"Змея в кулаке" - читать интересную книгу автора (Базен Эрве)

7

Даже к самым драконовским законам всегда можно примениться. Наша мать, которой по ее натуре очень подошла бы должность надзирательницы в женской каторжной тюрьме, взяла на себя обязанность следить за строжайшим выполнением своих предписаний и постепенно обогащала их новыми чрезвычайными декретами. Мы уже привыкли к духу недоверия, освященного религией подозрительности, которая окружает все действия христианина и подкапывается под каждое намерение этого потенциального грешника. Подозрение мадам Резо возвела в догмат. Ее запреты, усложненные многообразными толкованиями и вариантами, превратились в настоящую сеть заграждений из колючей проволоки. Зачастую ее приказы были противоречивы. Так, например, мы обязаны были до заутрени прибрать свои спальни. Чтобы опорожнить помойное ведро (канализации, конечно, в «Хвалебном» не было), нам приходилось добираться до отхожего места, устроенного в правой угловой башенке по соседству со спальней родителей. И это в глубокой тьме, при тусклом свете керосинового ночника, да и его вскоре у нас отобрали. А ведь нам строго запрещалось пролить хотя бы каплю из ведра, запрещалось шуметь, чтобы не потревожить сон нашей августейшей матушки. Боясь наткнуться на что-нибудь во мраке и разлить неблаговонную жидкость, мы шли крадучись, прижимая к груди ведро, словно великомученик Тарцизиус бесценную дароносицу.

Вначале присутствие мадемуазель Лион избавляло нас от постоянных столкновений с матерью. При случае гувернантка защищала нас. Но очень скоро мадам Резо это заметила:

— Право, мадемуазель, вы всегда заступаетесь за этих хулиганов. Стоит мне отвернуться, как вы им во всем готовы уступить.

Отец Трюбель ни во что не вмешивался и спокойно покуривал трубку. Напрасно бедняжка Эрнестина пыталась склонить его на свою сторону.

— Голубушка, да поймите вы! Мы с вами долго здесь не засидимся. Пусть эта особа воспитывает своих детей, как ей угодно, это ее личное дело. Нам с вами платят, и, кстати сказать, плохо платят. Наше дело сторона. Мне не так-то легко найти новое место…

Случайно подслушав этот разговор, я понял, что за человек отец Трюбель. Но гувернантка не сдавалась; старая дева нас любила, как раз за это наша мать и ненавидела ее и, лишь опасаясь всеобщего осуждения, пока еще держала в доме. Кое-какие реформы, которые замыслила мадам Резо, можно было произвести только после увольнения Эрнестины. Поэтому мать искала любого предлога, чтобы изгнать ее.

Недомогание Фреди и оказалось таким предлогом. Ничего серьезного у него не было. Просто несварение желудка, вызванное красными бобами, которыми пичкала нас экономная мать. Однажды утром наш старший брат не смог подняться с постели, и мадемуазель Эрнестина предложила взять его к себе в комнату, так как у нее топилась печка. Мадам Резо не разрешила.

— Мальчишка ужасно избалован. Ему просто надо очистить желудок.

Как вы, конечно, догадались, ему закатили касторки, налили полную столовую ложку этой гадости и поднесли ко рту. Фреди отвернулся и осмелился сказать:

— А бабушка давала нам слабительный шоколад.

Мадам Резо стиснула зубы и вместо ответа с такой силой сжала сыну нос, что он поневоле открыл рот, боясь задохнуться. Тотчас нежная мамаша воспользовалась этим и влила касторовое масло ему в глотку. Реакция последовала немедленно. В непреодолимом позыве Фреди все изрыгнул на материнский халат.

— Ах, мерзкий ребенок! — завопила она и со всего размаху дала ему звонкую пощечину.

Ни сердце, ни педагогические принципы дипломированной гувернантки, мадемуазель Лион, не вынесли этого.

— Мадам Резо, — заявила она, — я не могу одобрить подобные методы!

Мадам Резо круто повернулась и прошипела:

— А я, милая, не одобряю ваших методов.

Мадемуазель Лион возмутилась:

— Вы забываетесь, мадам, я вам не горничная!

Но ее противнице было уже не до приличий:

— Мне все равно, кто вы такая. Я вам плачу за то, чтобы вы следили за моими детьми, а не за то, чтобы вы восстанавливали их против меня. Вы прекрасно усвоили уроки моей свекрови — уж кто-кто, а она умела внести раскол в семью. Если я ничего не добилась до сих пор от своих сыновей, то теперь мне понятно, кому я этим обязана!

— В таком случае, мадам, мне больше нечего здесь делать!

