"Счастливцы с острова отчаяния" - читать интересную книгу автора (Базен Эрве)

НОВЫЙ ТРИСТАН

Отъезд последней группы изгнанников прошел так незаметно, что теплоход вышел уже в открытое море за мысом Финистерре, скрытым грязным туманом, но угадываемым по кружению чаек и реву выходящих из Ля Коронь грузовых судов, когда Поль, читавший газету в салоне туристского класса, почувствовал, как на его плечо опустился украшенный галунами рукав:

— Мистер Беретти, разрешите представить вам мистера Хью Фокса, который, как и вы, плывет на Тристан.

Отложив газету, Поль поднял глаза на моряка. Рядом стоял незнакомец в галстуке в горошек, повидимому чиновник, едущий проработать года два на Тристане и старательно улыбающийся своему первому подопечному.

— Как поживает Ти? Наверное, возится с сосками, — начал Хью, бесцеремонно усаживаясь в соседнее кресло.

— У нее своего молока хватает! — ответил Поль. — Но откуда вы ее знаете?

— Я присутствовал на двойной свадьбе в Фоули. И даже написал об этом две колонки.

— Черт возьми! — воскликнул Поль. — Глаза у меня совсем испортились. На Тристане ведь обычно видишь мало людей, а если кого встретишь, то уж никогда не забываешь его лица. Но что вы собираетесь у нас делать? Теперь Тристаном изредка интересуются только ученые.

— Вот именно, — подхватил Хью. — Они и заронили в нас тревогу. Уже давно меня удивляет ваша чехарда с приездами и отъездами… Прощай, Берта! Вы возвращаетесь в свой рай. Решение это окончательное, и вас мы больше не должны увидеть. Но спустя два года шестьдесят шесть человек появляются на улицах Саутхемптона, ворча, что настоящий рай — в Англии. Успокоились ли они? Нисколько. Те же самые люди через три месяца начинают зеленеть от скуки. В конце года двадцать человек вновь уезжают на Тристан; затем, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году, — еще одиннадцать, потом, в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом, — еще шестеро. Сегодня наряду с другими пришла ваша очередь, а я ведь слышал, что вы оставляете в Тоттоне семью и месячный заработок в сто двадцать фунтов.

— Сто сорок, — возразил Поль. — А в остальном вы прекрасно информированы.

— Время от времени я посещал собрания церковной общины. А вы, видимо, нет: я вас там ни разу не встречал.

— Постоянно ходят те, кто принял решение остаться в Англии, — продолжал Поль. — Я ведь был там временно.

— Все-таки вы прожили в Англии четыре года. Поль посмотрел прямо в глаза Хью.

— Отец, мать, две сестры, пятеро племянников и племянниц, не считая английских родственников, которые всех удерживают, это ведь не шутка. Все они висели на мне. И к тому же, не буду от вас ничего скрывать, я очень хотел вернуться с аттестатом корабельного механика в кармане.

Костюм из темно-серого шевиота, светло-серая рубашка, галстук и ботинки из серой замши — неужели все это изящество из магазина «Пламмерс» на углу Уэст Парка снова будет сменено на овчину и мокасины из бычьей кожи? На первый взгляд это выглядело забавным. Но при внимательном рассмотрении несколько мясистые губы, цвет кожи и, главное, мощные плечи, которые стеснял пиджак, взгляд черных, в упор смотрящих на собеседника глаз выдавали в нем тристанца. Как и сильные ладони с щербатыми, более светлыми, чем пальцы, ногтями.

— Я же вам сказал, — снова заговорил Хью, — что я был удивлен. Патрон, который ворчал: «Вечно эти твои тристанцы», — удивлялся гораздо меньше. Но бунт молодежи, которая почти повсюду протестовала против нашего обожествленного изобилия или проповедовала вслед за хиппи возвращение на лоно природы, вновь заставила его подумать о вас. Если вы представляете собой девятнадцатый век, заблудившийся в двадцатом веке, то выходит, что дедушка сказал «нет» раньше внука.

— Хе-хе, — усмехнулся Поль. — Мне двадцать шесть лет. Разве я могу быть сразу и дедом, и внуком?

На его физиономию с прищуренными глазами и широкой улыбкой было приятно смотреть.

— Честное слово, — возразил Хью, — это бы объяснило все последствия.

— Пес с бараном ходят на луг, хотя один другому не друг!

— Прелестная поговорка, я ее запишу! — подхватил Хью, без стеснения строча в маленьком блокноте, мгновенно извлеченном из кармана. — Короче говоря, два или три раза вставал вопрос о репортаже, в котором сравнивались бы разные группы людей, не приемлющих прогресс. А потом рутина, забывчивость, текущие события… В конце концов, он так и не был сделан. Прошли месяцы, пока мне случайно не попался на глаза доклад последнего социолога, некоего Кларка, который описывал стремительное вторжение техники на остров. Потрясающе, не правда ли? Я уж не знал, что и думать.

— Техника одинакова в Лондоне и Москве, — ответил Поль. — Но вам, как и мне, известно, что всюду ее используют по-разному.

— И теперь тристанцы отрицают то, каким образом мы используем технику в Англии. Вот почему я и еду взглянуть, как вы там с ней обращаетесь.

— Я бы очень огорчился, если бы наши не оправдали мои надежды, — пробормотал Поль.

Прямо перед ним за стеклом иллюминатора парила на легком ветру чайка. К чему притворяться серьезным, искать какие-то причины? Ведь в громадных странах севера труду, чувствам, радости жизни тоже не хватает размаха, как и птицам, которые суть уменьшенные копии тристанских птиц. Однажды с островка Неприступный, взобравшись на скалу — сорвешься оттуда, костей не соберешь, — Поль сумел притащить домой для кольцевания сони;[7] громадный, орущий альбатрос, распластанный по полу и стучавший по нему клювом, кончиками крыльев задевал стены комнаты, а смертельно усталого, исцарапанного Поля прямо-таки распирало от удовольствия. Это было лишь одно из ярких, продутых свежим ветром воспоминаний, которые сухой анализ журналистов никогда не считал решающим аргументом среди других веских причин бегства тристанцев в Антарктику. Этот альбатрос, живущий тридцать лет, к тому же взлетел еще на пик Мэри, сделав всего десять взмахов крыльями. Восхитительная механика! В конце концов она близка механике трактора, хотя последний сделан для того, чтобы побеждать землю, а альбатрос создан одолевать ветер. Но Хью продолжал:

— Значит, я вместе с вами заберу в Кейптауне, смею сказать, почту для Тристана. Я должен также вас поблагодарить. Меня долго останавливали расходы и трудности согласовать приезд на Тристан и отъезд с него. Запрещено пользоваться военными кораблями, иногда заходящими к вам. Невозможно сесть на траулер для ловли лангуст. Исключаются также и китобойные суда: если даже они согласны взять на борт и проходят близко, им нет никакого резона возвращаться. Единственное решение — изменить курс одного из лайнеров, что курсируют между Африкой и Латинской Америкой, — повергло патрона в уныние. И речи не могло быть, чтобы выкладывать две тысячи фунтов за этот крюк! Но поскольку этот крюк делается ради вашей группы, а ближайший корабль должен забрать половину персонала, срок пребывания которого на острове истек, я и решил воспользоваться случаем.

