"Прощеное воскресение" - читать интересную книгу автора (Михальский Вацлав)

XI

В молодости эти размышления не приходили ей в голову, а в зрелые годы, когда Александра Александровна выдавала замуж дочь Екатерину, как-то однажды она призадумалась над тем, что мужчины женятся, а девушки выходят замуж по обоюдной горячей любви и осознанной доброй воле довольно редко. Гораздо чаще в предсвадебном угаре они бывают обложены десятками совпавших обстоятельств, как загнанный волк красными флажками, и деваться им некуда, кроме как бежать в специально оставленный створ, где поджидает их подвыпившая компания с улюлюканьем и бодряческими криками «Горько»! Да, примерно так бывает у многих, но осознание этого приходит, как правило, через годы, хотя иной раз жених или невеста готовы дать деру из-за пиршественного стола, но подобные скандалы случаются очень редко, а обычно не убегают, сидят в застолье, как в летаргическом сне, и на очередной окрик «горько» послушно подставляют жестяные губы.

Это сейчас, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, девушки берут «бойфрендов», или, как называет их Александра Александровна, «учебно-тренировочных мужей», и живут себе эти парочки, как они выражаются, «гражданским браком», хотя на самом деле гражданский брак отличается от церковного тем, что пары не венчаны, но зарегистрированы в загсе, а если на Западе, то в мэрии, а «бойфрендство» всего лишь сожительство. Раньше так и говорили — «они сошлись», а теперь выходит — «они тренируются на должность супругов». Раньше молодая женщина без законного мужа считалась как бы обделенной вниманием, а сейчас всего лишь «свободной». Хотя, как думала Александра Александровна, эта свобода, кроме полной безответственности для мужчин, ничего в себе не несет и нести не может, что, в первую очередь, пагубно для самих мужчин, поскольку ослабляет их жизнестойкость и ведет к деградации. Как специалист, Александра Александровна была в курсе статистики по деторождению и дальнейшей жизни малышей, а поэтому знала, что каждый третий ребенок в Западной Европе, США и России растет без отца при живом и здравствующем папашке, который в лучшем случае находится на положении «папашки приходящего», — вот самый печальный плод «бойфрендства». Конечно, доедающим свое счастливое детство «мальчикам-друзьям» можно по этому поводу не беспокоиться, но тем, кто помышляет стать настоящим мужчиной и имеет амбиции к полноценному продолжению своего рода, есть над чем подумать.

А тогда, летом 1947 года, после того как Горюнов-младший подвез ее к платформе станции Семеновка и тут же укатил разгружать так вкусно пахнущий подсолнечный жмых, пассажирский поезд, к которому они так спешили, пролетел мимо станции, даже не притормозив, только обдав Александру мазутно-смоляным ветром из-под гулко клацающих, сверкающих на солнце колес. Она смотрела вслед уходящему на Москву поезду, как навсегда ускользающей надежде, и ее обманутая душа медленно наполнялась тупой болью. Только теперь она окончательно поняла и умом и сердцем: надеяться больше не на что, Адама ей не вернуть. С каждой минутой уменьшающийся на глазах поезд становился все крохотнее, пока не превратился в точку, а затем и та исчезла из виду, растворилась в равнодушном к людским потерям желтоватом и зыбком солнечном мареве жаркого дня над степью.

Точка на горизонте исчезла. А Александра все всматривалась и всматривалась изо всех сил, пока ей не почудилось лицо Адама, вернее, что-то очень похожее на его лицо, потому что очертания она увидела смутные, как сквозь слезы.

— Доча, ты че плачешь — за поезд? Та Бог с ним! Разберемся.

Оказалось, что перед ней стоял тот самый опухший почечник в железнодорожной фуражке, серой рубашке с погончиками, в темно-синих шевиотовых брюках и сандалиях на босу ногу, тот самый, что по приезде в Семеновку подсказал ей, как добраться до поселка на попутной машине.

Александра провела ладонями по лицу: действительно, все в слезах, значит, она плакала и не чувствовала, что плачет.

— Дяденька Дяцук, извините. — Александра крепко вытерла слезы тыльными сторонами ладоней. — Здравствуйте!

