"Николай Николаевич Шпанов. Пятьдесят бесконечностей " - читать интересную книгу автора

артиллеристов. Но попадания в плоскости, в фюзеляж и тем более в
бронированное брюхо "Ильи" не беспокоили лётчика. Все мысли Прохора были
теперь сосредоточены на одном: как бы дотянуть до своего аэродрома. Сквозь
багровый жар заполняющего кабину пламени, сквозь охватывавшую сознание
тяжёлую муть обморока, Прохор видел, заставлял себя видеть одно: сесть,
сесть во что бы то ни стало на свой аэродром. На охвативший голову звон
отчётливо ложилось болезненное биение мотора. Прохор знал, что это звуки
приближающейся агонии машины. Она выпила все масло. Всухую она могла
проработать ещё какие-то доли минуты. Взгляд Прохора был прикован к
секундной стрелке часов. Жало стрелки короткими рывками отсчитывало секунды.
По расчёту Прохора через минуту должен показаться свой аэродром. Не дотянуть
до него - значило не послать истребителей на уничтожение второй немецкой
колонны, значило поставить под угрозу охвата свои войска и в том числе
собственный аэродром.
Хотя стрелка перескакивала сразу от секунды к секунде, Прохору
казалось, будто он видит, как медленно переползает её ехидное тонкое жало от
деления к делению. Это переползание было издевательски медленным. Время,
нужное стрелке, чтобы пройти от чёрточки к чёрточке, представлялось Прохору
бесконечностью, которая никогда не будет пройдена. Но как только острие
стрелки перекрывало деление, Прохор понимал, что эта бесконечность была лишь
ничтожной долей того, что он должен выдержать.
Стрелка прошла у него перед глазами через пятьдесят делений. Пятьдесят
бесконечностей, ставших реальными, как сама жизнь, от нестерпимого жара
пламени, от боли в плече, от заволакивавшего сознание тумана, который с
таким трудом удавалось отгонять напряжением воли.
Но вот наконец знакомые контуры площадки. Едва не цепляя шасси за
макушки заснеженного леса, Прохор посадил своего "Илью" на брюхо в снег. Не
было ни времени, ни сил выпустить шасси. Единственная мысль терзала остатки
сознания: "Бросить товарищей в атаку на немцев".
Но никаких приказаний от Прохора никто уже не услышал. Его вынули из
машины без сознания, в обгоревшем комбинезоне и шлеме, с обожжённым лицом, с
плечом, разорванным осколком снаряда. Впрочем, его приказания уже и не были
нужны. Как он приказал, вылетая, через пять минут после штурмовиков в воздух
поднялись истребители Клюева. Сегодня они тоже штурмовали. Но на их долю уже
не досталось ничего от колонны, начисто разгромленной штурмовиками Прохора.
Не желая возвращаться домой с неизрасходованными боеприпасами, клюевцы сами
отыскали себе цель. Этой целью и была вторая колонна, открытая Прохором.
Через два часа в штаб пришла благодарность командования: прорвавшиеся
вражеские танки были уничтожены. Попытка противника остановить стремительный
натиск наших войск была снова сорвана нашей штурмовкой.
Едва ли кто-либо иной на месте Прохора, с меньшим запасом жизненных сил
и здоровья, мог бы в тот же вечер, как ни в чём не бывало, глядеть в амбаре
кинокартину, привезённую фронтовой передвижкой.
После ужина, съеденного с обычным для Прохора аппетитом, когда врач
переменил ему примочки на обожжённом лице, Прохор с наслаждением растянулся
на койке.
- Что я вам говорил, - сказал он начальнику штаба, - новые площадки нам
не понадобились.
- Да, да, - сказал начштаба. - Вы снова оказались правы.
- Дорогой друг, - серьёзно произнёс Прохор, - вам, как штабному