— И правильно сделали, — одобрил Поль. — Следующего случая вам пришлось бы ждать больше года.

Он поднялся, но Хью удержал его за рукав.

— Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Я знаю, что островитяне не слишком-то любят откровенность с чужаками. Похоже, это их смущает…

— Верно. Они боятся показаться наивными. В сущности, они не знают, предполагает ли их образ жизни какой-то особый талант или обнаруживает их слабость. Но задавайте ваш вопрос.

Хью, внезапно замешкавшись, старается не смотреть Полю в глаза. Он с паузами, отчеканивая фразы, продолжает:

— Бегство ваших стариков вызвало сенсацию. Но более странным я нахожу поведение молодых людей вроде вас, что годами жили среди англичан, добились определенного положения и все-таки возвращаются на остров… У меня есть сын, который, как и многие другие, протестует против этого общества, но живет в нем, пользуясь его благами. Бежав безо всякого шума, вы гораздо решительнее осудили это общество.

— Я сделал свой выбор, — ответил Поль.

Он наморщил лоб, выдавая затруднение человека, более уверенного в своих поступках, чем в словах.

— Мне повезло, — тем не менее прибавил он, — что я мог это сделать. А у вашего сына нет выбора. Говоря начистоту, бывают моменты, когда я чувствую себя немного трусом. Все, что требуется от нас на Тристане, — это физическая храбрость. Нам не нужно сдвигать горы эгоизма, честолюбия, власти… Простите меня: ваша жизнь не заполняет сердца, она наполняет помойные ведра.

Хью смотрел, как он уходит немного скованной, слегка танцующей походкой — вылитый племянник своего дяди. Но может быть, Поль, не сознавая того, возвращается в единственное место, где, не имея слишком много конкурентов, будет числиться среди лучших?

Двери зала Совета, расположенного в еще пахнущем сырой штукатуркой домике, где размещаются конторы, помещения администрации и почта, закрыты. Заканчивается заседание.

В глубине зала, под геральдической эмблемой, между портретами королевы и герцога Эдинбургского, в излишне высоком, украшенном резьбой и обитом кожей кресле, прямо от которого по натертому до зеркального блеска полу тянется к парадному входу красная ковровая дорожка, восседает администратор. За стоящим в центре зала полированным, на пяти изогнутых ножках столом, на котором лежит Библия, сидит секретарша и стенографирует. У обшитых полированными панелями стен на бог весть знает из какого императорского мебелехранилища попавших сюда стульях с высокими, увенчанными колоннами спинками расположились члены Совета: мужчины с неизменным пробором, в пиджаках и при галстуках, в начищенных ботинках фирмы «Ришелье»; женщины в жакетках и коротких юбках; все они вертят в руках бумаги, не отрывая глаз от итоговых цифр года, которые и объясняют царящий на их лицах оптимизм. Совсем облысевший Уолтер сидит на краю, рядом с Симоном, своим всегдашним поседевшим другом; исчерпав повестку дня, администратор оборачивается к нему, чтобы произнести свою пышную речь:

— А теперь, друзья, в момент, когда я тоже вас покидаю, мне хотелось бы воздать должное тому, кто много лет был вдохновителем, покровителем этой общины и кто, окруженный общей признательностью, живя среди вас, будет пользоваться вполне заслуженным отдыхом…

Все члены Совета встают, только Уолтер сидит, и листки дрожат в его морщинистых руках. Пирс Николл, который смотрит прямо перед собой, как и подобает сидящему на председательском месте представителю королевы, слегка поворачивает голову; подмигнув, он бросает взгляд на Джосса Твена, зажатого между Сесилом Гроуером и Ральфом Глэдом, молодыми членами избранного на последнем заседании Совета холма, который скоро перестанет существовать. Ожидавший этого знака Джосс делает шаг вперед, откашливается, прочищая голос, и начинает более громко:

— Ты, Уолтер, с гордостью можешь уходить на покой. Вот нас опять так же много, как и в 1960 году. Только средств у нас втрое больше. Правда, ты не стоял у руля ни в штиль, ни на прогулке. Но ты всех нас снова привел сюда, и — слава тебе! И если все, как и должно быть, с тех пор меняется, то лишь в манере использовать ветер. Потому что ветер дует тот же самый. Что может быть более тристанским, Уолтер, чем принцип «все — всем», чем забота о долге каждого? Что более соответствует нашему старому духу, нежели наша реформа, ставящая на первое место общину, дающая каждому право голоса в восемнадцать лет и право участия в управлении в двадцать один год, образующая уникальную, доступную мужчинам и женщинам коллегию. Мы становимся самой свободной в мире домократией…

Последняя фраза прозвучала совсем неожиданно.

— Я немножко увлекся, — продолжал Джосс, заметив улыбки. — Извините меня. Но мы и самая маленькая демократия. Привычка бороться с волнами, как мы говорим о тех, кто преувеличивает, показывает вам, что я из здешних мест. Приспустим паруса. В больших странах парламенты постановляют, что такой-то гражданин заслужил признательность родины. Давайте скажем: «Спасибо, Уолтер!» Я предлагаю, чтобы эти слова были выжжены щипцами для клеймения скота на куске подобранного детьми на пляже плавуна, который будет прибит, Уолтер, к стене твоего дома.

— Голосуем? — предложил Симон. Поднялось десять рук.

— Единогласно! — резюмировал администратор.

Он сходит с эстрады и быстро пожимает Уолтеру руку. Лучше не затягивать рукопожатие. У этих людей, обладающих твердыми, как канаты, бицепсами, сохранивших в чистоте способность быть растроганными, даже если сценарий событий известен им заранее, могут угрожающе появиться слезы на глазах.

— Пошли к старику выпить по стаканчику! — кричит Уолтер, который все прекрасно понял, и, отказавшись от прощальной речи, подхватывает свою трость. — Я обмываю не свой уход, а возвращение Поля. Он завтра приезжает.

— Вместе с журналистом, который хочет посмотреть, кем мы стали, — добавляет Симон. — Вы перед ним не очень-то хвастайтесь. А то в Лондоне они будут чувствовать себя не в своей тарелке, если узнают о налоге…

— И вы еще плачетесь! — заметил Николл. — Если налог делает человека цивилизованным, то вы, платящие по тридцать шиллингов на брата, должны вызывать зависть.

Тем временем зал пустеет. Уолтер, который столько лет заседал под открытым небом на дамбе, выходит, даже не бросив последнего взгляда на эту комнату, — без сомнения, единственную, служившую сразу всем: и салоном, и классом, и гражданским судом, и палатой депутатов. Теперь они, эти по-воскресному одетые избранники, спорят, говоря на местном диалекте, на улице, направляясь к дому Беретти. Через пять минут они поднимут свои чашки над покрытым клеенкой столом в общем зале с потолком из выкрашенных в голубой цвет балок, с гладкими стенами, где над этажеркой с каминными часами можно видеть доску из наружной корабельной обшивки, на которой стоит надпись «Мэйбл Кларк», последнее напоминание — и здесь тоже! — о давнем кораблекрушении, что дало возможность возвести эту хижину, где последний лидер общины через несколько месяцев станет, сидя в глубоком кресле, чем-то вроде музейного экспоната.