— Здравствуй, доча. — Серое одутловатое лицо осветила улыбка, узкие светлые глаза потемнели на какую-то секунду и даже стали как будто больше. — А ты помнишь мою фамилию. Молодец!

— Я помню всех, кто мне сделал хорошее, — просто и искренне отвечала Александра.

— А ты оказалась права: ко мне на другой день жена бабку-знахарку из Алексеевки привозила, так она мне все точь-в-точь казала, шо ты: медвежьи ушки, корень солодки, землянику. А до Москвы добраться я тебе подмогну. К вечеру товарняк литерный будет, а у нас в Семеновке его паровозна бригада меняется на нашу, и дуют до Москвы по зеленому коридору, к утру на месте будете. А в нашей семеновской смене машинист мой брательник, а его помощник мой сынок Витька. Они в тендере[13] тебя сховают и довезут честь честью. Состав такий вонючий, шо его на станциях не задерживают. Серу они возят откуда-то из-за Каспия, с Туркмении. Раньше по другой ветке возили, а теперя по нашей, ремонт там чи шо…. — Семеновка стояла на краю русской степи, рядом с Украиной, и это не могло не сказываться на говоре ее обитателей, причем смешанном довольно причудливо, например, в речи Дяцюка русский язык заметно брал верх над украинским, а у кого-то было наоборот.

В жизни Александры Александровны не раз случалось так, что в трудных обстоятельствах ее выручали случайные люди, лишь соприкоснувшиеся с ней, казалось, только для того, чтобы поддержать; эти люди вдруг возникали из небытия и, сослужив ей верную службу, навсегда исчезали из ее судьбы. Она всю жизнь помнила каждого из них, они были для Александры Александровны как знаки свыше, как посланцы от ее ангела-хранителя.

— Жарюка скаженная, пойдем, доча, ко мне в станцию, посидим, — предложил Дяцюк. — Вонючка прийде к вечеру, пойдем, посидим в холодке.

В помещении станции было прохладно, за ночь ее толстые стены остыли и пока еще не набрали тепла нового дня. А день стоял безоблачный, солнце лупило вовсю, жарко дышал еще не окрепший суховей с Черных земель,[14] даже небо посерело от зноя, а все живое давно уже схоронилось по норам и щелям. Только на товарной станции, там, где заключенные разгружали машины со жмыхом, еще и было движение, а так все вокруг замерло, словно оцепенело.

— Ой, дяденька Дяцюк, а у вас найдутся ведро, тряпка, веник, мыло? — спросила Александра, едва окинув взглядом маленький пыльный кабинетик Дяцюка с почерневшими от грязи щелястыми полами.

— А зачем тебе?

— Да приберусь с вашего разрешения и мух выгоню, а вы пока погуляйте, я быстро.

— Колька! — крикнул Дяцюк куда-то в глубь помещения. — Колька, тряпки, ведро, воду — все обеспечь и помогай!

Младший из пяти сыновей Дяцюка, Колька, оказался мальчишкой лет двенадцати, он скоро явился с полным ведром чистой воды, потом принес тряпку и веник и даже кусок темного хозяйственного мыла. Из одежды на мальчике были только латаные парусиновые штаны. На удивление Колька проявил себя толковым помощником, в четыре руки они навели в комнате настоящую чистоту и мух выгнали.

— Батя говорил, вы на фронте были? — недоверчиво прищурив серые ясные глаза, спросил Колька, прежде чем они начали убирать.

— Была, — односложно ответила Александра.

— Наши никто не был. Мы железные дорожники, нам на фронт не разрешали уходить, батя до сих пор переживает.

— Железнодорожники — это тоже фронт, так что твой батя переживает зря.

— Зря не зря, а люди на фронте были, а мы не были, — с обидой сказал Колька. — А вы на фронте кем воевали?

— Я военфельдшер штурмового батальона морской пехоты.

— Ух, ты-ы! — Ясные очи Кольки раскрылись так широко и осветились таким светом, что было понятно: он знает, что такое морская пехота.

После этого разговора работа у них пошла споро, Колька раз пять бегал выплескивать грязную воду и приносил чистую.

