующий, был вновь налит водой и поставлен на газ.

«Положение трагикомическое», — подумала Надя, увидев, что он успел раздеться и уже смотрит приложение к «Ниве».

— Это ты так шипела и выпускала пар?

— Никто тебя не приглашал!

— И правильно, и не надо! Я бы тоже так на твоем месте!

— Тебе не совестно? Не стыдно смотреть мне в глаза?

— Стыдно! — Он пригнулся к столу и закрыл глаза ладонями. — Я и не смотрю! Когда вспоминаю, как летел кувырком вместе со стульями в обнимку и шишку на затылке набил, до сих пор бледнею от стыда!

— Пошло и цинично! — заметила Надя, едва сдерживая смех.

— Но чайком-то угостишь? — спросил Володя, заглядывая ей в глаза.

Надя вышла на кухню и прислонилась головой к дверному косяку: «Господи! Вразуми меня, что мне делать? Прогнать или помириться с ним?»

В кухонном шкафу она обнаружила чудом уцелевшие полпачки чая и, заварив по обыкновению очень крепко, разлила по чашкам, нарезала большими кусками сыр и колбасу и устроилась пить чай, не обращая на него внимания. Володя тоже нашел что-то интересное для себя в «Ниве» и читал молча.

«Он, пожалуй, так всю ночь просидит!»

— Зачем ты пришел? — не выдержав, спросила Надя. — Дома читать нечего?

Он отложил в сторону журнал и долго, с любопытством, смотрел на нее.

— Хороший у тебя аппетит!

— Какое тебе дело? Я спрашиваю, зачем ты пришел?

— Вообще, я пришел извиниться за скотское поведение. Даже не понимаю, что на меня нашло-накатило, — искренне признался он. — Но, честно говоря, и тебе посоветовать: пока ты одна и заступиться за тебя некому, никогда не пей! Ты пить не можешь! Не умеешь и не знаешь себя, своего допустимого уровня.

Надя покраснела до корней волос. Однажды, то же самое ей сказала Валя.

— Но ты-то был трезвым! Я верила тебе, как другу, понадеялась!

— И напрасно, на это не надейся! И запомни, для твоего же блага! Мужчины не собачки, им нельзя приказать ни «Табу», ни «Тубо», доведя их до белого каления.

— Это зависит от того, чего в них больше, от человека или от скотины!

— В какой-то известный момент человек может вернуться в первобытное состояние, это допустимо.

— Да, особенно если недалеко ушел от этого, что ты и доказал. Типично бериевский прием — обвинить невинного!

В ответ Володя рассмеялся заразительно и весело.

— Ну, прости меня, кобра, я скот! Есть в твоем змеином сердце прощение влюбленному? Повинную голову и меч не сечет!

— Не влюбленному, а похотливому козлу!

— Это почти одно и то же!

— Нет! Говори только о себе! — живо возразила ему Надя, чувствуя, что теряет весь свой запал. — У меня нет дедушки, как у Маши, и заступиться за меня некому, верно! А ты из того клана, который оправдает тебя в любом случае. Мне приходится защищаться самой. Так что уж извини, что мало, следующий раз я пришибу тебя до смерти или оставлю калекой на всю оставшуюся жизнь.

— Сама плакать будешь! — сказал Володя, нисколько не обижаясь на нее.

— Возможно, поплачу, глаза у меня на мокром месте.

Внезапно он перестал смеяться и решительно произнес:

— Теперь посиди, пожалуйста, без эмоциональных порывов и выслушай меня спокойно. Да подожди хлебать чай! Успеешь! Момент ответственный, не упусти своего счастья!

— Наглец! — возмутилась Надя. — Говори быстро, потому что я тебя скоро выпровожу за дверь!

— Успеешь! Дай мне свою руку и не дергайся. Сегодня я умиротворенный и не нападаю на безоружных. — Он посмотрел ей прямо в глаза, слегка наклонив голову, чуть насмешливо и весело. Потом нежно и ласково поднес ее руку к губам. — Выходи за меня замуж! Я — честное слово, неплохой парень, и я люблю тебя! Это уже точно, проверено, установлено и не требует дополнительного доказательства.

Надя смолчала, но все в ней кипело злорадным ликованием: «Вот как надо с вашим братом, уверена, когда бы добился своего, на том и вся любовь иссякла».

— Понимаешь? Ты мне нужна, я не могу без тебя, ты мешаешь мне думать. У меня защита в начале марта, а я, как помешанный, все думаю о тебе, и тебе я тоже нужен. Одной жить нельзя. Это неестественно. Ну, как?

Надя резко отняла руку:

— Ах, Трилли хочет собачку! — с язвительной усмешкой сказала она. — Не так, так эдак!

— Каково! Умница-разумница. Ты правильно поняла! Да, хочет! Ужасно хочет, только не собачку, а ядовитую кобру Нагайну! И жить без нее не может, вот беда!

— А ты уверен, что кобра без тебя не проживет?

— Уверен, теперь уверен! Ты сама меня убедила!

— Какая неслыханная наглость! — возмущенно воскликнула Надя. — Я просто онемела!

— Да! Именно так ловят кобр: придавят рогатиной к земле и быстро в мешок, чтобы укусить не успела!

— Какое необычное признание в любви!

— Не правда ли? Оригинально!

Но Надя не засмеялась. «Как мне признался Клондайк? «Кажется, со мной приключилась беда, я влюбился!» Да, верно, это была беда для нас обоих. Но нет! — усилием воли она прогнала горестное воспоминание. — Не надо, не надо вспоминать!»

— Ну, говори же, я слушаю тебя!

— У кобры с козлом биологическая несовместимость!

— Ну, этого ты знать не можешь, это мы выясним позже. Надя продолжала молчать, рука ее, независимо от желания, машинально выписывала замысловатые иероглифы обгорелой спичкой на скатерти стола. «Я бы могла его полюбить, если б не помнила, не знала бы, не сравнивала, если б забыла о том, что бывает совсем по-другому. И, может быть, не теперь, а позже», — говорила она мысленно себе.

— Не отворачивайся, смотри сюда!

Надя повернулась к нему лицом. Улыбка у него была нежная и очень теплая.