С момента прибытия Хью, подобно Полю и другим репатриантам, хотя и знающим обо всем из писем родственников, не переставал удивляться. Забрать их с лайнера пришел не баркас, а отличный катер, управляемый человеком в униформе, которая при ближайшем рассмотрении оказалась мундиром констебля. На носу сидели Джосс и его шурин Нед в сдвинутой набок морской фуражке.

— У вас теперь есть полиция и быстроходный катер! — воскликнул Хью, едва спрыгнув в него.

— Да, есть один полисмен! — уточнил Нед. — Мы даже заставили его поучиться в Хэндон-колледже — этом питомнике всех шпиков. Правда, на берегу у него работы немного: здесь нет автомобилей, воров, тюрьмы. Но лангусты начинают вводить в соблазн французских или португальских грабителей, которые покинули бразильские воды, чтобы браконьерствовать здесь. Поэтому появились сержант и катер, который служит также для приема гостей. Добро пожаловать на Тристан, мистер Фокс.

Поль уже склонился над мотором, расспрашивая о его мощности и скорости. Сидя между двух малышей, Ти пыталась разгладить складки своей мини-юбки… Другая супружеская пара уселась подальше на носу, держа плачущего карапуза, который, словно змея, извивался в комбинезоне с застежками-«молниями». На легкой зыби моря, откуда поднимался конус вулкана, свободного от привычного кольца облаков, рулевой описал резкий полукруг, а затем, оставляя за собой треугольник пенистых волн, направил катер прямо к буям — красным по левому борту, черным — по правому, — с каждого из которых не спеша взлетели крачки.

Все было слишком легко, слишком не похоже на суровые легенды об острове Отчаяния, где жили явно сытые, ни в чем не нуждающиеся люди, которые говорили на почти чистом английском и без усилий перешли от господства тюленьего жира к продукции «Стандард ойл». Поверх приклеенной к его боку пустулы — незначительного свидетеля его последнего взрыва — сам вулкан, повсюду, кроме макушки, зазеленевший, был залит солнцем с северной стороны, где на склонах резвились бараны и коровы, издали выглядевшие совсем крошечными.

— Вы всему этому не доверяйте! — заметил Джосс. — Погоду мы еще не можем заказывать, и я вам гарантирую, что послезавтра будет шквал.

Хью едва слышал его. Потрясенный, почти позабыв о старом чудовище-вулкане, одинокой громадой высившемся посреди голубой пус1ыни моря и неба, он отмечал сотни подробностей. Пилоны. Мол. Сетчатые волноломы. Два подъемных крана, один из которых — движущийся. Ряды металлических бочек. Батареи ящиков. Цепочка лодок, опоясывающих какую-то пузатую шаланду.

— Это колесное грузовое судно, — пояснил Нед. — Иногда нам доставляли неприятность винты катера. А этой штуке на водоросли плевать. Она может подходить совсем близко к берегу и разгружаться в любых точках побережья.

При подходе к молу небольшие волны, взмыв кашу из тщательно вырубленных водорослей, все-таки подняли катер, который перерезал их форштевнем, прежде чем с выключенным мотором пошел своим ходом. На причале их ожидала группа людей, в том числе размахивающий тростью Уолтер. Чуть поодаль, у подножья поднимающейся на плато и выложенной щебенкой тропы, стоял «лендровер» администратора. Нед вместо кранцев выбрасывал вдоль корпуса катера старые автопокрышки, пока вращающийся в обратную сторону винт вспенивал водную гладь дока. Взглянув в последний раз на море, Хью заметил, что большинство стоящих вокруг баркасов были из синтетического волокна.

Техника повсюду. Хью, почувствовав себя одураченным, даже начинал сожалеть о первозданной дикости, неизменно с умыслом включаемой в стоимость билетов для господ-туристов и, по его мнению, испорченной избытком листового железа и бетона. Хотя эта жестокая первозданность, по-прежнему не позволяющая проникнуть в глубь острова, где не было проходимых троп и водилось множество одичавшей скотины, которая с удовольствием подденет вас на рога, находилась в двух милях от деревни, Хью мог не обращать на нее внимания. Играя на гордости островитян — показать все, на что наконец стал способен Тристан, — и явно довольный тем, что благодаря прессе в нужном месте будет известно и о его участии в этом деле, ординарец завладел Хью и, водя журналиста ради осведомленности от одного «начальника» к другому, с невозмутимой британской скромностью заставил осмотреть все.

Прием в доме общины, к которому пристроили несколько комнат. Как водится, Хью пришел сюда в окружении целого эскорта.

— Обратите внимание, мистер Фокс, на лампы дневного света, — говорит Роберт, рядом с которым стоит его ученик и внучатый племянник Аллен.

Все осматривают холл, залы для собраний, выкрашенные эмалевой краской коридоры, буфет.

— Самым большим спросом пользуются безалкогольные напитки, — сообщает врач.

Все переходят в кинозал.

— У нас два шестнадцатимиллиметровых проектора, — уточняет Аллен. — Один сеанс в неделю; билет стоит шиллинг для взрослых и шесть пенсов для детей младше пятнадцати лет. Мы стараемся обходиться без вестернов и детективов, хотя эти фильмы, к сожалению, стоят дешевле всех остальных.

— Нужно честно признаться, — подхватывает Симон, — что если нашей публике не нравится смотреть на индейцев, мрущих как мухи, то она отнюдь не презирает «решительных мужчин».

Переходят в дансинг, где по стенам уже не стоят стулья для матушек, которые заменяли собой обшивку. За неимением оркестра нет и сцены. Но есть большой электропроигрыватель с набитой пластинками дискотекой.

— Старые игры исчезают, — поясняет Джосс. — Прошлый год «подушечку» бросали всего один раз. Просто так, ради экзотики.

В молодежном клубе, руководимом самими подростками, Джоссу уже не полагается оказывать гостям честь. Их принимает Нейл, окруженный длинноволосыми ребятами. На бильярде сломанный кий, на стойке — бутылки с кока-колой. Хью протягивает руку к ящикам, где в беспорядке стоят диски, что прокручиваются на другом проигрывателе. Среди них можно найти что угодно: старые «филипсы» или новые «биг рекордc». Классики почти нет. Какая-то мешанина из джаза — от Армстронга до Пауэлла и Колтрейна, — случайные, хотя и не без вкуса подаренные пластинки. Более свежие конверты — это записи поп-музыки и лондонских шлягеров.

— Что тебе нравится из этого?

— Группа «Манкиз», — не задумываясь отвечает Нейл.