— Вот это да! — восхитился Дяцюк, увидев, как славно теперь в его кабинетике. — Даже окно помыла! Воно сроду таке чисто ни було!

— Я не одна, мы с Колей, он у вас замечательный парень и очень умелый!

— Колька? Та то в лесе медведь здохнул, не иначе! Колька работник?

— И еще какой!

— Тю-ю!

— Вот вам и тю-ю! — засмеялась Александра. — Я думаю, сын в отца пошел. Сейчас я еще в зале ожидания полы вымою с Колиной помощью, а потом он лесенку мне принесет, и молоток, и гвозди — вывеску поправим.

— Добре, — улыбнулся Дяцюк, и его одутловатое лицо даже сменило цвет с серого на подобие розового и стало моложе лет на десять.

На приборку в зале ожидания ушло часа три, — грязь там въелась застарелая, довоенная.

Кусок ржавого листового железа, по которому было написано голубой масляной краской «Семеновка», наконец-таки был закреплен Александрой со второго края, и теперь вывеска висела прямо.

— Пусть пока так, временно, а сделаете ремонт всей станции, тогда и вывеску новую повесите. Обещаете?

— Обещаем — радостно сказал Дяцюк. — Да, Колька? — обратился он за поддержкой к сыну.

— Точняк, — шмыгнув облупленным носом, подтвердил Колька.

— Сбегай до мамки, принеси нам обед, — распорядился Дяцюк.

Обедали они в его кабинетике вдвоем, мальчишка поел дома. Жена Дяцюка прислала им горшочек мамалыги, кусок козьего сыра и банку компота.

— Моя сама сыр делает, у нас четыре козы, ими спасаемся. Ну как железнодорожникам и мне и Витьку тоже паек перепадает, средние сыны Василий и Дмитрий в городе, на помощников машинистов учатся, грех жаловаться. А старший мой погиб в сорок первом, тоже помощником машиниста был, под бомбежку его состав попал, Ванечки нашего. А мы как-то живые все до сих пор, а по нем мать и сейчас плачет.

— Она и всегда будет плакать. Моя мама сколько меня ждала с фронта, столько и плакала. А муж мой пропал без вести в ваших местах. Я же демобилизовалась недавно, года не прошло.

— Теперь в больничке работаешь?

— Нет, в институте лаборанткой.

— Чаю попьем с настоящим сахаром или компоту?

— Чаю. Меня Александрой зовут.

— А меня Александром, по батюшке Ивановичем.

— Так мы тезки! — обрадовалась Александра.

— Выходит так, а я смотрю на тебя и даже думаю, что ты мне родня, — смущенно сказал Дяцюк.

— Спасибо. У меня похожее чувство.

Попили заваренного травами чая с настоящим колотым сахаром.

— Если можно, я еще за домом у вас во дворе приберу.

— Давай. Ты, как моя, она тоже на месте не сидит, а если и сядет, то все равно что-то руками делает.

— У меня мама такая же, — улыбнулась Александра.

Дяцюк потянул носом в красных прожилках.

— Кажись, вонючка? Чую. Со степу ветер, издалека запашок несет.

— Я на обоняние не жалуюсь, а что-то не чувствую.

— Окошко закрыто, вот и не чуешь. Пойдем выйдем.

Они вышли на крыльцо станции. Хотя день и клонился к вечеру, но жары не убавилось, только палящий зной сменился на тяжелую духоту.

Далеко на юго-востоке оторвалась от пепельного горизонта черная точка, одновременно с той стороны дохнул суховей и нанесло легкий запах серы.

— Теперь чую, — сказала Александра, — но, в общем, терпимо.

— Это состав еще во-он где, а подойдет близко — хочь бежьмя бежи! — возразил Дяцюк. — Его часа два будут сдавать-принимать — нанюхаемся до поросячьего обмороку!

— И как те люди живут, что с серой работают? — простодушно спросила Александра.

Дяцюк взглянул на нее исподлобья. С отвращением потянул носом крепчающий с каждым порывом суховея запах серы.

— Недолго.

Когда платформы с серной рудой прибыли на станцию, стало понятно, насколько прав был Дяцюк.

— Ты косынку к роту и носу прикладывай, вон как я платочек, — посоветовал он.