— Как раз это я и собиралась вам сказать!

Мадемуазель удалилась, гордо подняв голову, а мадам Резо заставила Фреди проглотить не одну, а две ложки касторки.


Реформы продолжались.

Но на этот раз о них уже не объявлялось столь торжественно. Мать закручивала гайки, следуя собственному вдохновению. Утверждать свою власть с помощью все новых и новых придирок — вот что стало единственной отрадой мадам Резо. Она держала нас в постоянном тревожном напряжении, зорко следила за нами и умела испортить нам любое удовольствие.

В первую голову у нас отняли право прогулок (право «прошвырнуться», как говорил Фреди). Прежде нам разрешалось гулять по парку, правда при одном условии: не покидать его пределы и не переходить через дорогу, идущую вдоль ограды. Не успела мадемуазель Эрнестина уехать, как мадам Резо неожиданно разразилась потоком жалоб за завтраком, что было отнюдь не в ее правилах: обычно она предпочитала обрабатывать мужа в интимной обстановке.

— Жак, твои дети стали просто невыносимыми, особенно Хватай-Глотай. Я не могу допустить, чтобы они носились повсюду, как жеребята, вырвавшиеся на волю. Того и гляди, попадут под автомобиль. Они никогда не возвращаются домой к назначенному часу. Не правда ли, отец Трюбель?

Отец Трюбель только крякнул, чуть не подавившись ложкой супа.

— Руки на стол, Хватай-Глотай! — закричала мадам Резо.

И за то, что я недостаточно быстро выполнил приказание, она ткнула меня вилкой в руку, оставив на ней четыре красных следа.

— Черенком, черенком, Поль! Этого вполне достаточно, — простонал отец и добавил: — Нельзя же мальчишек держать на привязи.

— Конечно, нет, но, по-моему, необходимо запретить им уходить за белую изгородь.

Таким образом, она отвела нам загон в триста квадратных метров.

— Вы не согласны, Жак?

Это «вы» заставило отца уступить. Он ответил ей тем же «вы», что, однако, означало у него не гнев, а усталость:

— Делайте, как находите нужным, дорогая.

— Mother, will you, please, give me some bread,[3] — просюсюкал Кропетт среди наступившей тишины.

Тогда матушка благосклонно протянула Кропетту его любимую горбушку.


Мадемуазель Лион пришлось уехать чуть ли не тайком, словно воровке. Нам не позволили с ней даже проститься, а на следующий день после ее отъезда мы получили «разрешение» чистить дорожки в парке.

— Вместо того чтобы тратить силы на глупые игры, вы будете развлекаться теперь полезным трудом. Пусть Кропетт собирает мусор граблями, а Фреди и Жан будут работать скребком.

Чистка аллей обратилась для нас в обязательную повинность, длившуюся долгие годы. Постепенно мы привыкли, но вначале были уязвлены до глубины души. Удивленные взгляды фермеров, их насмешливые улыбки были просто невыносимы. Мадлен из «Ивняков» увидела нас, возвращаясь из школы, и глазам своим не поверила.

— Вот оно как! Сами господа дорожки и тропки у себя в саду чистят!

— Мы же для удовольствия, разве не видишь? — храбро отпарировал Фреди.

И впрямь, удовольствие! Для того чтобы оно было еще полнее, мадам Резо усаживалась в десяти шагах от нас на складном стуле. Она, вероятно, краем уха слышала о «стахановском движении». Ее советы о наилучших способах выдергивать из земли одуванчики и наиболее эффективном методе орудования скребком подкреплялись затрещинами. Затем мы постигли искусство подстригать бордюр. Воздадим должное терпению мадам Резо — хоть она частенько дрожала на холодном ветру, но героически упорствовала в своих мелочных преследованиях.


А затем новое изобретение мадам Резо: деревянные башмаки.

Глинистая почва в Кранэ губительна для кожаной обуви. При бабушке мы носили летом кожаные башмаки с деревянными подошвами, а зимой — резиновые теплые сапожки. Но мадам Резо не пожелала тратиться на такую обувь и объявила ее вредной для здоровья.

— У вас перепреют все носки.

Папа сопротивлялся несколько недель. Ему неприятно было видеть, как его сыновей превращают в маленьких крепостных. Это нововведение наносило удар его понятиям о чести. Но, как всегда, он уступил. Нам пришлось щеголять в сабо, которые мадам Резо заказала у деревенского башмачника. И хоть бы такого образца, какие носят фермерши, — относительно легкие и обтянутые кожей, — а то здоровенные, грубые сабо для работы в поле, выдолбленные из цельного куска бука и подбитые в шахматном порядке железными гвоздями. Пудовые башмаки, издалека извещавшие о нашем приближении. Марселю, как хрупкому ребенку, разрешалось надевать сабо на толстые носки. А для меня и Фреди считалось достаточным положить в башмаки соломы.