— Оказывается, у тебя только язык змеиный, а глаза… — он на секунду задумался, подыскивая выражение.

— У меня не глаза, а очи! — быстро перебила его Надя. — Разницу знаешь между глазами и очами?

Володя замер. Лицо его стало растерянным и удивленным. Он откинулся на спинку стула:

— Кто же тебе сказал это? Он? Твой, как ты говоришь, возлюбленный, был поэт? Я угадал?

— Нет!

— Какая досада! И все мимо! Я совсем не умею уговаривать женщин! Даже не приходилось никогда их уговаривать, наоборот!

— Жлоб! Каков жлоб! — сокрушенно всплеснула руками Надя.

— Наш ответ вашим «очам», — снова весело рассмеялся Володя, довольный, что наконец «достал» ее.

Но потом милое его лицо опять стало серьезным.

— Послушай, Надя! В любви не бывает равенства. Один любит, другой позволяет себя любить.

— Что ты знаешь? Еще как бывает! — возразила с сожалением она. — Да и что ты вообще знаешь о любви? Слышал, что бывает любовь!

— Я понимаю, — продолжил он, никак не отвечая ей. — В нашем союзе, если он состоится, в чем я совершенно уверен, здесь, я бью без промаха, в десятку.

— Ой, какое жлобство! — простонала Надя. — Ну и жлоб!

— Да, таков ответ вашим прекрасным очам, так в нашем: альянсе люблю я, а ты позволишь себя любить. Но это меня нисколько не угнетает, потому что еще вопрос, кто счастливей, любящий или любимый. Вот я гляжу на тебя, шипящую кобру, и думаю: как мне, наконец, подфартило! Счастье приходит к тому, кто умеет его терпеливо ждать! Я влюбился и счастлив наделать глупостей, докатиться до такого, что предложил себя в мужья!

Его внезапная откровенная сердечность и теплота смутили Надю совсем и задели за живое. «Который же он настоящий? Смешливый шутник, полумальчишка-полумужчина, или сейчас, искренний, способный на большие чувства друг?» — старалась угадать она, пока он горячо говорил ей что-то о себе. Внезапно ее осенило: «Так это же эгоизм, возведенный в высшую степень!» — и от ее минутной слабости не осталось следа.

— Трилли хочет собачку! И ему неважно, будет ли собачка любить и желать нового хозяина, так?

— Нет! — серьезно сказал он. — Просто я уверен, что кобра несколько диковата, но я смогу приручить ее.

— Знаешь что? А кобра еще подумает!

— И долго?

— А ты вообразил себе, что тебе прыгнут на шею от счастья?

— Приблизительно так! Я ошибся?

— Сильно! Я вообще не могу выходить замуж раньше мая.

— Что ты хочешь сказать? Я должен ждать два месяца?

— Совсем не обязательно. Это я должна ждать! У меня зарок, и я его не нарушу ни при каких обстоятельствах!

— Что?

— Да, зарок! Обет! И кончается он в мае.

— С ума свихнуться можно! Фантастика времен моей бабушки в стиле Герберта Уэллса! — теряя терпенье, раздраженно воскликнул Володя. — Плод твоей бурной фантазии! Обет!

— Фантазии? — вскричала, оскорбленная до глубины души, Надя. И, злобно сверкая глазами, глухо прошипела ему в лицо — Шел бы ты куда подальше, балованный мальчик престижных родителей!

— Я уйду! — сказал он, поднимаясь со стула. — Ты раздражена, как истинная кобра, и можешь укусить больно! Этого допустить нельзя! Яд кобры смертелен! А мы этого не желаем, ни ты, ни я! — И улыбнулся своей насмешливой улыбкой.

Надя угрюмо глядела, как он надевал свою куртку.

— Всего хорошего тебе! — сказал он и тихо затворил за собой дверь

Она еще долго не могла успокоиться после его ухода.

«Фантазия! Самодовольный хлыщ! Повезло тебе у мамочки под юбкой просидеть до двадцати семи годков, горюшка не зная. И папочке твоему повезло не попасть в мясорубку 37-го года, а то бы ты узнал фантазии не Герберта Уэллса, а Иосифа Сталина. Фантазия! А куда девать этапы и мамку с окровавленными руками? А искромсанные тела зечек, которых хоронили ночью? А Бируте из Паневежиса? А как забыть белый полушубок, запорошенный весенним снегом? Как признать, что это небыль? Вот это и есть биологическая несовместимость. Или, как говорила тетя Маня: «сытый голодного не разумеет». Так или иначе, я не могу выходить за него замуж, — успокаивала себя Надя, стараясь унять тревожное чувство вины за несдержанную вспыльчивость. — Не нужен он мне! Да и что за муж, что за друг, которому ничего не расскажешь!»

Накануне 8-го Марта в магазинах был страшный ажиотаж. Все спешили запастись подарками для жен, возлюбленных, матерей и подруг, словом, для особ женского пола. Наде тоже пришлось потратиться, около трехсот рублей вылетели «в трубу». Но надо! Никуда не денешься, такова традиция. Елизавете Алексеевне она давно высмотрела в ГУМе красивую дорожку из вологодских кружев. Рите — скатерть с салфетками так как помнила ее огорчение, когда на Новый год ее единственную скатерть залили красным вином. Немецкая из ГДР чашка с блюдцем для Ани и коробка конфет «Вишня в шоколаде» для тети Вари. Конфеты с поздравительной открыткой в тот же день отправила бандеролью.

Елизавета Алексеевна отругала было для начала Надю за подарок, но, увидев огорченное Надино лицо, смягчилась и поцеловала в щеку:

— Береги деньги, они тебе нелегко достаются! — Потом постелила дорожку на рояль и, задумчиво рассматривая ее, сказала:

— Бесценная работа! Когда-нибудь очнемся мы и поймем наше богатство!

В четверг, как всегда, Надя с подарком и маленьким тортом, так как не хотела возвращаться рано домой, отправилась к Рите. Та бросилась обнимать Надю, развернула скатерть и заахала:

— Как кстати, какая умница!

Для начала немного распелись, а затем взялись за вещи. Но не успели пропеть и двух раз, как в дверь позвонили.