Когда наконец бригада сменилась и Александру через кабину паровоза провели в тендер, ей почудилось, что она в преисподней: раскалившийся за день солнцепека железный вагон, запах серы, запах угля, тьма.

— Не бойтесь, — сказал ей помощник машиниста Витька Дяцюк, — сейчас я форточки пооткрываю — станет светло, а тронемся — серную вонь будет относить назад, по ходу. А что уголь пахнет, так принюхаетесь.

Парень обращался с «зайцем» Александрой обходительно, видно, отец дал ему хорошую накачку.

— Туточки в ящике и матрац, и одеялка байковая, и подушка соломенная. Стелитесь и спите себе на здоровье, а к рассвету и до Москвы домчим. Вон вода питьевая, вон в баке вода умыться, только кран открыть, вон ведро, а форточки у нас большие. — Он с грохотом открыл две форточки на засовах, и действительно в вагоне стало почти светло, во всяком случае, все можно было различить, все найти.

Скоро состав тронулся в путь, и выяснилось, что тендер вовсе не преисподняя, а место, в котором вполне можно обитать, смиряясь с серной вонью, угольной пылью, грохотом. В большущем деревянном ящике Александра расстелила матрац, положила в голова подушку, набитую соломой, давно пропитанной угольной пылью, и с одеялом в ногах почти мгновенно уснула. И ни грохот, ни угольная пыль, ни запах серы, наносимый в тендер на коротких остановках или там, где поезд замедлял ход, — ничто не помешало Александре проспать часов до трех утра, и то она проснулась лишь оттого, что стало холодно, и пришлось укрыться байковым одеяльцем. В открытые форточки тендера уже серел рассвет, а состав шел по дальнему Подмосковью.

Александра добралась до дома ранним утром. Она застала маму у водопроводной колонки в глубине двора, где та полоскала белье. Александра помогла ей крепко выжать белье и внести его в дом в цинковом корыте. Мелкие постирушки они развесили в комнате на специально натянутой для этого веревке, у стены, дальней от входа, а четыре простыни и три наволочки — на телефонной проволоке, протянутой между «дворницкой» и старым тополем. Особое удобство тут заключалось в том, что при открытой двери их «дворницкой» белье на проволоке просматривалось, то есть находилось под их полным контролем. Времена были такие, что не только постельное белье, а и старую половую тряпку нельзя было оставлять без присмотра.

Пока Александра переодевалась с дороги, мама вскипятила чайник.

— Ма, вот я привезла мяту и душицу, завари.

— Молодец, что привезла, заварю, конечно. За чаем и расскажешь, что и как, хотя по глазам вижу — мало хорошего.

Чай с травами был очень вкусный…

— Вот и все, — закончила Александра рассказ о поездке на поиски Адама. — Все…

Мама долго молчала.

За стеной кочегарки было по-летнему тихо, и во дворе тишина, даже с улицы не доносились обычные звонки трамваев. Во дворе уже вовсю светило солнце и потихонечку вступал в силу томительный зной, а у них в «дворницкой» была благодать. Александра привезла с собой от Ксении не только душицу и мяту, но и несколько веточек чабреца, которые она сорвала в степи за поселком, и теперь в комнате горьковато пахло степным привольем.

— Давно я не была в степи, — наконец сказала мама, растирая между ладонями пахучие листья чабреца. — Представляю, какая там красота. Скоро Надиному Артему пять лет… Она приглашает. Ты смотри, не проговорись про мужа.

— Надя в курсе, что я уехала на розыски, как же я промолчу?

— Я о том, что Адам осужден… Не надо ей знать этого… Никому не надо, не нашла — и все.

— Наверное, ма, ты права, а я бы ляпнула. Ты права, к сожалению, — добавила Александра с усмешкой. — Я так пропиталась угольной пылью в этом тендере, что и переодевание не помогает.

— Пойдем-ка мы с тобой в баню, — предложила мать, — летним днем, а тем более с утра, там более-менее свободно. Простыни-наволочки снимем — наверняка высохли на этой жаре — и пойдем. Завтра тебе на работу, а мне к Артему.