Через несколько дней был произведен повальный обыск в наших спальнях и в наших карманах. Последовало запрещение держать при себе больше четырех франков (эти деньги нам полагалось класть на тарелочку в церкви). Разумеется, мы никогда не получали ни гроша от родителей, но дядюшки и тетушки иной раз дарили нам несколько монет. Установленная бабушкой премия в два франка (за хорошее поведение) уже давно была отменена. Оставалось лишь рассчитывать на щедроты господ Плювиньеков.

Произведя реквизицию наших капиталов, мамаша отобрала у нас также и все ценные вещи: серебряные бокальчики, подаренные на крестины, золотые цепочки с образками, авторучки, привезенные нам протонотарием, булавки для галстуков. Все исчезло в шкатулке для драгоценностей, которая хранилась в большом английском шифоньере, заменявшем мадам Резо сейф. Обратно мы свои сокровища так и не получили.

Кроме того, во все, даже самые безобидные, шкафы были врезаны замки. Связка ключей, снабженных ярлычками, висела в пресловутом шифоньере, о котором я упомянул, — он представлял собою «святая святых» нашего «Хвалебного». Главный ключ, защищавший все остальные, — ключ от английского шифоньера, хозяйка дома всегда держала у себя за пазухой. И Фреди придумал название такой политике — «ключемания».

К этому времени относится и мое увлечение излюбленным Людовиком XVI слесарным ремеслом — моя страсть к изготовлению отмычек. Утащив несколько старых ключей, я припрятал их для начала под плиткой пола в своей комнате и тайком с переменным успехом обтачивал их, чтобы отпирать кое-какие шкафы. Вначале просто из бахвальства. Мы еще не дошли до домашнего воровства, но бодро вступали на этот путь.


Нам уже было голодно, нам уже становилось холодно. И мы с жадностью смотрели на приоткрытые дверцы шкафов, когда мать-скопидомка доставала оттуда белье или что-нибудь съестное. Мы выходили из себя, слыша, как она подзывает нашего «китайского» братца:

— Иди сюда, Кропетт. Целую неделю ты вел себя прилично. Получай-ка.

Обычно в награду выдавался какой-нибудь засохший пряник: скупердяйка не любила тратиться. Но эта неслыханная привилегия усугубляла самодовольство Кропетта, укрепляла его слащавую покорность, побуждала наушничать матери о наших мелких провинностях.

Кроме того, пряники были украдены у нас, мы хорошо это знали. Пряники присылала нам прабабушка Плювиньек из Дижона, где она в течение трех четвертей века постепенно угасала в среде местной буржуазии, так и не пожелав познакомиться с нами.

В самом деле, нам уже было голодно, нам уже было холодно. Физически. А главное — душевно. Да простят мне это выражение те, для кого оно имеет смысл. Стоило мадам Резо взять в свои руки бразды правления, и через год мы уже потеряли всякую веру в справедливость наших близких. Бабушка, протонотарий, гувернантка иной раз казались нам слишком строгими, но несправедливыми — никогда! Мы ни разу не усомнились в полной обоснованности установленных ими правил, если даже и старались при этом схитрить. За несколько месяцев мадам Резо удалось полностью уничтожить наше доверие к взрослым. Детские души подобны зеркалу, и им необходима амальгама уважения к взрослым. Самая продуманная система воспитания (придется употреблять эти громкие слова) кажется ребенку шаткой, если она не затрагивает в нем чувства сыновней почтительности. Но говорить о таких чувствах в нашем «Хвалебном» — сущее издевательство.

Вот почему эта пока еще холодная трагедия приняла комический оттенок, когда матери вздумалось стать нашим духовником.

Два раза в неделю отец устраивал для нас в часовне чтение душеспасительных книг. И вот однажды перед мадам Резо открылись новые горизонты.

— В наши дни существует исповедь только с глазу на глаз со священником. Но первые христиане исповедовались в своих грехах всенародно. В некоторых монашеских орденах этот обычай сохранился и поныне, и монахи ежевечерне каются перед всеми братьями в своих грехах.