— Кто это? Яков Борисович? — спросила Надя.

Рита с загадочной улыбкой побежала отворять дверь.

— Ваш голос слышен с улицы! — пророкотал Шота Илларионович. — И как только соседи терпят? Я пришел слушать вас, инфернальница, — и приложился к Надиной руке мокрыми губами, улыбаясь своей многозначительной и лукавой улыбкой, полный важности и достоинства.

Сразу стало весело и оживленно, творческая обстановка нарушилась, стал фривольно шутливой. Надя была в ударе и пела все подряд, а напоследок спела «Лили Марлен» так, как пели ее почикайки в лагере:

Их тебе чикала, варум ду не пришел?

Их пошла на хауз, бо с неба вассер шел.

А под этим фонарем стояли вы тогда вдвоем,

Ду бист с Лили Марлен!

Шота Илларионович приходил в восторг от ее озорства, рукоплескал и целовал ей руки, которые Надя потихоньку вытирала о скатерть.

— Я думаю, я знаю ваше будущее! Ваше место в оперетте. Да, да, именно! Классическая оперетта — это ваше! Оффенбах, Штраус, Зуппе, Планкетт!

Надя со стыдом призналась, что слышала оперетты только по радио.

— Как? Ни «Цыганский борон», ни «Корневильские колокола?» Но вы же Серполетта!

«Смотрите здесь, взгляните там

Все по вкусу это ль вам?»— пропел он, захватив штанины брюк кончиками пальцев, изображая коротенькую юбочку. — А дальше легкий канкан с ансамблем!

Рита покатывалась со смеху. Надя смотрела во все глаза, удивляясь: «Такой солидный человек, немолодой, а сколько в нем задорного, живого огня». Сама себе она казалась старухой, усталой и скучной.

— А Легар! О, божественная «Веселая вдова»! Это же… — он поднес кончики пальцев к губам и чмокнул их. — Я приглашен на три концерта в Прибалтику, вернусь, непременно поведу вас к Кемарской. О, это талантливейшая женщина! Вас ждет блистательная карьера!

Оперетта? Это казалось Наде чем-то очень легкомысленным, несерьезным. Но Шота Илларионович сразу же убедил ее в полнейшем ее невежестве.

— Выходная ария Марицы — две с половиной октавы полного голоса! Соглашайтесь, не раздумывая.

Надя заколебалась: «А если? А что я теряю? А почему бы и нет?»

Рита внесла чайник, и все уселись чаевничать. Пришел Яков Борисович, жизнерадостный, как всегда:

— У вас торт? — И задергал большим носом. — Я бы чего существенного откушал-с!

— Иди — на кухне борщ, и не вздумай мясо руками вылавливать, опять прокиснет! — крикнула ему Рита. — Пойду проверю!

— Мне пора! — сказала Надя, вставая из-за стола.

— Я довезу, если не возражаете? — любезно предложил Шота Илларионович.

— Спасибо! — сразу же согласилась Надя. Она не возражала.

— Поймите! — увещевал ее Шота Илларионович. — Работать над голосом надо обязательно и все время. Но и работать на сцене тоже. Приходят прослушиваться в театр консерваторские, с великолепными голосами, и стоят, не зная куда руки-ноги подевать.

В этот раз «Москвич» Шота Илларионовича» не дергался в конвульсиях, или, может быть, водитель разобрался наконец в педалях и рычагах. У своего подъезда Надя заметила Володину машину и обрадовалась: «Значит, не обиделся, значит, я права, так и надо было!» Из машины она постаралась выскочить побыстрее, чтоб избежать «нежного» прощанья, и первой, но Шота Илларионович тоже весьма резво выпорхнул вслед за ней. Ей пришлось постоять у подъезда, пока он держал ее за руку и, прощаясь, бормотал обычный бред, который несут пожилые мужчины молодым девицам: о их несравненной красоте, молодости, и о своих чувствах, вызываемых ими. Неожиданно Надя увидела, как за его спиной выросла Володина фигура.

— Добрый вечер! — сказал он миролюбиво, приподняв свою пыжиковую шапку, и взял Надю под руку. — Извини, Наденька, я ключи свои дома забыл, жду тебя давно.

От возмущения она не сразу нашлась, чем ответить на такую наглость, и не успела даже слова вымолвить.

— Всего наилучшего! — попрощался Володя. — Извините, я не представился, я — муж Нади, — и, быстро отворив дверь, затолкал ее в подъезд.

— Какое право ты имеешь! — с ожесточением, краснея от гнева, воскликнула Надя.

— Не устраивай сцен в подъезде, это не культурно. Ты мешаешь трудящимся заслуженно отдыхать!

От негодования руки ее дрожали и она никак не могла открыть дверь. Володя взял ключи и тотчас открыл замок. Надя прошла вперед с полыхающими от злости щеками.

— Какое право ты имел так поступать! — закричала она на Володю, как только захлопнулась за ним дверь.

— Тише! Ты же знаешь звукопроницаемость ваших стен! Что подумают соседи! — громким шепотом сказал он. — Решат, что ты меня бьешь! — Он повесил ее пальто на вешалку и обнял. — Я скучал без тебя, кобра. Не мог же я, в самом деле, равнодушно смотреть, как старый селадон облизывал твои, то есть наши, руки! Что ж делать? Каюсь, я ревнив!

Надя, желая сохранить тишину, не ругалась, а только сердито шипела на него, но Володя прижал ее к вешалке и, поймав за обе руки, целовал куда мог, пока она вертела головой. Потом он отпустил ее. — Иди, ставь чайник, я пришел поздравить тебя с Восьмым марта. Можно?

Он взял ключи от квартиры и вышел к машине:

— Я сейчас!

Через минуту вернулся обратно с корзиной цветов, сиренево-алых, необычайно изысканной формы, в густой темно-зеленой листве. Надя обомлела. Сердце ее дрогнуло.

— Спасибо!

«Первые цветы в моей жизни», — и нагнулась понюхать.

— Цикламены не пахнут! — предупредил Володя.