Теперь вся компания не спеша направляется к консервному заводу. Заметьте, мистер Фокс, что улица, хотя на ней совсем нет деревьев, «обсажена» фонарями и асфальтирована, как и продолжающая ее в травяной, усеянной валунами пустыне дорога, которая идет через потоки вплоть до картофельных полей. Агроном, идущий слева, уверяет, что картофель уродился очень хороший, едва избавились от червей.

— И крыс, — прибавляет Бэтист Твен.

— Все-таки еще не до конца, — честно поправляет его сын, которого специалист по борьбе с мышеобразными, кажется, целых три месяца обучал самым эффективным методам уничтожения крыс.

Пока все следуют к заводу, приближаясь к радиостанции, радист сообщает о том, что каждый тристанец сегодня имеет приемник. Он хвастает, что на 90-метровых волнах ретранслирует две тысячи часов программ Би-би-си, радио Кейптауна или «Голоса Америки», не считая еженедельно трех ночей собственных передач, вести которые поручается добровольцам всех возрастов, сумевших обновить старинную традицию вечерних бесед у очага в форме свободных, очень внимательно выслушиваемых дискуссий.

— Не имеющих, кстати, отношения к политике! — вставляет администратор. — Ведь на Тристане не существует партий.

— Зато попадаются проворные и медлительные люди, — возражает Джосс. — Да и что такое политика, если не выбор — за или против развития?

— По-моему, мы отличаемся от других людей тем, что вот уже полтора века согласие в силу необходимости стало для нас естественнее оппозиции, — замечает Симон.

Вот и завод. Появляется его директор Майк Трэнч, который снова занял свой пост, раздав халаты женщинам и девушкам, занятым укладкой в банки вынутых из своей скорлупы лангуст. В цеху работает десятка три человек, которые хватают, разрезают, вышелушивают тела лангуст, швыряя в корзины для отбросов эти вспоротые панцири, что на двадцатиметровой глубине уже не смогут защищать этих странных подводных «рыцарей», ходящих на восьми лапах.

— Каждый ловит сам, в одиночку или в бригаде, когда хочет и как хочет. Он свободен, если в один прекрасный день пожелает заняться своим полем, своим стадом, пойти на охоту или вообще ничего не делать. Ему будут платить за улов. А работающим здесь — полную смену или полдня — женщинам мы стараемся платить по очень гибким ставкам.

Хью радостно кивает: хорошо, прекрасно. Браво этому маленькому успеху затерянного в океане острова, который наконец-то пользуется своим счастьем — омывающими его водами, благоприятными для лангуст! Однако в чем причина упорного стремления добиться этого успеха именно здесь, а не где-либо? Чем же все-таки объяснить прогресс в развитии острова? Вот что Хью хотел бы узнать от тристанцев…

Но никто не спешит ему ответить, еще не пришло время. Глубокое знакомство с жизнью убеждает сильнее. Все направляются к строящейся школе, что должна заменить старую; в новом здании будут учебные кабинеты, внутренний двор, четыре класса, спортивный зал, цех технического обучения для мальчиков, комната домоводства для девочек.

— Это сельское обучение, приспособленное к нашим нуждам, — поясняет Симон. — Одаренных учеников мы на свой счет отправляем в Кейптаун.

Гостя, правда, избавят от осмотра будущей больницы, место постройки которой едва намечено. Но он увидит магазин — единственное место покупок. Библиотеку в три тысячи томов. Водохранилище объемом в семь тысяч галлонов, что снабжает принадлежащей муниципалитету холодной и горячей водой краны и — все чаще — ванны. Он увидит батарею цистерн с бензином и керосином. Металлические ангары, где рядами стоят три трактора, два «джипа», два грузовика, два бульдозера, экскаватор, насос, бетономешалка и целый набор сельскохозяйственных машин, находящихся, как и все остальное, в собственности общины. И когда после осмотра измученный Хью будет присутствовать на завтраке, данном в его честь в резиденции, то со всех сторон он услышит вместо добрых, способных растрогать его читателей историй, похвалы тридцати двум островитянам, что используются администрацией как санитары, служащие, плотники, учителя, водопроводчики, радостные высказывания о скором назначении казначея, о телефонной связи между всеми островными службами, о предусмотренной — прямой! — радиосвязи с материком и о высшей мечте — проекте окружной дороги, которая сократит до двух часов езды на машине дни, необходимые даже крепкому ходоку, чтобы обойти весь остров.

Осмотр острова длился два дня. К счастью, на третий день, выходя из комнаты, которую он занимал по причине отсутствия отеля в административном центре, Хью услышал, что к нему обращаются.

— Теперь, мистер Фокс, я позволяю вам осматривать остров на свой страх и риск. Вы, должно быть, совсем разочарованы. Все, что мы вам показали, можно встретить повсюду, и необычность этого состоит лишь в самом факте нахождения на этой скале. Но зайдите в дома: вы убедитесь, что жизнь островитян почти не изменилась.

Освободившись, Хью помчался к Неду Глэду. Вспомнив о плюшевом пингвине своего детства, он непременно хотел, чтобы его провели к ближайшей колонии пингвинов.

— Ну вот, — заметил с лукавым видом Нед, — все приезжие этого требуют. Наш преподобный отец, едва сойдя на берег, хотел показать колонию жене и дочерям. Я даже сказал ему: «Если малышки вам мешают и если вы хотите вернуться вдовцом, попытайте счастья!» В вашем возрасте, правда, попробовать можно. Сейчас позову Ральфа.

Он три раза свистнул, и его сын, который, к счастью, не был в море, минуты через две появился вместе со своей молодой женой Эми.

— Извините за «положение», — сказал Нед, — в какое поставил мою невестку Ральф. Благодаря Рут, у которой уже трое, и Биллу, который тоже положил начало, я к празднику масок пять раз буду дедом. Ральф, ты можешь провести мистера Фокса к колонии Формост?

— Я-то могу, — неуверенно ответил Ральф. — Погода пока хорошая. У вас есть сапоги?

Уинни быстро принесла сапоги Джосса, ушедшего в море выбирать сеть, а Хью, восхищенный, напуганный и уже обливающийся потом, через каких-то полчаса оказался в таких скверных местах, что и представить себе трудно. «Безобразная дорога», как называл ее Ральф, не была «тяжелым путем», который, кстати, усложнял обход, возникший из-за нового кратера: это была жалкая козья тропа, которая огибала остров то по головокружительным скалистым выступам, то по липким и заляпанным птичьим пометом острым камням узкой полоски побережья, исхлестанной солеными брызгами.

— За зрелище надо платить! — крикнул Ральф, когда Хью первый раз упал.

Три потока, бегущих в голой, выветренной скале, они перешли, прыгая с камня на камень, под мокрыми скалистыми выступами, с которых свисали какие-то длинные слизистые отростки. Потом пришлось, сойдя с тропы, продираться сквозь туесок, заросли жестких, колючих трав, что доходили человеку до глаз, а местами скрывали его с головой среди гигантских рощ наполовину засохших, наполовину цветущих папоротников. Эта агрессивная растительность, усеявшая ландшафт своими копьями, заполняла весь склон; и изредка, после того как он проскальзывал на четвереньках в дырах — туннелях высотой по колено, — Хью привставал на цыпочки, чтобы разглядеть океан, близость которого выдавали шум и сильный запах свежего птичьего помета. Наконец они выбрались на голую площадку лавы, настоящий бельведер, который нависал прямо над пляжем и тем самым защищал от непрошеного вторжения колонию пингвинов, расположившихся на валу из гальки, укрывающем их от волн.