В те времена ванные комнаты в квартирах были большой редкостью. Основная масса людей пользовалась городскими банями. Накануне войны в столице действовало пятьдесят восемь городских бань, в которых могла мыться одновременно двадцать одна тысяча человек. Конечно, были еще бани заводские, фабричные, ведомственные, то есть бани, закрытые для посторонних. В годы войны количество бань резко уменьшилось, из-за нехватки угля топили там торфом с Сучьих болот (район Южного порта), сплошь и рядом вода в банях была не горячая, а теплая. После войны банное хозяйство города быстро наладилось. Термин «помывка народонаселения» мелькал в газетных отчетах с коммунального фронта столицы. Например, в 1947 году, согласно отчетной статистике коммунальщиков, народонаселением Москвы было совершено сорок девять миллионов триста двадцать одна тысяча «помывок». В одну из них и попали мать с дочкой.

— Славно помылись, — сказала Александра, переступив порог «дворницкой». — Я как снова на свет родилась после тендера.

— Вот и живи, доченька, — ласково сказала Анна Карповна, — главное — учись!

— Мам, ну ты о чем ни заговоришь, обязательно закончишь: «Главное — учись»! Это у тебя пунктик: «Карфаген должен быть разрушен»!

— Давай-ка я еще чайку заварю твоей душицей и мятой, — миролюбиво сказала мать, — не сердись.

Они пили чай с удовольствием, заварка получилась очень ароматная, а сахар вприкуску еще и оттенял запах душистых трав.

— Ой, ма, если б ты видела, какие у нее дети! А глаза и у девочки, и у мальчика — глаза Адама, такие грустные… Боже, как я хочу своего ребеночка…

— В институт поступишь — и выходи замуж, а маленького я подниму, пока при силе.

— За кого замуж? Я замужем.

— Саша, ты понимаешь, что это не совсем так…

— Понимаю. Если Адам жив-здоров и вернется, я все равно не стану отнимать у детей отца.

— Вот и я о том же, — тихо сказала мать, — тут обсуждать нечего. А что мы подарим Артемке? Я, например, свяжу ему свитерок, носочки, варежки, а ты?

— Не знаю… надо подумать. Слушай, а давай подарим ему моего любимого «Робинзона Крузо». Книжка цела?

— Цела. — Мать прошла к деревянному ларю у двери и скоро вынула оттуда большую книгу, обернутую поверх твердой обложки газетой 1925 года. Это была первая книга, которую Сашенька прочла не говорившей по-русски маме. Они читали весь первый класс.

— Ма, а мы ее тоже с помойки принесли? Я что-то не помню, — снимая пожелтевшую газету с книжной обложки, спросила Саша. — Ой, какая красивая! Какой Робинзон на обложке красавец! И козьи шкуры на нем. И ружье за плечами, и островерхая шапка! Неужели с помойки?

— Нет, это была первая и единственная книжка, которую я купила тебе сама, — светло улыбаясь, проговорила Анна Карповна. — Мы ведь тогда с тобой приехали в Москву, как на необитаемый остров высадились. Вот я увидела на лотке эту книжку и не смогла устоять, хорошо, книги тогда были дешевые.

— Они и сейчас недорогие. А иллюстрации в ней цветные — прелесть! Отличный подарок: любимая книжка крестной матери крестному сыну.

— А ты так и подпиши Теме, — предложила Анна Карповна. — Память будет хорошая, да и книга важная, как говорится, на все времена. А Тема уже вывески читает. Вот пусть и начинает читать эту книжку, пусть учит меня русской грамоте. Думаю, это ему понравится, он любит руководить.

— Хорошо придумала, ма, молодец! Ты учишь его украинскому, а он будет учить тебя русскому. Кстати, как он по-украински?

— Отлично! Как мы с тобой. У него абсолютный музыкальный слух, он и по-армянски говорит так, что от зубов отскакивает, и песни армянские поет с отцом. Молодец Карен! Если бы не он, Надя бы точно испортила парнишку.

С тех пор как вернулась с войны Александра и они стали говорить дома по-русски, Анна Карповна еще больше замкнулась на людях, слово боялась проронить — вдруг выскочит русское, да еще с ее безупречным произношением.