— Какие красивые! — мечтательно сказала она, но тут же отряхнула с себя «лирический туман». — Мне показалось в прошлый раз, что ты не хотел больше приходить?

— Я и не приходил! Защищался от оппонентов. Въедливые и дотошные попались, но отбился, защитился, можешь меня тоже поздравить.

— Поздравляю! — сухо сказала Надя, все еще сердитая на него, и пошла на кухню.

— Подожди, Надя, — остановил он ее. — Я сейчас уеду, я еще дома не был, прямо с защиты.

Она остановилась.

— Я хочу тебе сказать, ты победила меня, кобра Нагайна. Я принимаю твое условие и буду терпеливо ждать светлый май! Но это насилие над личностью! Я просто вынужден капитулировать! Ты поняла? Но у меня тоже условие…

— Никаких! — холодно сказала Надя.

— Это нечестно, это диктатура!

— Да! Диктатура из пролетариата! Думай, к чему она приведет тебя.

— Это не демократично! — сказал, обиженно улыбаясь, Володя.

— Ну, ладно, давай! — уступила она, не в силах сопротивляться милой его улыбке.

— Завтра я приду за ответом, хотя знаю его и сейчас. Ты мне не откажешь!

— Какая наглая самоуверенность! Меня просто бесит!

— Убежденность будущего светила науки!

— Час от часу не легче! В какой же области ты намерен светить? — не скрывая насмешки, спросила Надя, безуспешно стараясь зажечь хоть одну спичку, которые крошились у нее в руках.

— В той самой, о какой ты не имеешь ни малейшего представления, — с чувством превосходства шутливо произнес он, нахлобучивая свою меховую шапку.

— И что же это?

— Электроника!

Надя действительно об электронике не слышала, но, изобразив на своем прелестном лице презрительную мину, пренебрежительно сказала:

— Я уверена, что ты не знаешь ни одного произведения Перголезе или Скарлатти!

— Думаю прожить худо-бедно без Перголезе, а тем более, как его там? Без Скарлатти.

— Так же, как и я без электроники, между прочим!

— Но друг без друга мы не проживем, это уж точно. А поэтому настало самое время нам заниматься любовью. Рождаемость в государстве падает!

Надя не терпела подобных острот:

— Вот иди, пошляк, и занимайся! — сказала она сердито.

— Что? Ни одного даже льготного поцелуя? Ты же не можешь противостоять натиску моего пылкого сердца? — сказал он, придерживая дверь, которую пыталась захлопнуть Надя. Но, ослабев от смеха, на секунду выпустила дверь из рук, а Володя поймал ее смеющиеся губы и целовал, пока оба не «окосели», как говорила в таких случаях Надька-маленькая. Наконец, Надя заперла за ним дверь, вернулась в комнату и села в своей излюбленной позе у стола, положив голову на руки. После его ухода веселое настроение, которое он всегда вносил с собой, разом покинуло ее. Мрачные и горькие сомненья зароились в ее голове. «Не могу же я, в самом деле, скрыть от него свое прошлое! В один прекрасный день он может узнать об этом — и что тогда? А узнав обо всем, что со мною приключилось, и что я видела, он в лучшем случае сочтет меня фантазеркой, а в худшем я отравлю его антисоветчиной, как говорил Горохов. Это, конечно, в том случае, если он человек порядочный и только производное своего общества. А если это хитрый и трусливый приспособленец, то мы с ним быстро разлетимся, не стоит и затеваться». В том, что все мужчины трусоваты, она не сомневалась. «Одни знали и терпели, помалкивали в тряпочку (тряпочкой у уголовников назывался кляп), другие делали вид, что им ничего не известно о деяниях «органов», они «свято» верили в непогрешимость «отца родного». Удобно, выгодно, не страшно. И только третьи, хотя и были тоже трусливы, но, зная свою безнаказанность, помыкали, как скотом, и первыми и вторыми». Все еще в раздумье, она пододвинула к себе «Приложение к Ниве за 1914 год» и развернула посередине. С одной из страниц выпал небольшой пожелтевший листок, аккуратно вырезанный из какого-то журнала. Это оказалась фотография со статьей. Улыбающееся лицо молодой женщины, полное нежного очарования и прелести, на минуту задержало Надино внимание. Статья называлась «Памяти незабвенной Анастасии Вяльцевой» и содержала описание жизненного пути и преждевременной кончины певицы. Дальше шло воспоминание современников о том, как пела Вяльцева, о ее необычной манере общения с публикой, о молодежи, которая буквально сходила с ума на ее концертах. «Особенным успехом, — писал неизвестный Вульретт, — пользовались в ее исполнении песни «Чайка», «Ай да тройка», «Дай, милый друг, на счастье руку». И в заключение после восторженных похвал автор писал: «Память о ней навсегда в наших сердцах».

Как ни странно, но именно эта фотография со статьей, неизвестно кем вырезанная и заложенная в журнал сорокалетней давности, подстегнула Надино решение. Ложась спать, она сказала себе: «Если он повторит свое предложение мне, я выйду за него замуж. Клондайка в моей жизни больше не будет. Судьба послала мне счастье познать настоящую любовь, но такое бывает лишь однажды за всю жизнь, и то далеко не у всех. Потеря моя невосполнима, как потеря руки, ноги и даже голоса, то есть жить можно, и живешь, но в другом качестве. Забыть его и все, через что я прошла, невозможно, оно умрет со мной. Всегда и всюду меня будет сопровождать воспоминание о жизни «там». Так же, как и теперь, я буду слушать по радио голос диктора: «Погода в Коми АССР, Ненецкий национальный округ, Воркута, Хальмерю, Лабытнанги» — буду думать, что там при пятидесятиградусном морозе все так же зеки разгружают балласт с платформ для новых дорог, долбят ломами мерзлую землю по кусочкам, для канализации, выгружают из огненных гофманок кирпич, чтоб возводить новые объекты и дома. Думать о прошлом мне никто запретить не может, но молчать я прикажу себе». Еще поразмыслив о предложении Шота Илларионовича, она пришла к выводу, что ей, певице без всякого музыкального образования, прежде чем лезть на сцену по протекции, не лишнее иметь на руках диплом, подтверждающий ее профессиональную пригодность. Было и еще кое-что, в чем Надя стыдилась себе признаться — деньги ее таяли, как летний туман над тундрой, медленно, но ощутимо. Как ни экономно она жила, вещи, купленные ею, изнашивались, обувь приходила в негодность. К весне, а она была на носу, нужно было думать о летней обуви, о зонтах и плащах, без которых не обойтись. Обещанное повышение зарплаты в связи с пересмотром расценок на работы строителей никто не спешил повышать. Девушки из бригады штукатуров, маляров, плиточницы «халтурили» на стороне по вечерам, а у Нади не получалось. Правда, Рита сказала ей, что она без риска, хоть теперь, может идти на экзамен. А как жить дальше, совмещая жалкую стипендию с все возрастающей дороговизной жизни, она не представляла себе. И, уже засыпая, подумала, что в мае ей исполнится двадцать четыре года. Немало!

