"Михаил Шолохов. Рассказы, очерки, фельетоны, статьи, выступления (ПСС том 8)" - читать интересную книгу автора

подрубленное дерево... И детишки ее уговаривают и я, - ничего не помогает!
Другие женщины с мужьями, с сыновьями разговаривают, а моя прижалась ко мне,
как лист к ветке, и только вся дрожит, а слова вымолвить не может. Я и
говорю ей: "Возьми же себя в руки, милая моя Иринка! Скажи мне хоть слово на
прощанье". Она и говорит и за каждым словом всхлипывает: "Родненький мой...
Андрюша... не увидимся... мы с тобой... больше... на этом... свете"...
Тут у самого от жалости к ней сердце на части разрывается, а тут она с
такими словами. Должна бы понимать, что мне тоже нелегко с ними
расставаться, не к теще на блины собрался. Зло меня тут взяло! Силой я
разнял ее руки и легонько толкнул в плечи. Толкнул вроде легонько, а сила-то
у меня была дурачья; она попятилась, шага три ступнула назад и опять ко мне
идет мелкими шажками, руки протягивает, а я кричу ей: "Да разве же так
прощаются? Что ты меня раньше времени заживо хоронишь?!" Ну, опять обнял ее,
вижу, что она не в себе...
Он на полуслове резко оборвал рассказ, и в наступившей тишине я
услышал, как у него что-то клокочет и булькает в горле. Чужое волнение
передалось и мне. Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единой слезинки не
увидел в его словно бы мертвых, потухших глазах. Он сидел, понуро склонив
голову, только большие, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал
подбородок, дрожали твердые губы...
- Не надо, друг, не вспоминай! - тихо проговорил я, но он, наверное, не
слышал моих слов и, каким-то огромным усилием воли поборов волнение, вдруг
сказал охрипшим, странно изменившимся голосом:
- До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу
себе, что тогда ее оттолкнул!..
Он снова и надолго замолчал. Пытался свернуть папиросу, но газетная
бумага рвалась, табак сыпался на колени. Наконец он все же кое-как сделал
кручонку, несколько раз жадно затянулся и, покашливая, продолжал:
- Оторвался я от Ирины, взял ее лицо в ладони, целую, а у нее губы как
лед. С детишками попрощался, бегу к вагону, уже на ходу вскочил на подножку.
Поезд взял с места тихо-тихо; проезжать мне - мимо своих. Гляжу, детишки мои
осиротелые в кучку сбились, руками мне машут, хотят улыбаться, а оно не
выходит. А Ирина прижала руки к груди; губы белые как мел, что-то она ими
шепчет, смотрит на меня, не сморгнет, а сама вся вперед клонится, будто
хочет шагнуть против сильного ветра... Такой она и в памяти мне на всю жизнь
осталась: руки, прижатые к груди, белые губы и широко раскрытые глаза,
полные слез... По большей части такой я ее и во сне всегда вижу... Зачем я
ее тогда оттолкнул? Сердце до сих пор, как вспомню, будто тупым ножом
режут...
Формировали нас под Белой Церковью, на Украине. Дали мне ЗИС-5. На нем
и поехал на фронт. Ну, про войну тебе нечего рассказывать, сам видал и
знаешь, как оно было поначалу. От своих письма получал часто, а сам крылатки
посылал редко. Бывало, напишешь, что, мол, все в порядке, помаленьку воюем и
хотя сейчас отступаем, но скоро соберемся с силами и тогда дадим фрицам
прикурить. А что еще можно было писать? Тошное время было, не до писаний
было. Да и признаться, и сам я не охотник был на жалобных струнах играть и
терпеть не мог этаких слюнявых, какие каждый день, к делу и не к делу, женам
и милахам писали, сопли по бумаге размазывали. Трудно, дескать, ему, тяжело,
того и гляди убьют. И вот он, сука в штанах, жалуется, сочувствия ищет,
слюнявится, а того не хочет понять, что этим разнесчастным бабенкам и