— В это время, — пояснил Ральф, — здесь лишь одни старики и птенцы этого года. Все остальные — в море.

Хью уже не мог пальцем пошевелить, но зрелище с лихвой вознаграждало усталость. Хотя и не в полном составе, колония, оживляемая драками за уважение к старшинству и место, по причине которых в воздухе постоянно порхали перья, все-таки состояла из полутысячи пингвинов: жирных и медлительных, чопорно выступающих «взрослых»; вылупившихся в конце сезона, уже линяющих птенцов, каждый из которых пялил красные глазки и тряс золотыми хохолками, из-за коих этот вид удостоился звания «королевского». Птицы, одна за другой, беспрерывно возвращались к берегу, словно пунктиром прочерчивая волны, которые выталкивали на плоские скалы новых, объевшихся рыбой пингвинов, что сперва скользили на животе, а потом, трепеща хвостами, вставали на лапы. С резкими криками над колонией кружились всевозможные — серые и белые — птицы: крупные, парящие в воздухе и быстро ныряющие, эти паразиты преследовали пингвинов, чтобы украсть у них рыбу, хищно подстерегали больных, раненых, отбившихся от своих птенцов. В небе, словно взбиваемом крыльями, мгновениями пробегал какой-то внезапный порыв, когда птицы камнем падали на воду, а затем взмывали кверху и, паря, кружились в вышине; или их охватывал какой-то общий каприз, тогда воздух сразу пустел, а птицы в трепетной спешке прятались в расщелинах или на выступах отвесных скал, что были усеяны недоступными гнездами. Ощущение, что он оскверняет своего рода храм, посвященный птицами безлюдью, приводило в восторг Хью, которому было почти больно слышать приглушенное тарахтенье мотора и видеть, как две-три лодки спешат против течения, идущего к островку Соловьиный — темной массе на горизонте, — откуда надвигалась армада бурых облаков.

— Надо спешить, — сказал Ральф. — Шторм приближается.

Вернувшемуся совсем разбитым Хью — на пик Мэри навинчивалась свинцовая пробка облаков, и начинали падать первые капли грозового дождя, который вскоре буря швыряла в стены с чудовищной силой, — выпала редкая удача — в разгар антарктического лета весь четверг и всю пятницу наблюдать, как сурово перемещались облака, земля, море, как юная техника, подобно древнему опыту, была столь же унижена и вынуждена бездельничать. Глубинный гул прибоя, ощущаемый ежесекундно так же постоянно, словно для горожанина шум автомобилей, превратился в непрерывный грохот, вынуждающий кричать даже в доме, а берег, куда на острове обязательно выходит какое-нибудь окно, стал зеленоватым выступом, о который разбивались белые глыбы волн. Метеосводка сообщала о двенадцатибалльном шторме. Радист, нахмурив брови, вглядывался в свои решетчатые мачты. С крыши овчарни сорвало плохо прибитые асбестовые плиты, отлетевшие метров на сто, тогда как в домах, крытых соломой, на чердаках расставляли тазы и миски, чтобы не текло с потолков. Погрустневшие работники, что готовились к отъезду с острова, задавались вопросом, не отменит ли эта чертова погода прибытие парохода, ожидавшееся через неделю.

— Карта больше не идет! — повторял санитар, проигрывая очередной вист.

В субботу ураган соизволил ослабнуть до обычной бури, и вечером Хью протирал себе глаза, видя, что перед резиденцией остановился «фольксваген», по всем правилам снабженный номером СА 75-868, откуда пулей выскочили Джосс и Ульрик, закутанные в длинные дождевики.

— Нашим друзьям делать почти нечего, и они очень хотели бы этим воспользоваться, чтобы поговорить с вами, — сказал Ульрик.

— Да не коситесь вы на эту колымагу! — подхватил Джосс. — Ехать нам совсем недалеко. Но при такой погоде она полезна, чтобы перевезти больного… или боящегося дождя журналиста.

Хью очутился в бунгало, построенном из готовых, еще не оштукатуренных, снабженных внутри водонепроницаемыми панелями блоков, на фоне которых выделялась сто раз виденная обстановка: рекламные плакаты, гарнитур из восьми предметов и стулья, по случаю прихода гостей притащенные от соседей. Сестра Ульрика Джэсмин Раган, два года назад вышедшая замуж за Эдди Лазаретто, радушно рассаживала на них приглашенных и разливала чай с молоком в чашки из японского фарфора, которые продавались в местном магазине и стояли без блюдец на неизменной клеенке в крупную клетку. Хозяева, Хью вместе с сопровождающими, старики Нед, Бэтист и Симон, молодые люди Ральф, Поль, Мэтью, Билл, Рут, Бланш — народу вполне хватало, и кое-кому пришлось стоять. Каждый был обстоятельно представлен по имени, фамилии и всем своим «должностям». Этот хитрюга Поль, черт его побери, вернулся на остров техническим инструктором. Мэтью не зря работал монтажником близ Кэлшота. Совсем неожиданным оказалось назначение Билла, как и Артура, помощником здешнего радиста. Во всем этом было, конечно, много дилетантства, правда, исполненного энтузиазма и желания изменить традиционный образ островитянина — мастера на все руки, который может рассчитывать лишь на себя одного. Угощались бутербродами с американской консервированной ветчиной. Из вежливых предварительных разговоров Хью узнал, что в «деле с ветчиной» замешан искусственный спутник, который в прошлом году наблюдали с Тристана. В уплату за это просыпалась манна небесная консервов. А в воздухе или, точнее, почти над самой землей витала надежда, что когда-нибудь другой спутник — либо русский, либо американский, но обязательно носитель изображений — принесет на Тристан немыслимое пока телевидение!

— Ну что, — предложил Джосс, — начнем!

— Давай, — ответил Симон, — потом я тебя сменю.

— Мистер Фокс, — сразу же начал Джосс, — могу я попросить вас сесть между моим дядей и мной. Да, вот сюда, под торшер. Остальные сядут кружком. Мы хотим изложить вам нашу «систему». Правда, это не означает, будто мы принимаем себя слишком всерьез…

Он пытался улыбаться. Его распирало желание выглядеть серьезным, хотя он, наоборот, боялся это обнаружить.

— Вы хорошо сделали, что посмотрели колонию пингвинов. Вам известно, что мы всегда жили как бы по «пингвиньему праву». Легенда гласит, что гнездо пингвина — это его переходящая по наследству собственность до тех пор, пока он его занимает. Для нас дом, поле суть те же гнезда, и это легко понять: ведь коттедж строится с помощью всех, услуга за услугу, а клочок земли больного или старика обрабатываем мы. Если у нас есть собственные орудия труда, свои стада, свой баркас, то они принадлежат всей семье или общине, как пай компаньонов.