На Восьмое марта молодежь собиралась «компашками» в складчину. Приглашали и Надю, но она идти не захотела. Нужно было пить водку или еще какое-нибудь вино, смеяться над неприличными анекдотами, которые назывались «пикантными», и обсуждать общих знакомых. Ей это казалось скучным. Сидеть дома и слушать, как сотрясаются стены и потолок от «гуляющих» соседей, тоже не хотелось. Она уже было собралась позвонить Рите, посидеть у нее, но в это время в дверь позвонили. Звонок ей провели на днях, очень резкий и пронзительный. От неожиданности она вздрогнула и, зная, что это может быть только Володя, не спеша открыла дверь.

— Я за тобой, — сказал он. — Мама с Татьяной тебя приглашают.

Надя поежилась от холода.

— Не хочется никуда выходить.

— Давай по-быстрому одевайся, наводи тень на плетень и поехали. Чем занималась? — Он увидел на столе «Ниву» и заглянул.

— Охота тебе время тратить на рассказы о пребывании царской семьи в Ливадии.

— Интереснее, чем смотреть, как вы вертите чреслами на вечеринках. Сами себя раздражаете, как козлы!

— Фантастика! Нафталиновая кобра! Из тебя моль на свадьбе не посыплется?

— Зря опасаешься, я не тороплюсь с замужеством!

— С ума сойти можно! Я уже дома сказал, что ты осчастливила меня согласием.

— Зря поспешил. У меня есть время опомниться, прийти в себя.

— Кошмар! — хватая себя за голову, завопил Володя. — Одни условия, никаких льгот.

— Льготы ты получишь от своей коммунистической партии, — сказала, но тут же осеклась: «Куда меня заносит!» Все же льготы ему были предоставлены, и, пока еще не были накрашены губы, она разрешила поцеловать себя, а закрыв глаза, вспомнила, что всего год назад ее так же нежно и бережно целовал Клондайк. Но тогда ей нужно было гасить в себе «огнь желанья», а теперь его не было, он угас, и только одно озорство и любопытство.

— Ну, так что? Безоговорочная капитуляция? — спросил Володя, не отпуская ее из своих рук.

— Да, Трилли, получишь свою собачку. Капитулирую вместе с Германией в мае.

— Тогда едем, отметим нашу помолвку и, кстати, Восьмое марта. Надя вышла в ванную переодеться и слегка подмазать ресницы и губы. В черном шерстяном платье с широким лаковым поясом и перламутровой брошью у ворота она выглядела по своему же определению «очень даже ничего!» Увидев ее, Володя причмокнул губами и покачал головой.

— «В красоте дьявол с Богом борется!» — сказал кто-то из братьев Карамазовых. Даже скучно на тебя смотреть, какая ты всегда красивая. Однообразна, как истинная кобра!

— Для козла годится! Козлы не привередливы!

Помогая ей надеть пальто, он сказал:

— А ведь не прав гений «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Согласна?

— Не совсем! Чем меньше мы мужчину любим, тем больше нравимся ему! Это уж верно!

— Мерзкое искажение!

Володина семья приняла Надю с видимым радушием, и не сразу она узнала, что стоило ему уговорить, уломать, наконец запугать Серафиму Евгеньевну согласиться принять Надю в свой дом. Она еще надеялась, что Володюшка одумается, поймет, что красота женская еще не самое главное в жизни, она еще не потеряла надежду на брак любимого сына с дочкой подруги с улицы Грановского. Только после того, как Володя заявил, что уходит жить к Наде в Черемушки, где, как она слышала, грабежи, и поножовщина, Серафима Евгеньевна расплакалась и после очередного сердечного приступа простонала:

— Поступай, как знаешь! Папа, «Лев», сразу заявил:

— Его дело, ему жить с женой, не нам!

С Татьяной оказалось совсем легко. И если в государстве «Партия — ум, честь и совесть народа», как гласили лозунги и транспаранты на всех домах и перекрестках, где только можно было повесить, то в доме Субботиных честь, ум и совесть была Татьяна. Умная и властная, она единым словом могла поставить все и всех на свои места. Однажды взяв под свою защиту Надю, она тоном, не терпящим никаких возражений, изрекла: «Эта девочка с большим будущим, безусловно талантлива и хороша своей особенной, оригинальной внешностью. А образование? Это дело времени. Нежданова закончила консерваторию тридцати лет! Во всяком случае, ей не понадобится папино имя в учебе». Этот камешек — в Володин огород, но он стерпел и вздохнул облегченно:

«Битвы с ней не предстоит, ярлык наклеен мощный».

Была еще одна особа, с которой Наде предстояло познакомиться, дерзкая и заносчивая домработница Субботиных Фрося. Ее языка боялись все в доме. Особенно доставалось Серафиме Евгеньевне. Уважала Фрося только одного хозяина, Алексея Александровича, да еще побаивалась Татьяну.