Какая замечательная уловка, чтобы ворваться с сапожищами в сокровенный мир наших прегрешений, больших и малых. На следующий вечер за ужином, когда уже была съедена неизменная красная фасоль и подали деревенский сыр, мать опустила глаза, и лицо ее стало вдохновенным. Простирая руки, словно призывая нас к молитве, и отбросив обязательный за трапезой язык еретиков, обитающих по ту сторону Ла-Манша, эта святая женщина отважилась произнести слова, которые до миллиграмма взвесила на ангельских весах:

— Жак, я много думала над той книгой, которую вы нам читали вчера. Я хочу сделать предложение. Конечно, оно могло бы показаться странным в любой семье, кроме нашей. Но, слава богу, мы-то можем только посмеяться над вольнодумцами и атеистами. Недаром же мы принадлежим к славному роду, который дал столько защитников веры, духовных писателей, священников и монахинь. А что мы сделали, чтобы стать достойными такой чести? Необходимо, чтобы наши дети получили возвышенное воспитание… поднялись бы на вершины веры.

Пауза. Отец и глазом не моргнул: этот патетический язык был ему привычен. Святость — наследственное достояние Резо. Вера нашего отца не отличалась той силой, что движет горами, зато была тяжеловесной и громоздкой, как Монблан. Натренировать детей в мистическом альпинизме было для него весьма желательным.

— К чему ты клонишь, друг мой?

— Я хочу ввести ежедневные семейные исповеди. Я слышала, что у Кервадеков это уже давным-давно делается.

Непоколебимый аргумент! Во всей округе одни лишь Кервадеки могли соперничать в святости с семейством Резо. Ведь Кервадеки дали Франции кардинала.

Папа все еще колебался. Мать принялась за нашего наставника:

— Вы, конечно, согласны со мной, отец Трюбель?

По обязанности гувернера ему полагалось соглашаться с хозяевами. Он, однако, ограничился легким кивком головы.

— Хорошо! — сказал в заключение мсье Резо.

Еще никогда это расплывчатое наречие не казалось мне столь фальшивым. Через час после вечерней молитвы произошел наш первый моральный стриптиз. До сих пор вспоминаю о нем с отвращением.

— Каюсь в том, — сказал Марсель, — что нынче после перемены я не перекрестился, когда сел готовить уроки. А еще я сказал Фине: «Ну и убирайся!» — потому что она не дала мне второй тартинки с вареньем. А еще я подставил ножку Фердинану за то, что он утащил у меня книгу «Пятнадцатилетний капитан» и не хотел отдавать.

— Какая восхитительная откровенность! — торжественно возгласила мать. Идите с миром, Марсель! — добавила она, подчеркивая своим обращением на «вы», что находится при исполнении самых своих высоких обязанностей. Идите с миром! Господь бог, а также ваш отец и я прощаем вас.

Что касается меня, то я молчал. Я онемел от этого публичного саморазоблачения.

— Отчего вы медлите? Что вы желаете скрыть, сын мой?

— Я, понятно, совершал грехи… только я уже не помню об них…

— Только я уже не помню их, — поправил отец Трюбель.

— Ну что же, помочь вам? — сухо сказала мадам Резо.

Все что угодно, только не это. И я в отчаянии пробарабанил весь перечень грехов, упомянутых в «Покаянной молитве»: нетерпение, чревоугодие (господи, поди согреши у нас чревоугодием!), леность, гордыня… весь список, который благодушно выслушивал по субботам на исповеди наш приходский священник в Соледо.

— Уточните, милый мой! — потребовала мать.

— Не лучше ли сегодня на этом кончить? — предложил отец Трюбель, за что я благодарен ему на веки вечные.

Фреди в свою очередь опустился на колени.

— Я сегодня хорошо себя вел, — объявил он. — Отец Трюбель даже обещал подарить мне львиный коготь, у меня два балла выше среднего…

— Гордец! — возопила мать. — А кто утащил книгу у младшего брата? На неделю лишаю вас права читать книги!

— Мадам Резо, — напомнил отец Трюбель, — вы забыли о тайне исповеди…

— Вот именно, исповеди! Ведь он же ни в чем не признался. Пусть зарубит себе на носу, что ему нет никакой выгоды скрывать свои грехи. А когда поймет хорошенько, то будет откровеннее.

Марсель тоже прекрасно это понял. Теперь его ежевечерние доносы матери стали излишними. С самым невинным видом он, под маской покаяния, мог каждый вечер при желании всадить нам в спину нож.

Фреди, страстный любитель чтения, был вне себя.

— Психичка! Кикимора! — твердил он, раздеваясь на ночь, выкрикивая эти бранные слова так громко, что они, наверное; слышны были за стеной.

И вдруг, сократив эту энергическую ругань, он по-своему окрестил нашу мать:

— Психимора! Поганая Психимора!

Отныне мы называли ее только этим именем.