— Если я правильно понимаю, — перебил Хью, — вы хотите сказать, что ваши обычаи уже действовали в том смысле, что вы называете «системой»?

— Верно, — ответил Симон. — Честно говоря, она не записана ни в каком документе. Но все обстоит так, словно остров является кооперативом, который использует девяносто пять процентов территории, соседние острова, прибрежные воды и все то, что на суше или на море находится в общественном пользовании. Кооператив самоуправляющийся, скажете вы, потому что Совет действительно и муниципальное собрание, и парламент, и профсоюз, и комитет по управлению.

— Случай, в самом деле совершенно особенный, чтобы служить примером! — вставил Хью.

— Кто же говорит о примере? — возразил Симон. — Мы не сомневаемся, что можно добиться большего. По-моему, мы проявили лишь немного здравого смысла, стремясь примирить два требования: первое, очень старое, запрещавшее нам принимать ваш образ жизни, второе, совсем новое, вынуждающее нас преодолеть нашу отсталость. В сущности, простой и почти решенный вопрос оснащения острова техникой только обострил проблему душевного равновесия, которое мы настойчиво стремимся сохранить.

— Постойте! — заговорил Хью. — Если бы Англия не проявила добрых чувств, если бы лангусты не продавались на твердую валюту, если бы вы не занимали такое удобное географическое положение, позволяющее использовать ваши метео— или радиостанции, если бы продажа филателистам марок и конвертов специального гашения не приносила доход, дающий святому Альбиону возможность содержать на Тристане свой персонал, неужели, по-вашему, вы бы еще жили здесь?

— Ну и что? — спросил Симон. — Даже те, кто всегда хотят остаться чистыми, не без пятен.

— Не упрекайте нас в тех маленьких преимуществах, что смягчают трудности нашей изолированности! — проворчал из своего угла Нед.

— Я журналист, — сказал Хью. — Я ни в чем вас не упрекаю, а констатирую факты. Сегодня мощь кавалерии святого Георгия выражается в лошадиных силах, и я отлично представляю, как она галопом мчится сюда с дьяволом за спиной, который скажет вам: а теперь, дети мои, потребляйте!

— Я этому дьяволу дам ногой под зад! — решительно заявил Бэтист.

— Согласен, что избыток — от лукавого, — сказал Симон. — Но разве вы не видите, что мы живем, придерживаясь именно культа необходимого?

— Пока живете! — отпарировал Хью, очень довольный тем, что раззадорил собеседников. — Но что будет завтра? Разве вчерашний избыток не есть сегодняшнее необходимое?

— Вовсе нет! — вмешался в разговор Джосс. — Когда электрическая лампочка сменяет керосиновую, а трактор — вола, речь идет о новом необходимом, которое превосходит прежнее, отжившее свое. Однако норковые манто, бриллианты, икра навсегда останутся излишними.

— И к тому же бывают временные излишества, — сказал Симон. — Я имею в виду то необходимое, которое пока имеют не все. Если бы кто-нибудь один стал пользоваться этим, то это означало бы привилегии и несправедливость.

— Вы поднимаете здесь красный флаг! — воскликнул Хью.

— Здесь, — мягко возразил Симон, — поднят флаг, запрещающий в жизни несправедливость.

— Наше единственное преимущество перед вами, — пояснил Джосс, — сводится к тому, что мы здесь, все вместе, очень долго подыхали с голоду, к тому, что тристанец, если он осмелится наслаждаться своим избытком, должен будет прятаться.

— Короче, — продолжал Симон, — вернемся к «системе». Свои лангусты мы продаем связанной с нами контрактом фирме, которая получает прибыли. Но мы, не получающие прибыли, по оптовым ценам покупаем и перепродаем в нашем магазине продукты, одежду, разные товары, которые мы большинством голосов решили приобрести. Кажется, это глупо! Однако действует подобно фильтру.

— А свобода? — спросил Хью. — Если мне захочется купить себе что-нибудь этакое…

— Покупайте, — ответил Бэтист. — Но только по личному заказу. Оплачивайте розничную цену и расходы по доставке, которые будут не так уж малы, ведь ближайший универмаг в двух тысячах миль.

— Ваши аргументы обезоруживают! — выдохнул обескураженный Хью.

Вот и все, что он мог ответить. Он смотрел своими голубыми глазами на округлые, невозмутимые лица членов этой довольной собой братской общины, которые подавляли его своими улыбками.

— Лучше скажите, что мы не хотели оставаться безоружными, — продолжал Симон. — Но возвращаюсь к вашему вопросу: что будет позднее? И отвечаю: наша изолированность защищает нас от роскоши, делая ее никчемной. А также наш склад ума: достаточно, чтобы каждый из нас был сыт, одет, обучен, имел орудия труда и равные шансы на работу. Даже если мы, больше производя, захотим жить лучше, то не сможем этого сделать. Лангусты не неисчерпаемы и уже склонны уменьшаться в размерах. Мы должны быть осторожнее, и, говоря между нами, вы поступили бы правильно, последовав этой сдержанности. Излишек есть излишек. Тяжело, если вдруг начинает чего-то не хватать, тогда как избытком понемногу пользуется каждый. Кто действительно наслаждается жизнью, мистер Фокс? Объевшийся и голодный ею не наслаждаются. Жизнью наслаждаются по контрасту, то есть сдержанно. Удивительно, до какой степени у вас развит вкус к излишествам. А значит, к бесполезному! У нашего врача, например, есть пневматический штопор, который, кстати, больше не работает, нечем перезаряжать. Там, где врач видит забаву, я вижу отказ от усилий. Все это я нахожу оскорбительным для рук.

— Но соблазнительным для ума, — возразил Хью. — Это все нечто другое. Своего рода преодоление жеста. Вы меня понимаете? Вас не страшит отсутствие честолюбия?

— Я скорее думаю, что у нас с вами разные о нем понятия, — продолжал Симон. — Прогресс вам нравится именно тем, что странного, необычного он приносит, и каждый из вас, возбуждаясь, стремится перещеголять другого. Мы же словно косяк рыб, который поднимается вместе с приливом. Старому учителю вроде меня здесь всегда было легко учить людей значению коллектива. Все остальное на Тристане в самом деле не имеет значения. Деньги являются просто единицей измерения. Мода бессмысленна: дойдя сюда, она устареет. Здесь нет хозяев: результат труда в твоих руках, и закон этот одинаков для всех…

— По сути, — прервал его Хью, — вы отрицаете личный успех.

Теперь Симон в свой черед оглядывает своих.

— Какой смысл этот успех может иметь на острове? — спросил Джосс.

— И куда с ним денешься, пропадешь только, — поддержал его Поль.

— В этом смысле, — сказал Симон, — на Тристане добился успеха лишь безумный корсар, король Джонатан, кого сменил скромный основатель нашей общины. И все-таки наша история, — пусть негромкая, согласен с вами, — мне не кажется банальной.