Надя обожала делать подарки и чувствовала себя не лучшим образом, направляясь в дом с пустыми руками. Но стол уже был накрыт к ужину, их ждали, и Серафима Евгеньевна сгорала от любопытства узнать, как решат молодые свое будущее. Было одобрено все: и нескорая свадьба, и Надино решение остаться пока на работе, и ее занятия с Елизаветой Алексеевной, о чем пришлось рассказать и даже пообещать пригласить Татьяну к себе на занятия, хотя на это мало рассчитывала Надя. Елизавета Алексеевна терпеть не могла посторонних на своих уроках, и все, кто приходил в неурочное время, сидели смирно на кухне, пока она занималась. И то, что Надя была сирота, по-видимому, устраивало всех. Серафиму Евгеньевну, что не будет лишняя родня лезть в дом, Володю — без тещи!

С этого вечера все чудесным образом изменилось для нее. То есть все так же она тщательно, со старанием укладывала плитку и таскала тяжелые бадьи с готовым раствором, жила в той же холодной квартире, так же, не реже одного раза в месяц, ее заливали верхние жильцы, и завтракала она в спешке кефиром с колбасой. Но теперь у нее был дом, где ее встречали с улыбками, а когда после ужина Татьяна открывала крышку рояля, приглашая Надю петь, большая, скучная квартира оживала, наполняясь трепетными и страстными звуками Надиного голоса.

В бригаде тоже заметили перемену. От двенадцати пар глаз, острых и всевидящих, ничего не скроешь. Тоня, напарница Нади, и Аня незло подсмеивались над ней, когда во время работы она вдруг надолго замирала с плиткой в руке и испуганными глазами смотрела в пространство. Пришлось сказать, под большим секретом. Но уже на следующий день Степан Матвеевич спросил ее:

— За кого же ты замуж выходишь?

— Ой, ой! — загалдели наперебой девушки. — Что вы! Степан Матвеевич, парень-то какой! С машиной! Один чубчик что стоит! Высокий! Симпатичный, ужас!

«Анька разнесла, когда он меня разыскивал!» — обиделась Надя, но смолчала.

— Мне бы такого! Страсть люблю высоких, — захихикала Надька-маленькая.

— Она и сама у нас девица-красавица! — сказал Степан Матвевич приветливо и тут же осторожно спросил: — А машина откуда? Своя?

— Отца, — поспешила заверить его Надя.

— А кто отец?

— Точно не знаю, академик какой-то…

— Как фамилия? — уже с открытой настороженностью спросил он.

— Субботин Алексей Александрович!

— Субботин?! — с удивлением протянул он. — Ишь ты, куда влезла!

Надя возмутилась:

— Это он ко мне влез, а не я!

— Он, он! — загоготала вся бригада со Степаном Матвеевичем, — конечно, он к тебе влез, да не раз, небось!

— Пошлячки! — одернула их Надя и ушла к себе, на свой участок.

Теперь она безбоязненно разрешала целовать себя на «льготных условиях» и он преспокойно слушался «табу», когда она чувствовала, что пора охладить излишнюю пылкость своего жениха. Она свято верила, что будет прощена Клондайком, если только выдержит свой «зарок», посвятив его памяти год. Один раз она съездила с Володей в Калугу на машине познакомить Варвару Игнатьевну со своим суженым. Володя совершенно очаровал тетку, и весь вечер она толковала ему о героизме Надиных далеких и близких предков. Володя удивлялся и даже слегка упрекнул Надю за то, что ничего ему не сказала, не похвасталась своим происхождением. А Надя тем временем сидела, как на иголках, ожидая, что тетя Варя каждую минуту скажет: «А вот Надюша наша опростоволосилась!»

Возвращались поздним вечером, по разбитой, в ямах и колдобинах, дороге, и Надя не раз пожалела, что потащила его с собой.

— Нужно мне было одной на поезде ехать! — сказала она.

Объезжая какую-то бездонную яму с водой прямо посередине асфальта, он на минуту остановил машину и, поймав ее за воротник пальто, быстро притянул к себе и долго не отпускал, целуя в губы и глаза.

— Не сопротивляйся! Не буди во мне зверя, иначе возникнет уголовное дело!

Встречный грузовик, угодив в яму с размаху, залепил жидкой грязью переднее стекло и оба боковых с левой стороны.

— Так тебе и надо! — пошутила Надя. — Не нарушай уличное движение! — Но все же из машины вышла и помогла ему протирать стекла газетами.

Уже подъезжая к Москве, Володя сказал ей:

— Я бы на твоем месте забрал тетю Варю в Москву на зиму, трудно ей одной! Ты же все равно у меня будешь жить.

Тепло его слов горячей волной захлестнуло Надину душу, и она с волнением подумала: «Я полюблю его». — Где я буду жить — вопрос открытый, но тетю Варю я с большим удовольствием взяла бы к себе. А как прописать? Невозможно!

— Надо подумать! Летом она не поедет в Москву, а к зиме что-нибудь придумаем. А мы с тобой куда поедем летом? Куда бы ты хотела?

— В Паневежис.

— Где это? Прибалтика?

— Литовская ССР, город Паневежис, улица Лепоаллея, дом. двенадцать, кажется.

— Кто у тебя там? Опять «зарок» или «обет»?

Надя хотела сказать ему, отогретая теплом его ласковых слов, что нужно бы заехать к родным Бируте, узнать, получили ли они письмо, посланное Альдоной, чтоб не ждали Бируте. Ее хоронили ночью, и Надя видела, как вынесли носилки из морга. Из окна хлеборезки ей было видно, рядом с носилками к вахте пошел старший надзиратель Гусь. Это ему предстояло разбить прекрасную голову Бируте кувалдой, чтоб уже точно она не могла убежать в свой родной Паневежис. Но вовремя опомнилась: «Молчи! Нишкни!».

— Так кто у тебя в Литве? Очередной поклонник?

— Нет! Никого, так просто!

Мысль о том, что ей надо навестить могилу Клондайка, не давала ей покоя. Пока длилась зима, об этом и думать было нечего. Но в апреле она назначила себе двадцать пятое число для поездки в Ленинград. Тамара Анатольевна обещала ей. С Аней она легко договорилась. Сложнее было с Володей. Узнав о ее решении, он всполошился: — Как? Я не могу сейчас ехать, оставить работу и на три часа не могу!

— Володя! — тихо, но упрямо сказала Надя. — Ты мне там не нужен. Я еду попрощаться с могилой человека, в чьей смерти тоже чувствую себя повинной, не мешай мне, прошу тебя!

— Фантастика! Ты и по мне будешь траур год носить?

— Не балбесничай! С тобой ничего не случится. Я молюсь за тебя, — хмурясь, серьезно сказала Надя.

— С ума можно рехнуться! Ты еще и верующая?

— И не просто, а глубоко и убежденно! Пора бы тебе знать…

— Чувствую я, закончится моя жизнь в сумасшедшем доме. Я не выдержу, я рехнусь от тебя. Ты жительница прошлого века, а я специалист по новейшим наукам и вдобавок убежденный материалист.

— Это по молодости, по глупости. Учение Маркса существует около ста лет, учение Христа бессмертно, потому что это наша совесть, наши доброта и милосердие, и жить будет с нами, пока существуем мы, люди!

Володя молча, с изумлением, смотрел на нее.

— Скучная ты будешь, пропал я! Верующая кобра!

— Да уж развлекать тебя не стану, не надейся! Тебе дали два с лишним месяца на размышление, давай прибавим еще годик?

— Нет! — завопил он. И тотчас добавил: — А может, все же не поедешь? Лучше позвони сперва.

— Дело! — согласилась она. — Иногда ты бываешь даже умен!

— Знаю! Но редко и не в контексте с тобой!

— Умерь козловую похоть — и разум не покинет тебя!

— Извини, а зачем я тогда женюсь? Такой хомут надеваю?

— Верно! А зачем?

— Но у тебя же деревенская психология: «Женись, тогда хоть ложкой хлебай». Вынужден. Поставлен в безвыходное положение!

Надя не выдержала и рассмеялась:

— А ты злопамятный! Все простить не можешь, что мало приложила тебя к стульям. Извини, рука сорвалась. В другой раз уж постараюсь.

Володя замолчал, и она догадалась, что он судорожно ищет, что ей еще завесить колючего и ехидного в ответ, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Не трудись ехидничать, лучше скажи, как мне позвонить в Ленинград?

— Поедем к нам, от нас позвонишь, — с готовностью предложил он.

— Спасибо, нет! Это мне не подходит!

— Тогда с телеграфа на улице Горького. Поедем, он открыт, я довезу тебя! — и, заметив, что она колеблется, добавил: — Я вовсе не претендую стоять с тобой рядом. Посижу в машине, подожду тебя, да, кстати, в аптеку зайду, там напротив, мама йод просила купить.

Час был поздний, но народу оказалось достаточно много. Надя оплатила десятиминутный разговор и села ждать вызова, раздумывая, нужно ли ей держать Володю с машиной или лучше отпустить, но отойти побоялась, а вдруг вызовут!

— Михайлова! Ты? — Она быстро подняла голову. Перед ней стоял знакомый мужчина, но кто?

— Не узнаешь?

— Конечно! — И тотчас узнала. — Анатолий Гайкович…

— Так точно! — подтвердил он весело и, как старый знакомый, протянул руку. — Здорово! — Он был не один, а с очень красивой, высокой девушкой. — Познакомься! Жена моя, Витуся!

«Там, в Воркуте, вроде не эта у него была» — вспомнила Надя.

— Ты чего? — догадался он. — Мою бульдожку вспомнила? Разошлись мы с ней!

Витуся скромно отошла в сторонку.

— Давно оттуда?

— Пока в отпуск приехал, а там насовсем выберусь…

— Что ж так? Покидаете злачные места!

— А ну их, совсем!

— Никак заварушек испугались, товарищ оперуполномоченный, убегаете? — с ехидцей спросила Надя, заметив, что Арутюнов был в штатском.

— Тише ты! — Он оглянулся. — А чего пугаться? Шахты кое-какие, действительно, буянили, и то не все. Ну, а в нашем девичнике все тихо-мирно было. Стороной прошло. Но тут же припомнив что-то, сердито добавил: — А кому нужно в чужом пиру похмелье? Сами пусть разгребают!

— Кто там еще остался?

— Да все, как были. Сдается, Покровская, помнишь, у вас на скрипке играла? Вот она освободилась, в Александров направление получила.

— Почему в Александров? Она ведь москвичка!

— Москву ей не дадут, сто первый километр. В Москву политических не пускают так сразу. У них, ведь, поражения в правах у всех. Выглядишь отлично! Не узнать! Поешь?

— Учусь пока! — Ей хотелось спросить его, что он знает о Тарасове, но опять подошла Витуся, и Надя постеснялась.

Видимо, Анатолий Гайкович понял ее, потому что сказал:

— Ты позвони мне, поговорим, я на улице Веснина живу, на Арбате…

— Ленинград, вторая кабина! — объявила телефонистка-

— Запишите мне, пожалуйста, — быстро сказала Надя, — мне тоже очень нужно поговорить с вами! — И прошла в кабину.

Пока ее соединяли с Ленинградом, Арутюнов успел записать свой телефон и просунул записку ей в дверь.

— Алло! — раздался в трубке женский голос.

— Галя? Мне Тамару Анатольевну!

— У нас таких нет!

— Простите, это квартира Тарасовых?

— Нет, они здесь больше не проживают!

— Подождите! — взмолилась Надя. — Где они теперь? Они мне очень нужны! — с замирающим сердцем крикнула она.

— Я не знаю, они переехали куда-то в новый район и ни адреса, ни своего телефона не оставили.

— Спасибо! — едва слышно прошептала Надя. Она повесила трубку и опять присела на прежнее место, закрыв глаза. Минуты две-три ей понадобилось, чтоб придти в себя от такой неприятной неожиданности. «Где тебя найти, если все пути замела полярная пурга!» — вспомнила она вдруг, и, обескураженная, не сразу нашла в себе силы подняться и уйти. На скамье, где она сидела, одиноко остался лежать листок с телефоном.

Володя стоял около машины, веселый и довольный. Надя отвернулась, чтоб не видеть его оживленного лица.

«И чего радуется?» Когда она подошла, он, увидев ее глаза полные отчаяния и смятения, осторожно спросил:

— Ну, как?