— Счастлив тот, кто считает себя счастливым, — в его голосе появились насмешливые нотки. — В этом я тоже с вами согласен! Но если мы, все вместе, верим в собственное счастье, это — чудо! Попробуйте-ка верить, как мы!

На мгновение разговор смолк. Джэсмин воспользовалась этим, чтобы передать тарелку. Затем появился Билл и направился в глубь комнаты, где склонился над каким-то ящиком.

— Отличный конец, — сказал он. — Я выключаю. У меня и так слишком много пленки. Завтра вечером, после сводки погоды, передам все это по радио. После передачи я верну вам, мистер Фокс, эту пленку для вашего репортажа.

— Ловко же вы меня провели! — рассмеялся Хью, заметив наконец вмонтированный в торшер микрофон.

Небо прояснилось совсем внезапно. Метеослужба, в полном согласии со стариками, предсказывала неделю хорошей погоды.

Хью во все глаза жадно смотрел по сторонам, с радостью заметив на краю поля запряженную парой волов одну из деревянных — уже исчезающих — тележек, на которой возили навоз, тогда как чуть поодаль пузатый, оранжевый трактор, пуская из глушителя дым, тащил целую тонну камней. Женщины окучивали цветущую картошку, пропалывали едва народившиеся, еще желто-зеленоватые тыквы, лук и капусту. Кое-где еще попадались серые, с плотной шерстью и черной полосой на спине ослы, иногда навьюченные вязанками хвороста; на почерневших соломенных крышах цвели высокие кустики живучки, и в убранных такими «прическами» домах отставшие от времени старухи чесали шерсть и сидели за прялками. Гильза-гонг, выкрашенная в красный цвет, висела на прежнем месте; не было видно ни женщин, ни стариков, завсегдатаев укромных уголков, откуда они забрасывают грузило, прикрепленное к нитке, которую наматывают на ладонь и подрагивание которой должно вам сказать, клюнула ли «пятипалая», что пойдет на обед. В воскресенье в церкви святой Марии прошла обычная служба: примерно восемьдесят прихожан, половина из которых — дети, певчие в хоре. А в понедельник утром женщины — некоторые из них на мопедах — спустились на консервный завод; моторки, таща за собой вереницы лодок, в каждой из которой сидело по рыбаку, вышли в море ставить на нужных глубинах свои сачкообразные сети с приманкой и вернуться за час до заката, чтобы переложить улов в ящики со льдом, которые быстро подхватит подъемный кран фирмы «Пристман»… Хью не переставал думать о недавнем споре. Что же все-таки представляет собой этот занимающий вокруг вулкана 8 тысяч квадратных миль лилипут-остров, который так быстро можно обойти, но нужно осваивать так долго, что в прошлом священники, проживя здесь года три, зачастую уезжали отсюда, недоуменно пожимая плечами? Надежду? Злую шутку природы? Уменьшенную модель развития? Или просто дело случая, немыслимый опыт, который через более или менее продолжительное время обречен на исчезновение, подобно цивилизации викингов из Винландии или тех неизвестных людей, чья тайна погребена в Африке под руинами Зимбабве?

Казалось, врач разделяет это мнение. Преисполненный дружелюбия к своим пациентам, признающийся, что его больше трогает, нежели раздражает детская непосредственность тристанцев, в характере которых смешались прошлое и современность, с медицинской точки зрения он неумолим:

— Они — отсталые люди, на которых употребление сахара и консервов воздействует так же, как на эскимосов. Откройте рот любого тристанца и посмотрите на его зубы: они либо искусственные, либо гнилые. Из Лондона сюда прислали стоматолога и диетолога, соблазненных редчайшей возможностью попытаться провести групповое лечение. Во имя науки, которую они хотят так пылко отблагодарить, островитяне станут соблюдать диету, строго дозировать глюциды, опробовать некоторые лекарства. К чему это приведет, не знает никто. Но существует более серьезная вещь: один специалист по евгенике высчитал, что каждому поколению тристанцев необходимо будет десять процентов свежей крови. А ведь иммигрантов нет — их отпугивает вулкан. И нет больше жертв кораблекрушений, чтобы принести на остров немного экзогамии. Теперь сделайте вывод. Если для людей не делается то, что обязано делаться даже для скота, то лет через пятьдесят я не дорого дам за тристанцев…

Но что могло остаться от этого пессимизма во вторник перед праздником? Когда Хью спросил об этом Симона, тот ответил сразу: «Полноте! Мы всегда использовали наши несчастья. Катастрофа 1961 года стала благотворной. А избежать угрозы, о которой говорит доктор, нам, будьте уверены, поможет то, что в один прекрасный день Антарктика будет заселена. Может быть, даже и острова». Парни и сейчас отплывают на Соловьиный, как это они делали испокон веков: в сентябре — за птичьими яйцами, в январе — за пометом и птенцами, в марте — за салом, которое вытапливают из нагулявших жир птиц перед их зимовкой и отлетом на север.

Знамя, поднятое на флагштоке, словно указывает путь, развеваемое легким ветерком, из-за которого плещется у борта вода и свежеет море, покрытое мел— кой рябью. Беспрерывно звонит гонг. Вся деревня снова высыпала на дамбу, каждая семья подбадривает своих. Никто не обращает внимания на моторные лодки, лежащие на берегу под навесом, которые не будут участвовать в экспедиции, некогда кормившей тристанцев, а теперь ставшей простым поводом для гребных состязаний. Шесть больших баркасов — старая гордость, символы, творения искусства тристанцев, — шесть баркасов с высокими мачтами, свежевыкрашенных, включая и обновленную красную полоску, покачиваются на волнах, и звонко раздается стук тяжелых каблуков, когда с набережной кто-то спрыгивает на их деревянные днища. Поль — за ним следят все — уже проверяет снасть на баркасе «Элизабет». Шапочка в полоску, связанная Ти, молодит его; грудь обтягивает пуловер с короткими рукавами. Гомер Раган с сыновьями и зя— тем Тони на «Флоре II» уже готовы и только ждут товарища. Нед, Глэд, Ральф и Билл с четырьмя молодыми людьми — среди них Нейл, — начинают отчаливать, и поднятые весла придают их «Пауле» вид пятящегося, шевелящего лапами краба, которого напоминают все баркасы, перед тем как наберут скорость. Пришел Джосс вместе с отцом и шестидесятилетним дядей Сэмуэлем, недавно вернувшимся. Поджидавший его Метью шепчет на ухо Джоссу:

— Сэмуэль больше не может грести.

— Ну и что? — вполголоса отвечает Джосс. — Тебя же брали в лодку, когда ты ничего не умел. Отказать мужчине — это все равно что сказать ему, будто он умер. И потом, это же не регата.

— Дядя, что скажешь о ветре? — спрашивает он, обернувшись.

— Слишком относит на запад, — отвечает Сэмуэль. — Он стихает у острова. Даже если взять в сторону, все равно надо будет приналечь на весла.

Однако Джосс заметил Хью, стоящего рядом с Симоном. Он подошел к нему, протягивая крепкую, словно разрисованную мозолями руку:

— Сожалею, мистер Фокс, что должен попрощаться с вами. Когда через две недели мы вернемся, вы уедете. В тот вечер мне очень хотелось объяснить вам…

— Не рисуйте мне ваших планов, — ответил Хью. — Я все вижу сам. Мозоли на руках — вот ваш избыток.

— Спасибо за определение!

Джосс прыгает в баркас. Хью развязывает узел галстука, чтобы его чуть меньше душил тот порыв дружбы, охватывающий нас иногда к хорошему человеку, которого мы больше никогда не увидим. Один за другим баркасы выходят из порта, чтобы за буями собраться вместе.

— Разве их не сопровождает катер? — спросил Хью.

— Конечно, нет! — ответил Симон.

— Есть у них хотя бы радиопередатчик на случай несчастья?

— Вот этого, — совсем рядом послышался чей-то голос, — я так и не смог добиться. Правда, с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года им известно, во что может обойтись любая неосторожность.

Хью узнал почтмейстера.

— А что вы думаете? — со страстью заговорил Симон. — Это все так… регата, прогулка на острова, старый обычай и даже отдых. Но прежде всего это их доля приключений: уж тут они хитрить не станут. У вас на устах лишь одно слово — безопасность. Разве человек может считать себя мужчиной, если ему ничего не угрожает? Я видел, как мимо проплывал одинокий мореплаватель, который сказал: «Я рискую жизнью, чтобы избавиться от безопасности. Без риска нет характера; риск — моя защита».

Веселый, вдохновенный, глядя на баркасы, последний из которых проходит мол, Симон столько же говорит, сколько и слушает самого себя:

— Я рад, Хью, что вы тоже видели наш праздник. У нас почти не возникает проблем с молодежью. Они набираются ответственности вместе с мускулами, это делает незаметным переход от одного возраста к другому. Им выпала удача обновить все; и еще то счастье, что вместе с их нравами мы сумеем защитить и наши. Но важно, что им есть с кем побороться — это прежде всего климат, море, скалы, дикие быки. Им есть где применить насилие и есть за что уважать тех, кто до них тоже прибегал к нему.

Хью не смог скрыть улыбку.

— Оправдывается старик, да? — продолжал Симон. — Я вам кажусь несколько смешным.

— «Смешным» — не то слово, — возразил Хью. — Но исключение всегда похоже на шарж. Недостаточно, чтобы общество верило в себя, ему нужно быть достаточно многолюдным, чтобы его принимали всерьез.

— Верно, — подтвердил Симон. — Но в конце концов любое общество — остров, и никто не убедит другого жить по-своему.

Флотилию с распущенными белыми и синими парусами — на отдельных баркасах они из дакрона — теперь относит к востоку. Во всяком случае, она, не растягиваясь, не сможет продвинуться слишком далеко вперед. Она разворачивается и, как задумано, повернув рули, ставит паруса по ветру. Поднимаются весла и выгребают туда, где рябь меньше, на течение, которое идет к югу. Толпа, бегущая по берегу, чтобы как можно дольше не терять из виду полсотни родных, по собственной воле подвергающих себя опасности смельчаков — ее силу и надежду, — увлекает и вооруженных биноклями священника, врача, администратора, к которым присоединился Уолтер.

— Такова плата за удовольствие, — замечает Симон. — Они будут грести четыре мили до самого мыса Стони, прежде чем снова лягут под ветер.

— Плата за то, чтобы приплыть на острова вымокшими до нитки, — говорит почтмейстер, — спать на земле, обходиться без горячего, потерять две рабочие недели и привезти сюда птичий помет и несколько галлонов жира, которые хуже химических удобрений и магазинного сала.

— Мне с ними больше никогда не ходить! — вздыхает Симон. И вдруг взрывается: — Два миллиона птиц в воздухе! Когда подходишь к берегу, кажется, что остров дымится! Во время кладки яиц, похоже, птиц еще больше. Вокруг кишат тюлени. Альбатросов столько, что они должны ждать своей очереди, чтобы, исцарапавшись в кровь, вскарабкаться на скалы, которые им служат взлетной площадкой. И куда ни кинь взгляд — океан…

— Все одно и то же! — бормочет Хью.

— Может быть, — вздыхает Симон.

Он слишком стар. Симон больше никогда не ступит на эту обетованную землю первозданной жизни, где под каждым камнем находишь толстых, размером с большой палец, креветок, где морской бамбук «пожирает» покрытые галькой берега, усеянные неисчислимым множеством птичьих следов, где благодаря сверхрождаемости обитателей воздуха и холодных вод сохраняется тот облик мира, который уничтожили, кстати, сами люди, перенаселив его самими собой. Больше он туда не приплывет. Зато он знает, что тристанцы еще имеют преимущество над теми отчаявшимися странниками, что каждый летний месяц погибают на автотрассах или упрямо крутят педали в бредовой надежде обрести где-нибудь кусочки нетронутой природы, каковую они оскверняют обрывками промасленной бумаги.

— Через четыре часа они будут на месте, — грустно говорит Симон, отходя от берега.

Вот они с Хью подошли к краю потока лавы, к тому месту, куда она, пузырясь и вздыбливаясь, скатилась по склону кратера. Ребятишки, окликаемые матерями, забираются на базальтовые обломки, из трещин которых пробивается трава. Баркасы отсюда кажутся далекими, покачивающимися на волнах птицами.

— Странная история, — снова начинает разговор Хью. — Вы удалились от мира, но зависите от него в том, что он вам дает. Вы живете на чистом воздухе, в тишине и на свободе, тогда как другие, кто делает вам моторы, задыхаются в дымных цехах. У всякой легенды есть свои пределы, а вашей легенде сильно помогли. Но в общем, все это — философская сказка, чье достоинство в том, что она правдива.

— Эк куда вы гнете, — ответил Симон. — Для нас это — привычные будни.

От ходьбы Симон запыхался. Хью, взяв его под руку, спускается с ним к домам, где в дверях исчезают юбки, за которые цепляется ребятня. Больше двух дней Хью мучается сомнением, отправится ли он на «лендровере» исследовать «глубинку» островной равнины? Или же попытается в одиночку взобраться на Бэйз до того, как отправится на обед к доктору? «Наша лучшая панорама стоит часа ходьбы на вершину Биг Хамп», — сказал ему Нед. Вот и бунгало старого учителя, после смерти матери живущего отшельником. Хью отпускает его руку и оборачивается, чтобы, задрав голову, разглядеть черный, окаймленный желтыми оплывами лавы холм, который словно съежился у него за спиной.

— А если он снова начнет действовать? — спрашивает он.

— Девяносто лишних акров лавы, вот и все, что смог он сделать, — отвечает Симон, как бы не слыша вопроса.

Разумеется, он не отвечает из вежливости. Однако Симон быстро спохватывается, качает головой и неожиданно выкрикивает:

— А вас не пугает атомная бомба? Мы здесь, по крайней мере, не несем ответственности за извержение вулкана!