— Не еду! — коротко ответила она и, уже в машине сказала ему, будто сама себе, сухо, без слез: — Как больно! Я и не предполагала…

У дома Володя хотел проводить ее до двери, а возможно, навязаться на чай, но Надя остановила его:

— Не провожай, не надо, я сама! — и протянула ему руку. — Спасибо тебе, Володька, что ты есть у меня, я буду очень, очень тебя любить. Больше мне некого на этом свете! — голос ее задрожал, и губы тоже, которые она протянула ему, и он тотчас нашел их.

Дома, на столе, лежала книга, привезенная в последнюю поездку из Калуги, она раскрыла ее посередине, наугад, прочитала:

«Кто же обещает мне такое успокоение?» — она перевернула страницу: Иван Бунин.

По настоянию Льва было решено: после свадьбы Надя переедет жить в квартиру Субботиных. — Не в примаках же ему жить в Надиной квартире! — веско заявил он.

Что же касается самого Володи:

— Готов жить где угодно, хоть в райском шалаше! — сказал.

Надя тоже с удовольствием осталась бы в своей квартире, чувствуя, что ей нелегко будет менять свои привычки, подчиняясь чужому укладу жизни, но перечить Льву не захотела.

— Не вздумай прописываться у мужа! — предупредила Аня. — Жить со свекрухой, лучше удавиться!

Но Надю никто и не приглашал прописываться, наоборот, Серафима Евгеньевна очень деловито посоветовала:

— Можно сдавать, разумеется, за деньги!

Наде стало неловко и совестно. Она представила себе, с каким презрением к ней отнесутся ее девушки-плиточницы.

— Мы еще не решили, где будем жить! — резко отрезал Володя-

— Не обращайте внимания, Надя, у нас иногда бывают мелкобуржуазные экскурсы в прошлое, — дружелюбно шепнула ей Татьяна.

Подъезжая к дому, Надя, повинуясь внезапному порыву, сказала:

— Знаешь, Володя, я очень боюсь, что не приживусь в вашей семье…

— Почему?

— Буду кусаться! Ты же меня назвал Нагайна!

— Не я, а Киплинг.

Открывая дверь ключом, она заметила, как замкнулось и погрустнело его лицо.

— Я постараюсь, конечно! — поспешила успокоить его Надя, протянув на прощанье руку.

— Все будет хорошо, если ты не будешь обращать внимания на ее слова. Родителей не выбирают! А потом в мае они все уберутся до октября на дачу. Мы будем одни! — и заговорщицки улыбнулся ей. — Я очень тебя люблю!

— Я тоже! — прошептала Надя, закрывая дверь, а про себя добавила: «Постараюсь полюбить тебя».

Накануне праздника 1 Мая, вечером, заехал Володя.

— Поедем иллюминацию смотреть!

Москва украсилась тысячами разноцветных лампочек. На улице Горького и на Красной площади было светло, как днем. «Слава КПСС» — сияли лампочки на всех домах, словно и впрямь всем было радостно и весело жить. Из всех репродукторов, а они висели чуть ли не на каждом углу и столбе, неслись бодрящие и веселящие душу песни.

— Ну, ладно, хватит. Хорошего, да понемногу! Отвези меня домой, — попросила Надя. Она с удовольствием отметила, что портреты вождей ей были незнакомы, а на здании ГУМа только трое: Ленин, Маркс, Энгельс, а «великого вождя» не было.

— Рано еще, поехали к нам, вчера телевизор установил.

— Я завтра уезжаю на день, хочу встать пораньше.

— Как? Ты хочешь уехать на Первое мая? — чуть не с обидой спросил Володя.

— Да! А что такого?

— Мы могли бы пойти на парад, у папы билеты будут, а вечером…

— На парад? Пойдем, когда не у папы, а у тебя билеты будут. — А вообще, стоять около трибуны?..

Он уже уловил недобрый тон ее вопроса; — Не обязательно!

— Смотреть, как корячатся, лезут на мавзолей деятели коммунистической партии, и умиленно улыбаться? Такой радости я не заслужила!

— Хорошо, хорошо! — поспешил прервать ее Володя. Главное— не допустить вспышку.

А вспышка легко могла возникнуть. Надя была все еще под впечатлением разговора с Арутюновым. «Новые пришли, выпустили уголовников, а Воркута все еще существовала, полна лагерей. Амнистии политическим никто не давал, и пересмотры двигались куда медленнее, чем в свое время аресты. Тем редким счастливчикам, кому удавалось освободиться, еще предстояли ссылка и поражения в правах, (черт с ними, с поражениями, подумаешь, в выборах не участвовать! Провались они!). Конечно, выпускать всех подряд, может, и не следовало. Тех, кто прилип к немцам в оккупации, всякие полицаи и зондеркоманды, они были, что и говорить! Но что общего между ними и старой Антониной Козой, Зубстантив, тихой и скромной Софьей Самойловной Ласкиной, врачом Миловидовой, обвиненной в соучастии в убийстве сына Горького, которого она и в глаза не видела ни разу? А простые солдаты, попавшие в плен вовсе не по своей вине? Да разве всех перечтешь? Их тысячи тысяч!

Гадко и скверно становилось на душе, портилось настроение от одной мысли, что они все еще «там».

Первого мая, пока ликовала на демонстрациях Москва, Надя одна, без провожатых, поехала в Малаховку на кладбище — красить изгородь и посидеть на скамейке у дорогих ей могил. У нее уже давно были приготовлены зеленая краска и кисть. Все это вместе с булкой и куском колбасы она затолкала в авоську, довольная, что никто не пришел спозаранку поздравить ее с праздником трудящихся всего мира. День был теплый, солнечный, и, шагая по Кореневскому шоссе, к кладбищу, она прошла мимо проулка, где жила Ячменева, тетка несчастного Сашка, замученного извращенными урками и брошенного умирать от несуществующего туберкулеза. А возможно, был и туберкулез.

«Зайти бы нужно? Но нет! Помощи никакой, одно сочувствие». Володя не докучал ей вопросами: «Где была? Что делала?» Он терпеливо ждал, когда она распрощается с прошлым, скромно предлагая свою помощь, за что и был награжден таким нежным и ласковым взглядом, полным преданности и обещания счастья, что душа его сладостно запела: «Неужели? Неужели!»